Никаких подарков для Вереда

Сегодня было темно, мир затуманился под вуалью серых облаков. Контуры предметов смягчились в мягком приглушённом свете, блики на воде размылись, размазались, звуки стали тише, а краски — пастельнее. Я сидел на скамейке на набережной, ветер с фиолетового океана омывал меня своими волнами, похожими на прохладные абрикосы с ледяной зябкой косточкой внутри, а в руках шелестел приятно бумажный пакет с креветками в меду, ещё тёплыми. За моей спиной находился откос — пустынное, скатывающееся к набережной пространство отделяющее город от океана, а океан — от города. В последние годы садовник уволился, ровные лужайки, по которым я сначала гулял к этой (или соседней?) скамейке, медленно зарастали цикорием и ромашками, превращаясь в полусухое шелестящее поле с редкими вкраплениями ярких цветов — цикорий яркий, как небо, а ромашки — как солнце в лёгких облаках. Вода плескалась с успокаивающим накатывающим и утихающим звуком, если подумать — крайне инопланетным, в листве растущих неподалёку тополей пересвистывались какие-то птицы. Я представил, что они маленькие, пушистые, сердитые и с ярко-синей грудкой. Я не знал, что мне делать, я был беспомощен. Пять лет назад я и думать не мог, как моя жизнь круто изменится после встречи с Вередом на этой самой скамейке (да, пожалуй, всё же на этой, а не на соседней), а теперь я сидел здесь и не представлял абсолютно, что мне подарить Вереду на день рождения. Вообще, официально ужасный романтик, не дающий всем прохода, в нашей паре я. Это я толкаю длинные речи, это я украшаю вечерами кухню к завтрашнему празднованию, это я пишу такие фразы в открытках, что люди начинали плакать. А ещё я шепчу в постели какие-то милые нежности, на которые Веред сонно отвечает «Угу», как уже практически заснувший филин, а потом зацеловываю его лицо, пока он морщится и пытается уползти под подушку. Но последний год оказался не слишком лёгким. И я не могу сказать, что я к таким вещам перегорел — сложно такое сказать, учитывая, с каким пылом и жаром я совсем недавно поздравлял Ри или искал с Вередом подарок Юлии в феврале. Но… Как бы так сказать. Я мог поздравлять всех, кроме Вереда. В этом году я организовал огромное празднование для Кая. Приехала вся его семья, мы пили южное вино, мне кажется, бочками, танцевали смешные танцы, потом отец Кая сказал, что все мы ничего даже, посадил у нас в саду кучу элитного винограда, а когда все уехали, ещё долго казалось, что дом у нас излишне пустой и огромный. Я устроил празднование дня рождения Решётки — не без участия Норли. И на день рождения мы все подарили её маме небольшой домик в городе. Для себя ершистая Решётка ничего бы не приняла, а тут мы все целый день наблюдали зарёванную именинницу — фотографии были атас. Йозефу я заказал и подарил то, о чём он всегда мечтал — особенные духи, очень редкие, сотворённые волшебно-магичным способом. Занимались этим только уникальные мастера, и я попросил Калена помочь, сидел в какой-то пещере несколько дней, а потом мы творили нечто уникальное. И ещё вышил ему подушку с жёлтой трясогузкой. Понимаете, я никого не обделил. Кроме моего партнёра. Только на наших с ним совместных праздниках я признавал для себя, насколько я на самом деле устал. В остальных праздниках я не задавал себе вопроса, хочется ли мне этим заниматься, есть ли у меня на это силы, есть ли на это желание. Это был я — Кельвин, который всегда творит какую-то феерию, никогда не забывает про друзей, из обычного дня может сделать нечто чудесное. Мне очень хотелось соответствовать этому образу. Мне очень хотелось подарить людям радость, которой во мне самом практически не оставалось — и заразиться этой радостью, вдохнуть её полной грудью и молиться, чтобы она прижилась на местном бесплодном поле. Я мрачно дожевал креветки, которые начал есть, не чувствуя вкуса, в какой-то момент моих гнусных размышлений, и засунул бумажный пакетик в карман. Но всё тщетно: праздники проходили, я оставался опустошённый и уставший, молчал по полдня, сидел рядом с Вередом тихий и поникший, прислонившись к его плечу. В этом и была моя проблема: рядом с Вередом я был собой — и он от меня ничего не ждал. Если бы он спал и видел, что я сотворю ему на день рождения нечто великолепное, и я знал бы, что он будет разочарован, если не получит это великолепие (какого-нибудь слоновьего парада, например, или серенады, или надписи в небе), я бы убился, но сделал это. Но у нас с ним был какой-то свой, отдельный канал сообщения, и я точно знал, что меньше всего Веред хотел бы, чтобы я убивался. С изумлением я обнаружил, что для меня подарить что-то Вереду — это как подарить что-то самому себе. А я бы себе ничего не дарил в этом году, потому что я очень устал. Я бы просто забрал его в идеале и поехал бы куда-нибудь к забытому в глубоком лесу озеру. Мы бы передавали друг другу бутылку его любимого вина, жевали бы мятые бутерброды, смотрели бы на небо и покрытую ряской воду, обнимали друг друга, не говоря ни слова. Или шутили бы, смеялись, обсуждая мятые бутерброды. Это было бы единственное, что я мог подарить ему — это было единственное, что было во мне сейчас. То, что я дарил другим людям, я дарил не от себя. Я дарил это от какого-то другого, идеального Кельвина, который в любой момент своей жизни мог напрячься и сделать что-то, что поражало бы воображение. Но перед Вередом я не умел притворяться. И сама мысль о том, чтобы сделать для него что-то — пойти бродить по магазинам, продумывать подарок… Да и что я мог ему подарить? Проблема была ещё и в том, что нам, в сущности, ничего не требовалось. Если Веред упоминал книгу, которую не мог найти, я искал её сразу, не дожидаясь его дня рождения. Если я видел милую вещь в магазине — какой-нибудь леденец со смешным названием или брелок с пушистым глазастым существом — я моментально его тащил домой, как какой-нибудь ручной волчонок, которому доставляет удовольствие тащить всю ерунду своему лучшему другу. Веред тоже так делал, но это не помешало ему, погружённому в работу по макушку, выделить время и, зная, как я радуюсь, когда он угадывает с подарком, подарить мне самый прекрасный подарок в мире, который, как всегда, заставил меня расплакаться из-за того, что кто-то меня настолько знает. Я хочу сказать… Веред подарил мне подарок на этот день рождения. Он не открещивался от этого занятостью и усталостью, просто человек-кремень: пошёл, нашёл то, что мне нужно было больше всего в мире — и подарил. А я? А я сижу тут, на лавке, как какое-то убожище, и жалею себя вместо того, чтобы тоже собраться и подарить ему что-нибудь невероятное и восхитительное. Что потом будут говорить? Мол, Кельвин всем подарил какие-то изумительные вещи, а своему основному партнёру — шиш с маслом? А всё ли у них в порядке? Господи, а если Веред подумает, что я его разлюбил, раз так мучаюсь с его подарком? Как мне ему объяснить, что на самом деле я его сильнее люблю, чем других, потому что я ему ничего не дарю, а всем дарю? Я закрыл лицо руками, стараясь успокоиться. Древний способ ещё никогда меня не подводил: если достаточно долго не смотреть на мир, тот тоже забудет о твоём существовании… — Извините, тут не занято? Я вздрогнул, обернулся и против воли расплылся в улыбке. — Для вас — никогда, — с наслаждением ответил я. — Это место — всегда ваше, загадочный незнакомец. Веред приземлился на скамейку рядом со мной и тоже уставился на медленно танцующее море, а я уютно и привычно положил голову на край его острого горячего плеча. Всё внезапно показалось мне очень решаемым. — Веред, слышь, — сказал я. — Я не знаю, что тебе подарить на день рождения. — Лучший мой подарочек — это ты, — меланхолично, но с ноткой невыразимой нежности ответствовал Веред. — Ничего и не дари. — Я вот просто подумал, вдруг ты решишь, что я остальных люблю больше, чем тебя. — Не решу, — лаконично сказал Веред. — Если только с остальными ты не ругаешься между стонами в постели точно так же. Я заалел, внося приятное разнообразие в мир зелёной травы, голубого цикория и бело-жёлтых ромашек. — Не ругаюсь, — крайне смущённо прошептал я. — Я тебе в следующем году два подарка подарю. Или семнадцать. — На кой? — Ну, чтобы перед тобой как-то… Оправдаться. — На кой? — снова спросил Веред, и теперь я понял, что он веселится. — Ты мне такой хороший подарок подарил, а я всем остальным что-то подарил, а тебе… А с тобой я — козёл! — Серенький или горный? — очень серьёзно уточнил Веред. — Винторогий, — почему-то ответил я. — Ну, винторогий — это в хозяйстве полезно, — согласился Веред. Я уже говорил, что очень люблю с ним вести конструктивные диалоги? — Я вот подумал… — сказал я, задумчиво рисуя солнышко на джинсовой коленке Вереда. — Может быть, я тебя вообще украду на день рождения? Я бы вино притащил, и бутерброды сделал. А то и вообще просто пиццу заказал и приволок. Сидели бы… — …у озера, смотрели бы на воду, — мечтательно продолжил Веред. — Напились бы, как черти. Я посмотрел на него недоверчиво, но на лице Вереда было только блаженство. — Извини, — сказал Веред, почесав нос. — Я просто ужасно об этом мечтал, но думал, что ты захочешь опять этот свой парад слонов устраивать с сюрпризами-подарками, кучей гостей. Мне это всё не нужно. В смысле, правда не нужно. Мы и так вместе с тобой круглые сутки, и чем, в конце концов, отличается этот день в году? Ты и так постоянно весь год мне что-то хорошее делаешь, заботишься, почти инстинктивно каждый раз чай на двоих завариваешь, даже когда ты совершенно обалдевший от работы и ничего не соображаешь. И когда тебе плохо, ты тоже ко мне приходишь. Не требуешь от меня ничего, пока все остальные лезут с какими-то просьбами. Я и так вижу, что ты меня любишь — я фиг знаю, за что, но любишь. Так что же, ты думаешь, что если ты мне подарок не подаришь, который всех людей на семнадцать километров вокруг в нокаут от умиления не пошлёт, то всё, прошлые достижения потеряны, так, что ли? Мы же магики, Кель. Мы можем себе сотворить любую материальную вещь, любую. А вот то, как ты во сне ко мне прижимаешься, или то, как ты каждое утро меня нежно целуешь, желая доброго утра — вот это я сотворить не могу. Вот это — настоящий подарок. Понял, чудище? — Понял, — ответил я. — Что ты понял? — подозрительно спросил Веред. — Что я в основном круглый год в полном неадеквате, но всё равно ничем я тебя больше поразить не смогу, так что ежедневного утреннего поцелуя с меня будет довольно, — послушно объяснил я. Веред посмотрел на меня — и я захохотал, потому что не мог дальше делать вид, что правда именно так всё и понял. Я понимал. На самом деле я понимал. И я обожал его, любил абсолютно всем моим сердцем за то, что он видит это так же, как я. Мне хотелось взять целый мир и в зубах притащить этот мир ему под дверь, чтобы обрадовать его. Но проблема в том, что Вереду не нужен был целый мир, ему нужен был я. А меня не приходилось тащить в зубах к нему — меня к нему сами ноги несли. Так что в нашем персональном мире всё было крайне органично. — А ты какую пиццу хочешь? — спросил я, смиряясь. — С ананасами, — ответил Веред, ощутимо расслабляясь. — В шампанском! — О, какая незадача, а я уже ледяное вино твоё любимое заказал, — прикинулся разочарованным я. — Попрошу отослать его обратно. — Эй-эй-эй! В этом году я подарил подарки всем. И всем устроил удивительные представления, и подарил всем радость. Всем, кроме Вереда. С Вередом я просто остался собой. Уставшим, бессильным, ноющим собой, которого он тоже любил непонятно за что, как и я непонятно за что любил его — офигительного, невероятного, потрясающего, понимающего, решительного, безумно красивого, заботливого, нежного и великолепного именинника. И правда, за что его любить?