Весь мой

      Москва сидит на его бедрах, покачиваясь, и никак не может насмотреться. От Омска глаз не отвести, так он прекрасен, разомлевший под ласками. Тень от длинных ресниц трепещет на белых скулах, рот приоткрыт и губы — пухлые, зацелованные, искусанные — горят огнем.       Москве мало и страстных объятий, и жадных глубоких поцелуев, хочется не отпускать ни на мгновение.       Москва вновь и вновь прижимается к его губам, дразнит, едва касаясь попеременно то верхней, то нижней кончиком языка. Омск отвечает расслабленно, даже немного лениво, позволяет играть со своим языком, прикусывать губы, вылизывать его рот. Теплые, почти горячие ладони скользят по спине Москвы от поясницы к лопаткам и обратно.       Москва посмеивается, проводит пальцами по груди, легонько обводит сосок и надавливает на твердую горошину большим пальцем, сцеловывает сорвавшийся с губ стон.       Нежность затапливает с головой, Омск хочется брать долго, медленно, томительно, пока хватит сил и терпения. Это ему самому выдержки не занимать: Омск способен часами любить Москву, изматывать тягучими ласками или вбиваться в бешенном темпе.       Омск приоткрывает глаза и смотрит так, что Москва на мгновение смущается, а потом ему становится невыносимо жарко, пот тонкой струйкой стекает по виску.  — Омск, — выдыхает он потрясенно, замечая, как тот проводит языком по своим губам и выглядит при этом распутнее некуда, — Ох, Омск, Омск, ты бы видел себя…       А тот, словно желая, чтобы разум покинул Москву окончательно, чувственно прогибается под ним, запрокидывает голову, и его аккуратный красивый кадык перекатывается под кожей. Москва, не задумываясь, прихватывает его губами, и слышит:  — Моя столица…       Москва глухо стонет, утыкаясь лбом в его плечо, ведь никому не было позволено к нему так обращаться. Вжимаясь твердым и влажным членом меж плотно сжатых бедер, головка проскальзывает по напряженной мошонке. В паху сладко пульсирует, и ведь они еще даже не начали, а он чуть не излился всего лишь от слов!  — Ох, Омск… у меня чуть сердце не остановилось!       Но тот будто издевается: крепче сжимает бедра, облизывается и повторяет его имя беззвучно. Москва рычит, впиваясь жадно в его шею. От поцелуя остается багровый след. Омск никогда особо не скрывал эти метки, хотя никогда и не говорил, что у него кто-то есть. А вот братец Москвы, Санкт-Петербург все понимает и бросает на него сердитые взгляды. Москва всякий раз заливается краской и жалеет, а Омску хоть бы что. А все еще говорят, что это Москва бесстыдник?!       Москва спускается поцелуями вниз, коротко покусывает покрасневшие соски, целует твердый пресс и кружит языком по ямке пупка — живот Омска подрагивает от напряжения. Он резко втягивает воздух сквозь зубы, когда Москва зарывается носом в завитки волос в паху, трется лицом о большой и горячий член. На щеке остается влажный след.       Омск принадлежит ему весь, целиком, без остатка. Москва пробовал его на вкус, утопал в волнующем запахе, исходившем от его кожи, изучил губами, языком, кончиками пальцев, и чувствовал его, как самого себя, а может быть, даже и больше.       Москва вбирает глубоко, в самое горло, и стонет, пьянея от пряного вкуса на языке. Он плотно сжимает губы, скользя то вверх, то вниз по напряженной плоти, выпускает изо рта и наслаждается видом, как крупный член тяжело падает на поджавшийся влажный живот; быстрыми движениями щекочет уздечку, слизывает капли с вершины головки и снова принимает почти до основания.       Бедра Омска мелко дрожат, видно, что он из последних сил сдерживается, чтобы не толкнуться вверх.       Москва с неохотой отстраняется, лизнув еще пару раз, прослеживая языком венки. Он бы с радостью продолжил высасывать из Омска все соки, пока тот не начнет задыхаться, цепляясь пальцами в простыни, но сейчас ему хочется другого.       Он приподнимается над ним, нависает, опираясь на руки.  — Перевернись!       Омск с неохотой переворачивается на живот, приподнимает бедра, укладываясь удобнее. При прохождении рукой по спине, он чувствует рубцы прохладные, сам-то Омск горячий как печка, но шрамы… Москва знает, что они уже не болят, и все равно старается прикасаться к ним осторожно и бережно, но по бокам проводит уже с нажимом, слегка царапая кожу на ребрах коротким ногтями, и Омск вздрагивает, приподнимаясь на локтях, и смешно фыркает от щекотки.       Москве ужасно весело видеть, насколько обычно скупой на чувства и внешне холодный Омск может быть чувствительным, отзывчивым даже на такую незамысловатую ласку.       И никто, ни один человек в мире, кроме Москвы, не знает об этом…       Ягодицы у Омска крепкие и круглые, Москва сжимает их, разводит половинки в стороны, поглаживает большими пальцами по расщелине. Наклонившись, он прижимается губами к плотно сжатой дырочке и обводит её кончиком языка.       Омск глушит свой стон, закрывая ладонью рот.  — Ну уж нет, сегодня я хочу тебя слышать. — Москва снова проводит языком между его ягодиц, широко вылизывая, толкаясь языком внутрь, а Омск мычит что-то неясное, утыкаясь лицом в подушку, и дергает бедрами, словно пытаясь уползти из-под ласки.  — Прошу, будь послушным, — смеется Москва. — Или я свяжу тебя лентой!       Он дует на влажную кожу, и от этого нежное отверстие сжимается сильнее. Омск поворачивает голову, и Москва замечает, что его плечи и спина напряжены, а уши вмиг стали пунцовыми.  — Хочешь быть связанным? Вот это да! Ладно, в следующий раз с этого и начнем…       На мгновение кажется, что Омск улыбается.       Смазка течет по пальцам густо и вязко, капает между ягодиц — и почему у Москвы всегда дрожат руки в этот момент?       Он поглаживает отверстие двумя пальцами, надавливает, дожидаясь, пока Омск расслабится и впустит его туда, где так узко и горячо, проталкивает неглубоко, всего на пару фаланг, разминает тугие стенки, покачивая рукой из стороны в сторону, поглаживая изнутри, и одновременно потирая плотную, налитую мошонку снаружи.       Вскоре Омск сам подается назад, насаживаясь глубже, и Москве приходится останавливать его, придерживая за ягодицу.       Омск сжимается и стонет громко, уже не сдерживаясь, так что Москве приходится обхватить свой член и надавить у основания, чтобы не кончить.       Стоны Омска — редкая музыка, обычно он молчалив. Это Москва за двоих и болтает без остановки, и кричит от страсти.       Но сейчас в горле у Москвы сухо, и ему совсем не до разговоров, когда под руками дрожит и чувственно прогибается в пояснице желанное тело. Он хотел бы ласкать его еще и еще, но чувствует, что сам теряет терпение.       Он пристраивается, укладываясь на Омска сверху, обвивает ногами, водит членом по скользкой от смазки ложбинке между ягодиц. Уши у Омска все еще красные, Москва тихонечко дует на горячую мочку, пытаясь остудить, шепчет, что вряд ли его хватит так надолго, как он бы хотел…       Москва, направляя себя рукой, входит в тугое отверстие медленно-медленно, вдавливается долгим движением, погружается до конца и замирает, упиваясь охватившей член теснотой. Потом отводит бедра назад, выскальзывает полностью, оставляя внутри только кончик, и выжидает, когда Омск не выдержит и толкнется назад.       Долго ждать ему не приходится.       Москве лишь раз приходится придержать его бедра, а потом они находят общий ритм и скользят навстречу друг другу, покачиваясь плавно, как на волнах. Их пальцы переплетаются. Омск выгибает шею, и они сталкиваются губами, обмениваясь стонами и дыханием.       Наслаждение зарождается где-то в глубине живота, пульсирует, как ядро, растекается по венам, подобно магме, и тело мелко дрожит от подступающего экстаза. Москва задыхается, кусает Омск за плечо, как утопающий хватается за спасательный круг, но тот вдруг резко вскидывает бедра, сбиваясь с их единого ритма, и крепко сдавливает член Москвы внутри себя.       Долгий протяжный стон Омска отзывается сладкой дрожью в паху. Москва толкается в него еще несколько раз, изливаясь внутрь, и, глубоко войдя на последнем движении, падает на мокрую от пота спину.       Когда Москва наконец восстанавливает дыхание, Омск осторожно выбирается из-под него, притягивает, обессиленного, к себе на грудь, поглаживая по плечу кончиками пальцев. Его сердце бьется все еще очень быстро, но Москву этот звук почему-то успокаивает и усыпляет.       Засыпая на его груди, Москва смотрит, как за окнами все так же медленно падает снег и непрерывно дует ветер, чувствуя себя самым счастливым на свете.