Ваша Тоня Царько

Всё шло по чётко выверенному плану. Да, осечки случались — никто не отменял человеческий фактор, но всё было поправимо. Единственное, что не вписывалось в общую картину — Тоня. Точнее, тот факт, что Кречетов не на шутку ею увлёкся и только после подумал, что её можно использовать, как часть прикрытия, как естественную деталь местного ландшафта. А должно было быть ровно наоборот. Последние пятнадцать лет жизнь Виталия Кречетова напоминала шахматную доску и минное поле одновременно: каждое телодвижение, как в буквальном, так и в переносном смыслах, просчитывалось на несколько ходов вперёд, а ошибка каралась не взятием фигуры соперником, а настоящим подрывом. На кону стояло слишком многое. И тут появилась, как клякса на белом листе, Тоня. Антонина Петровна Царько. Хитрая лисья мордашка, лёгкое пришепётывание. Паршивая певичка, мнящая из себя настоящую артистку. Пустышка с апломбом Любови Орловой. Она пела на русском, итальянском и изредка — на ломаном французском. Причём, не всегда первосортные песни. И пела плохо: конечно, Тоня попадала в ноты, но у неё не было голоса. Большая загадка, как со сцен домов культуры она смогла перекочевать в консерваторию. Наверное, как всегда, устроила скандал (это в лучшем случае; про «худший» Виталий особо не думал, поскольку Тоня, несмотря на весь наигранный фасад, не зарекомендовала себя девицей, задирающей юбку для каждого встречного). Кречетов очень чётко представлял, как она, стуча каблуками, приходит к директору Шумяцкому и заявляет, что пора менять репертуар и что без неё, Антонины Царько, и модных заграничных песен (особенной той, что про дуа сольди — две монетки), филармония пойдёт ко дну. Видит бог, с ней было легче согласиться, чем отказать или доказать, что она не права. О, да. По части истерик и скандалов Тоне не было равных. В этом, в отличие от пения, она была действительно хороша. Когда Виталий впервые подошёл к ней после концерта, она даже не повела своей тонкой бровью. Только заносчиво цедила слова, бросила бесцеремонное «у меня полно других дел» и ушла, кутаясь в шаль. Но блеск хитрых глаз-вишенок выдал Тоню с потрохами: её слова не стоило воспринимать буквально. Кречетов, которому было не привыкать вести двойную игру, принял правила и третьей, побочной. Кречетов млел перед взбалмошной Тоней так, будто действительно влюбился. Впрочем, он не утруждал себя размышлением об искренности своих чувств, а просто первое время глядел на неё чистыми глазами, да прятал широкую улыбку за очередным подарком или гостинцем. Тоня при этом оставалась верна себе: в понедельник она целовала его в щёку за букет роз, во вторник била новым букетом по той же щеке, шипя, что ненавидит такую пошлятину. Она могла по-детски восторгаться тем, что Виталий принёс перед выступлением её любимую творожную вертуту — самую вкусную, самую свежую во всей Одессе, и на следующий же день продекламировать: «Я не ем сладкое, майор Кречетов, уберите эту коробку». Так продолжалось несколько недель. Виталий терпел все выходки Тони, хотя и не очень понимал, чего она таким образом добивалась, какой ей прок от собственных капризов. Но вся эта история играла даже на руку. Во-первых, отношения, пусть и такие специфические, помогали немного отвлечься. К тому же Кречетова забавляло, что кто-то всерьёз верил, что может понукать им. Во-вторых, это создавало хорошую, достоверную иллюзию для окружающих. Гоцман постоянно подтрунивал и называл Кречетова то подкаблучником, то телёй на верёвке. Лучше быть в глазах окружающих подкаблучником, чем врагом народа, не так ли. Через месяц буффонады Тоня несколько просветлела (никто не знает, что этому поспособствовало) и угомонилась. А вскоре вовсе сменила гнев на милость и пригласила Кречетова к себе домой на чашку чая. Чаевничали они с заядлой регулярностью под строгим взором оленей, смотрящих на них с ковра на стене, на скрипучей тониной кровати, где двухстворчатому Виталию было тесно. Не стоило, однако, полагать, что милость длилась долго. Довольно быстро всё вернулась на круги своя: Тоня выплёвывала Кречетову в лицо какие-нибудь глупости, а потом, затягивая пояс на платье, говорила: «Ваша Тоня Царько», слегка кланялась и исчезала на пару дней, а потом возвращалась, как ни в чём не бывало. Она пинала его в грудь, гнала прочь из гримёрки, пренебрегала подарками. Вся та же непредсказуемость, полная внезапных полу-приказов, полу-намёков, полу-капризов «умру, если сейчас же не выпью коньяку с шоколадом» посреди ночи, и презрительной злобы за помятое платье, только с «чаепитием», которое плавно переместилось в квартиру Кречетова. В какой-то момент Кречетов понял, что заигрался. Для начала он находил это смешным и даже нелепым. Лёгкая интрижка, которую и интрижкой-то назвать было нельзя. Сплошной фарс: Тоня его мордует по первое число — он терпит, Тоня делает ему одолжение — он принимает его, как подачку с барского плеча, Тоня заряжает ему оплеуху букетом («дался мне твой веник, пошёл к чёрту!») — он понимает, что до этого не было в его жизни более желанной женщины. Позже, когда спал первичный морок страсти, Кречетов осознал, что Тоня ему небезразлична. Ему вправду было интересно, что она делает, как готовится к новой программе, где стоит в очереди за хлебом и у кого купила ту самую красную шляпку. Как-то раз он пришёл на её выступление и, стоя где-то на задворках зала, ощутил, что ему нравится тонин голос. Да, звучала она не особо искренне, ну и что? Может, многие переоценивают важность искренности? Да и как артист может всё время оставаться честным пред публикой? Пусть голос неказист — услышав впервые, Кречетов его не оценил. А сейчас и не оценивал — голос ему нравился. Тот факт, что в мыслях он называл Тоню уже не певичкой, а артисткой — о многом говорил. На том концерте Тоня чуть не упала в обморок. Виталий почти испугался. Забеспокоился. Занервничал, когда стало ясно, что это не было частью её извечного паясничества. Кречетов привёл её к себе домой, где временно, после взрыва, кантовался и Гоцман. Он уложил Тоню отдохнуть, а сам пришёл в гостиную, где его ждал Давид, и заметался по комнате. Тот, как опытный мужик и ушлый следак, сразу понял, что случилось. — Шо, беременная? — А? — Виталий оттянул ворот тугой рубашки. — Беременная? — Вроде да. — Ну так хорошо! — улыбнулся Гоцман. — Да? — Ну! — Ага… пока не понял, — растерянно сморгнул Кречетов. Не понял. Не ожидал. Как бы глупо это ни звучало. Можно ли отнести это к очередной осечке? И да, и нет. Наверное, сейчас было не самое подходящее время. С другой стороны подходящего времени никогда не было и вряд ли будет. Так что, может, и к лучшему, что сейчас, что здесь, что с ней. Виталий не был уверен в дальнейших планах. Он не распространялся об этой новости среди «своих», а для Тони придумал историю, что ещё немного и они переедут в Москву. Уж там-то они заживут. Там всё будет прекрасно. Как будет на самом деле — Кречетов пока сам не знал. Даже если вся история с Москвой накроется, даже если вообще всё сорвётся — он нашёл бы возможность сберечь Тоню, увести её из-под удара и помочь ей и ребёнку, даже если физически его не будет рядом. Увы, оказалось, что единственное, от чего надо было оберегать Тоню — её собственная глупость, неподвластная никому, кроме неё самой. — Тонюш, ты что? — Ты с ним встречался, ты сказал: «Мы уже три года вместе» Сердце Кречетова ухнуло куда-то вниз. Не из-за опасности, что его поймали и сейчас всё вскроется. А от того, что вскоре произойдёт. Ведь Тоня не дура, и уже догадалась. Неизбежно. Обречённо. Он не хотел, чтобы так вышло. Не хотел. Пожалуйста, Тоня, милая, замолчи, прошу тебя. «Ты с ним встречался… с ним… два дня назад… ночью. Помнишь? Я пошла за тобой — мне показалось, что у тебя кто-то появился… а дальше ты с этим Чеканом…» — каждое слово — гвоздь в крышке гроба, которого у неё не будет. «Виталя, ты предатель?» — она глотала слёзы. Тоня. Детское личико — вздёрнутый носик, ямочки на щеках. Бедная Тоня. Несчастная С этой дурацкой песенкой о двух монетках. Она заслуживала большего, чем пропоротый ножницами живот.