– До-о-о-обрррое утро, Вьет-нам! – орал радиоприёмник голосом Кронауэра*. – Сейчас шесть часов, и это самое подходящее время… – «Чтобы сдохнуть», – закончил про себя Мортимер.
Единственное, что он мог процедить сквозь зубы на бодрое «Доброе утро!» Кронауэра – угрюмое «Не говори мне, какое сегодня чудесное утро или я пристрелю тебя» Джона Уэйна.
Солнце ещё не поднялось, но зарево от горящих джунглей вполне походило на апокалиптический восход. Пахло гарью. Мортимер сидел на пригорке возле реки и курил третью по счёту сигарету. Операция закончилась поздно, и во временный лагерь взвод вернулся за полночь, но Мортимеру удалось вздремнуть только пару часов – к пяти утра он измучился бессонницей и вышел из палатки, чтобы не мешать спать остальным.
Удивительно, что в этот раз они не потеряли ни одного человека. Последние недели были ужасными, поистине ужасными. Всё шло не так. Они теряли одного человека за другим. Сначала это был Дуглас, их медик, который так нелепо подорвался на мине; потом подстрелили радиста, Тихоню; потом исчез Толстяк Барни – его тело нашли спустя четыре дня на мелководье. Моффат начал постепенно сходить с ума, и, в довершении всего, в день прибытия во взвод новичков, Голдмана, их командира, с тяжёлой лихорадкой неясного происхождения срочно эвакуировали в госпиталь в Дананге.
Мортимеру не хотелось думать о мёртвых и больных. Мортимеру вообще не хотелось думать, и тем более не хотелось чувствовать эту дёргающую боль в ноге, между пальцами. Три дня назад он посадил занозу – встал босым на один из ящиков на складе, чтобы достать консервы, потерял равновесие – нога соскользнула; заноза вошла глубоко, между вторым и третьим пальцами. Мортимер вытащил её практически сразу, но потом оказалось, что какая-то часть осталась внутри; боль продолжала его беспокоить, и на второй день стало понятно, что рана начала гноиться. Он обратился бы за помощью к медику, если бы тот был жив, – пожалуй, Дуглас был одним из немногих, с кем Мортимер общался во взводе. Ещё был Моффат, но Моффат в последнюю неделю сильно сдал. Откровенно говоря, войны для него уже было достаточно.
Моффат и Толстяк Барни были особенно близки – двое чернокожих парней, которые вместе прошли учебку, а потом попали во взвод Голдмана. Именно Моффат обнаружил тело своего друга недалеко от берега, на мелководье, как раз в том месте, где солдаты обычно стирали одежду. Толстяк лежал в воде, лицом вниз; его тело распухло, он стал ещё «толще», чем был, как будто вволю наелся перед долгой дорогой. Именно к Моффату, а не к кому-то другому, в один из дней подошёл обезумевший от горя вьетнамец (в лагерь он приходил и раньше, обменивал рисовый самогон на лекарства или консервы), у него в руках была какая-то глиняная посудина, напоминавшая то ли кувшин, то ли горшок. Внутри было непонятное и странное месиво: куски мяса, кожи и волос, смешанные с грязью. Вьетнамец плакал, бормотал что-то, подходил к солдатам со своей посудиной – в горшок он сложил всё, что осталось от его сына, которого убили вьетконговцы.
На прошлой неделе Мортимер едва успел его остановить. Моффат зажал в руке гранату и грозился подорвать себя. Он кричал, что хочет домой, что пойдёт на что угодно, лишь бы выбраться, наконец, из этих «сраных джунглей». Он смеялся и повторял в горячечном возбуждении:
– Это нога… Это будет всего лишь нога… Как ты не понимаешь? Я через месяц уже буду дома! Дома! Джонни! Дома!
Мортимер не стал дожидаться удобного момента. Он просто выбил гранату у Моффата из рук, а потом ловко отбросил носком ботинка на безопасное расстояние. Это заняло секунды четыре, а ещё через три бухнул взрыв, и с мечтами о доме было покончено.
Здесь, в долине Сонг Хонг, в долине Красной реки бывало страшно. Из-за оксидов железа вода была грязного коричнево-красного цвета – цвета несвежего, облепленного мухами, мяса. Тем, кто отправлялся после своего первого боя или после первой засады на берег Сонг Хонг, неизменно казалось, что река приобрела свой особый оттенок из-за того, что в ней было слишком много крови. Но так думали новички, а бывалые, солдаты вроде Мортимера, вряд ли думали о смерти больше, чем она того заслуживала. Чувства притуплялись, эмоции гасли; иногда Мортимер не чувствовал ничего, кроме усталости, или ничего, кроме раздражения оттого, что ему не удавалось поспать больше четырёх-пяти часов в сутки.
Мортимер не рыдал и не метался по лагерю в приступах страха, после того как погиб Дуглас. Его ноги, после взрыва превратившиеся в мешанину из изувеченной человеческой плоти - костных отломков, мышц и хрящей – пришлось наспех затягивать бинтами и лентами, оторванными от брезентового палантина. Потом его, умирающего, несколько миль тащили на носилках под ливнем, по распутице и грязи. Мортимер не произнёс ни звука, когда Тихоня, расстрелянный в спину, свалился в траншею. Мортимер успел увидеть, как первая пуля угодила в рацию и разнесла её вдребезги, а следующие уже попадали в спину, и Тихоня выбрасывал вверх руки и подпрыгивал, будто исполняя какой-то странный ритуальный танец. Мортимер только тяжело дышал и матерился, когда они с Моффатом вытаскивали из воды Толстяка Барни.
– …а она мне такая говорит: «Чарли**, что же мне теперь делать?» А я ей: «Здесь больше нет никакого Чарли, милочка. Все чарли** остались во Вьетнаме. Так и запомни», – продолжал шутить Кронауэр.
Впрочем, и новичкам в этот раз пришлось тяжко. Во взвод прислали только двоих: Коллинза и Адвани, хотя обещали, как минимум, четверых. Да и те оказались негром и индусом. Для взвода, в котором почти все белые (разве что кроме Мортимера и Лейдена) были убеждёнными расистами, это был явный «подарок». Голдман ко времени их прибытия «плавал» в собственном поту и метался в беспамятной лихорадке. В тот же вечер вертолёт забрал его в Дананг. Взвод остался без командира – от штаба Бойлу удалось добиться лишь невразумительного: «Продолжайте операцию. Ждите дальнейших указаний». Ничего хорошего эта неразбериха не сулила. Теперь командование неофициально принял на себя Бойл, который остался единственным сержантом во взводе, и это означало, что солдаты отныне будут пребывать в непроходящем алкогольном угаре, начнутся зверства и бесчинства, которые до этого с переменным успехом удавалось сдерживать Голдману.
Мортимер был всего лишь капралом, фактически – «правой рукой» Голдмана. Он был его приближённым, но не из-за того, что обладал какими-то особыми умениями и навыками или был заметным стратегом, вовсе нет. Мортимер никогда не терял головы – именно это было важно Голдману. С капралом Джоном Мортимером можно было разговаривать откровенно и не сомневаться в том, что он не проболтается. Мортимер был надёжным, как скала. Не слишком расторопным и, возможно, не самым сообразительным во взводе, но надёжным и иногда до смешного справедливым.
Именно Мортимеру Голдман доверил заниматься складом с провиантом, а после того как подстрелили Дугласа, поручил заниматься и медикаментами. Из-за расположения к нему командира взвод Мортимера откровенно недолюбливал. Его считали «шестёркой» и «крысой», раз за разом не забывая отпускать шуточки про то, как «малыш Джонни усердно лижет лейтенантский зад», но больше всего парней раздражала его неуязвимость. Мортимер пробыл во взводе без малого одиннадцать месяцев и за это время ни разу не был ранен или контужен. Ни одного, даже лёгкого, ранения, ни одной царапины. Разве что – разбитое в драке с Реннером лицо. Мортимер был уверен – случись с ним что, кроме Моффата, никто и не подумает ему помогать, а Моффат был в том состоянии, в котором ему самому требовалась помощь. Вот почему Джонни пришлось смириться со своей занозой, хотя он прекрасно знал, к чему во Вьетнаме может привести инфицирование раны. Он мог бы при случае на вертолёте отправиться в ближайший госпиталь. Но его положение во взводе и так было шатким, он не хотел, чтобы его стали доставать ещё и этим: «неженка Джонни решил отлежаться в госпитале с пустяковой занозой».
Мортимер не подавал вида, особенно перед новичками, но сам себе лгать отказывался – он терял терпение; он был готов взорваться. Каждый божий день он теперь, как и Моффат, думал только о том, чтобы убраться из этих «сраных джунглей». Если бы только он не посадил эту занозу, эту чёртову занозу!
– Джимми Пейс из четвёртой пехотной роты просит поставить группу Энималс, – тем временем продолжал Кронауэр. – Что ж, Джимми, вот тебе Энималс! И – удачного дня!
Приёмник разразился «We Gotta Get Out Of This Place». Как нарочно! Как будто чёртов Кронауэр, который сидел в теплой и чистой студии в Сайгоне, знал, что этим утром крутилось у Мортимера в голове: «Мы должны убраться отсюда. Чего бы это ни стоило. Убраться, убраться, убраться...»
We gotta get out of this place
If it's the last thing we ever do
We gotta get out of this place
Girl, there's a better life for me and you
Энималз заканчивали песню, когда Мортимер услышал посторонний шум. Он резко повернулся, поднял с земли винтовку и приготовился целиться.
– Это я, Джонни! Это всего лишь я!
К нему приближался Коллинз. Он инстинктивно поднял руки и остановился, увидев, что Мортимер ещё не опустил винтовку. Если бы он не был новичком, он бы знал, что нужно говорить не «это я», а сразу сообщать свою фамилию, и знал бы, что не стоит подползать к своим товарищам неслышно, как змея, – лучше это делать как-то более заметно.
– Опять ты, Коллинз, – выдохнул, успокоившись, Мортимер. – Чего не спишь?
Коллинз пожал плечами.
– А ты? – поинтересовался он.
«И что ему снова нужно?» – с досадой думал Мортимер. Вчера, ещё в их постоянном лагере, Коллинз заметил, как Мортимер разглядывал свою ногу. Он подошёл, и, увидев, в чём дело, начал убеждать его как можно скорее вытащить остаток занозы и почистить рану, пока не стало поздно. Мортимер сказал, что в госпиталь с этим не пойдёт, и попросил, чтобы Коллинз от него отвалил. Тогда Коллинз сказал, что сможет всё сделать сам. Ему нужен только хороший нож, немного спирта, перевязочный материал и стрептоцид. Крови он не боялся: несколько месяцев работал кем-то вроде санитара в приюте для бездомных. Никаких специальных курсов он не заканчивал, но его мать была хирургической сестрой, и Коллинз кое-чему у неё научился.
– Какого хрена ты не пошёл медиком? – едва скрывая досаду, поинтересовался у него вчера Мортимер.
– Не хочу делать этого специально, – ответил Коллинз. – Если только что-то экстренное…
– Ты какой-то долбанутый, ей-богу, – выругался Мортимер, и когда Коллинз хотел ещё что-то сказать, только махнул рукой и сказал, чтобы Коллинз от него отвалил.
И вот теперь снова. Хорошенькое утро!
– Как нога? – сразу спросил он, усевшись рядом с Мортимером на пригорке.
– Нормально. Отстань от меня, Коллинз, бога ради.
– Дай я посмотрю.
– Свали нахуй.
– Не будь идиотом, – по-прежнему спокойно сказал Коллинз, и Мортимер отчего-то подчинился. Стянул ботинок, позволив осматривать и ощупывать рану.
– Когда нас заберут? – спросил Коллинз, нахмурившись.
– Часа через два-три. Наверное. Я не знаю… Чего ты от меня хочешь, Коллинз? – взмолился Мортимер.
– Поскорее разделаться с твоей занозой. Только и всего.
Коллинз к Мортимеру привязался. С первого дня. Он прибился к нему, как щенок, который, потеряв мать, прибивается к первой попавшейся ему на глаза взрослой собаке, если та не скалит на него зубы. Он всегда был где-то рядом. Мортимера это немного раздражало, но не до такой степени, чтобы показывать зубы. И, если смотреть правде в глаза, кто ещё бы стал заниматься новичками в сложившейся ситуации? Когда Голдман был в госпитале, Бойлу было на них плевать, а большинство солдат не просыхали от рисового самогона.
Мортимер помнил, какие у Коллинза были глаза, когда в первый же его день во взводе ему пришлось столкнуться не просто со смертью, а с жестокостью и мерзостью, которые зачастую шли на войне рука об руку со смертью, будто поставлялись вместе, одним комплектом – пытки, убийства, глумление над останками. То был один из вертолётов, которые во взводе прозвали «грифами». Они легко и непринуждённо избавлялись от трупов замученных вьетнамских партизан – скидывали мешки с человечиной с высоты прямо на землю. Иногда при падении мешки разрывались, и это было страшное зрелище.
– Стоять! Не ходите туда! – заорал Мортимер, когда в нескольких метрах от их группы, во время патрулирования, «гриф» сбросил два мешка.
Но Реннер помчался, радуясь и присвистывая, увлекая за собой Адвани, Ходжеза и Кастла, как будто в мешках были рождественские гостинцы, а не растерзанные трупы. Адвани сразу стошнило, а Коллинз вцепился Мортимеру в плечо и не отпускал до тех пор, пока Мортимер сам не снял с себя его руку.
– Зачем они это делают? – повторял Коллинз, когда они возвращались назад в лагерь.
Мортимер не знал, что ответить. Он мог бы сказать, что люди по натуре своей – беспощадные и жестокие твари, но какой в этом был смысл? И он только ответил:
– Это Вьетнам, парень. Привыкнешь.
Коллинз, в самом деле, справился с занозой быстро. Минут за десять на всё про всё: продезинфицировал нож и рану, вскрыл гнойник, удалил занозу, всё почистил, потом тщательно обработал и наложил повязку.
Это оказалось больно, чертовски больно! От самогона было мало толка. Мортимер кричал, матерился и успел пожалеть, что отказался от морфина. Решил, что нарыв – пустяковое дело, и что если он согласится на морфин, Коллинз подумает, что он распоследнее мудло.
– Всё. Ты молодец! – сказал Коллинз, когда закончил. – На всякий случай надо вколоть антибиотик. Мало ли чего. Что у вас есть?
– Посмотри там, – вяло ответил Мортимер, кивнув на самодельный, наспех сбитый шкафчик, в котором они хранили медикаменты.
– Тебе бы надо поспать, – сказал Коллинз, вытаскивая из шкафчика таблетки и ампулы.
Коллинз сделал укол, потом помог Мортимеру подняться и проводил до койки. Тот уснул почти мгновенно. Ему снилась чёрная дыра, которая закручивалась вокруг него и засасывала внутрь. Он был в ней. Ощущал, как неумолимо падает, и это падение было бесконечным.
* * *
– Здесь разделимся, – скомандовал Бойл, когда взвод подошёл к месту, где тропа разделялась на две. – Впереди пойдут Адвани и Коллинз. Встретимся у деревни. Мортимер, забирай своих и вперёд! Шевелись! Ты что, глухой?
– Они не готовы, – процедил сквозь зубы Мортимер. – Ты совсем рехнулся?
Задача взвода состояла в том, чтобы найти новую тропу, по которой партизаны перебрасывали боеприпасы и продовольствие. Старая была взорвана около месяца назад, но это не решило проблему. Гуки быстро пришли в себя и наладили переброску в другом месте. Найти новую тропу было непросто: партизаны умели водить их за нос, искусно пряча ловушки и противопехотные минные растяжки. Если новичкам встретятся ловушки или мины, они угодят в них с большей вероятностью, чем старожилы. Бойл рисковал новичками специально. Мортимер это знал. Адвани и Коллинз провели во взводе всего неделю. Недели было явно недостаточно, чтобы научиться правильно передвигаться по джунглям.
– За чем дело стало? – сказал Реннер, сплёвывая Мортимеру под ноги остатки зубочистки, которую он мусолил во рту. – Иди вместо Коллинза. Крысы, вроде тебя, в ловушки не попадают.
Мортимер только сжал зубы и посмотрел на Реннера тяжёлым взглядом, но ничего не сказал. Он развернулся и зашагал по тропе впереди своей колонны. Коллинз шёл следом за Моффатом и про себя молился, чтобы с ними ничего не случилось. Он знал, что никогда в жизни не забудет поступок Мортимера, и знал, что Джонни сделал это не из-за истории с занозой, вернее не только из-за неё, не от одной лишь благодарности. Джонни не мог иначе. Он всё ещё оставался человеком, несмотря на то, что война ломала его, день за днём забирая понемногу то, что он считал важным и незыблемым: чувство сострадания, доверия и ответственности за чужую жизнь.
Группа Мортимера добралась до условленного места раньше, чем группа Бойла. Вероятно, дело было в том, что Бойл приказал Адвани быть взводным. Хотя и Мортимер не спешил. Они тихо двигались колонной, след в след по узкой тропе, прислушиваясь и присматриваясь к джунглям. Мортимер шёл впереди и раздвигал ботинком траву, а когда чувствовал какую-то опасность, приказывал остановиться и никому не позволял двигаться до тех пор, пока не убеждался в том, что всё в порядке. Они добрались до места без каких-либо приключений, не считая одного нелепого момента, когда внезапно что-то треснуло, и Моффат заорал в панике:
– А-а-а, суки! Что это?! Что это?!
Взвод встрепенулся, как стая попугаев: все вытянули головы и вскинули винтовки, но тревога оказалась ложной – всего лишь развлекались обезьяны, скидывая сверху ветки и плоды хлебного дерева. Моффата обматерили. Солдаты двинулись дальше, но Мортимер отчего-то стал думать: «Обезьяны – это дурной знак. Дурной знак».
Когда из леса, как раз с той стороны, откуда должна была появиться группа Бойла, раздались крики и стрельба, Мортимер про себя с досадой повторил: «Чертовы ебучие обезьяны», - как будто обезьяны и вправду были в чём-то виноваты. Мортимер колебался с минуту, потом всё же решил проверить, что происходит. Он взял с собой Ходжеса и двинулся в ту сторону, откуда доносились шум и крики.
Если бы группа попала в засаду, под снайперский огонь, продолжалась бы пальба. Но Мортимер слышал только крики и какую-то возню. Вскоре за деревьями он увидел солдат: они все сгрудились вокруг ямы-ловушки и, не прекращая ругаться и перекрикивать друг друга, пытались кого-то из неё вытащить. Мортимер подошёл ближе и на мгновенье замер – подтвердились его худшие опасения: на кольях ловушки в агонических судорогах бился Адвани. Он попал в одну из самых страшных партизанских ловушек – так называемую «ловушку на тигра». Его тело превратилось в одну сплошную рваную рану, в кусок человечьей вырезки, насаженной на бамбуковые шпажки, для надёжности смазанные партизанским дерьмом. Кое-где колья проткнули его насквозь: острия торчали из груди и живота. У Адвани горлом шла кровь и, если бы ему не суждено было раньше скончаться от болевого шока, он бы захлебнулся ею. К тому времени как солдатам, наконец, удалось вытащить его из ловушки, он был уже мёртв.
Всё то время, что возились с Адвани, Мортимер стоял поодаль. Он не стал бросаться на Бойла, когда Адвани перестал дышать; не сказал ни слова, когда тело заворачивали в палантин; промолчал, когда Коллинз, потрясённый смертью товарища, такого же новичка, каким был он сам, зашёлся нечеловеческим криком. Он не отвечал, когда Коллинз тормошил и звал его. Казалось, у Мортимера внутри щёлкнула какая-то кнопка, как будто нажали на выключатель. Его плоть была здесь, во Вьетнаме, а дух взирал на всё, что происходило, откуда-то сверху, не желая принимать в этом никакого участия, не желая возвращаться в телесную оболочку.
Мортимер очнулся, только когда взвод добрался до деревни и Бойл предоставил солдатам полную свободу действий. Они могли пытать, убивать, насиловать, жечь дома, будучи уверенными в том, что им за это ничего не будет. Кто сможет доказать, что в деревне не заправляли партизаны? И кто сможет доказать, что не жители деревни установили ловушку, в которую попался Адвани? Не имело значения, что эта деревня всегда считалась дружественной. Солдаты знали её жителей, общались с ними. Всё это теперь было не важно, совершенно не важно. Поэтому, когда к группе солдат из одной хижины вышел молодой вьетнамец – его звали Ван, и обычно парня жалели, потому что его лицо было изуродовано осколком снаряда, и он был слеп на один глаз, – Реннер сразу выстрелил в него из винтовки, даже толком не прицелившись. Потом он убил мать Вана, а после вместе с Бойлом и Стреджесом принялся ходить по хижинам и стрелять во всех подряд без разбора.
Мортимер очнулся, когда увидел девчушку лет пяти-шести, которую Реннер за волосы вытащил наружу. Он кинулся на Реннера, сбил того с ног, принялся остервенело месить кулаками, а потом пинать ногами, и делал бы это до тех пор, пока мозги Реннера не брызнули на землю, но несколько человек навалились на Мортимера сверху и скрутили руки так, что он не мог пошевелиться. Ему оставалось только беззвучно скалиться и извиваться, упираясь ногами и поднимая в воздух клубы пыли.
* * *
Ночью Реннер зарезал ещё одного вьетнамца. Солдаты проснулись от его пьяных воплей. Он вышел, чтобы справить нужду, и каким-то чудом, несмотря на то, что был крепко пьян, приметил странное копошение в кустах. Когда взвод высыпал из палатки, чтобы посмотреть, что происходит, Реннер с дикими криками носился за вьетнамцем. Тот петлял между деревьями, пытаясь от него оторваться, но Реннер гнал его, как собака - лесную белку, заставляя бегать кругами. Ни у вьетнамца, ни у Реннера не было огнестрельного оружия. Это был марафон смерти. Выжить должен был тот, кто быстрее бегал. В этот раз снова повезло Реннеру и повезло вдвойне – он догнал и зарезал вьетнамца и умудрился ни разу не напороться ни на одну из мин, которые по периметру лагеря успел установить партизан.
Мортимера тошнило от всего этого. От безумных воплей Реннера, от вьетнамцев, которые днём дружелюбно тебе улыбались и кланялись, просили лекарства для своих детей, а ночью ставили растяжки и копали «волчьи ямы».
Скоро год! Почти год во Вьетнаме! Мортимер чувствовал себя стариком, а в последние дни всё чаще и вовсе – мёртвым. Живым мертвецом. Лишь человеческой оболочкой, в определённом порядке сложенной из мышц, костей, хрящей и сухожилий. Он ужасно устал, устал настолько, что, казалось, перестал бояться смерти – он хотел только одного: убраться из этих «сраных джунглей» как можно скорее. Он хотел, чтобы всё, наконец, закончилось.
– Пойдём спать, – окликнул Мортимера Коллинз.
– Иди к чёрту, – устало бросил тот.
Мортимер не мог вернуться в палатку, равно как не мог и лечь спать как ни в чём не бывало. Он шикнул на Коллинза, и, когда тот наконец оставил его в покое, Мортимер отправился на склад. В дни, подобные этому, когда смертей было слишком много; когда все зовущие, испуганные, обезображенные, испачканные грязью и пылью лица сливались в одно, у которого не было пола, расы, возраста, национальности и политических убеждений; в дни торжества человеческой жестокости и гнили Мортимеру особенно сильно хотелось где-то спрятаться, исчезнуть, перестать существовать – лишь бы больше не видеть в ночных кошмарах этого чудовищного, скроенного из множества плохо подогнанных друг к другу кусков кожи, глаз, ртов, скул, подбородков и ноздрей – единого на всех лица.
Мортимер больше не хотел оставлять в голове напоминание-занозу: «Если ты не убьешь, убьют тебя». Он не хотел убивать и не хотел видеть, как это делают другие. Он видел предостаточно: как во время зачисток деревень, мужчин, отстреливая им пальцы на ногах и на руках, заставляли признаваться в связях с вьетконговцами, а потом с чистой совестью расстреливали; как солдаты насиловали местных женщин и девочек-подростков; как рыскали по разоренным деревням в поисках наживы, отнимали еду, порой последнюю, – какого-нибудь тощего чернобрюхого поросёнка, которого берегли на случай крайней необходимости. Кто-то глумился над трупами – отрезал уши и гениталии, кто-то любил размахивать пистолетом и играть с пленными в «русскую рулетку», кто-то просто любил убивать. Мортимер тоже убивал, привык убивать, так делали все.
Когда он уезжал на войну, даже не задумывался над тем, что она могла быть несправедливой. Он смутно помнил дядю Билли, маминого младшего брата, который погиб двадцатилетним в Корее, но никогда не забывал, что чёртовы узкоглазые коммунисты убили его – хладнокровно расстреляли вместе с его товарищами, взятыми в плен на высоте 303. Коммунистическая зараза была крайне ядовита, и её нужно было остановить. Вот о чём всегда говорила его мать, вот что Мортимер держал в голове, отправляясь во Вьетнам.
Политики говорили: «Мы не хотим войны! Нам не нужна война! На долю американского народа выпало и так слишком много страданий. Хватит!» Несчастные маленькие вьетнамцы твердили: «Мы не хотим войны. Мы хотим жить мирно. Возделывать свою землю и растить детей…» Всё это было враньё! Враньё! Никто не хотел войны, но она продолжалась! Никто не хотел убивать, но все продолжали стрелять! Всё это было…
– Джонни?
Это был Коллинз. Снова! Почему он не оставит его в покое?
– Что ты таскаешься за мной?! Ну?! Что тебе нужно?! – сорвался Мортимер и внезапно зарыдал.
Он пытался закрыться руками, не хотел, чтобы Коллинз видел его бессилие и его глухую ненависть. Он должен был справиться с этим в одиночку. Он не хотел, чтобы Коллинз узнал, что внутри у Мортимера тоже заноза. И это занозу вытащить в разы тяжелее.
– Ты можешь уйти? Просто уйти? – взмолился Мортимер. – Пожалуйста, Майки…
Вместо того чтобы уйти, Коллинз, напротив, подошёл к нему ближе, и Мортимер почувствовал, как ладонь Майки опустилась ему на плечо. Ощущение было похоже на то, что он однажды испытал в детстве, после того как ему сняли с руки гипс. Тогда ему стали казаться откровением простые привычные вещи, о которых он и не вспомнил бы, не случись перелома. Он снова мог чувствовать, как ощущается одежда на коже; каково это, когда к тебе прикасаются, и ты можешь дотронуться до кого-то в ответ; как здорово видеть воду в ладонях, мыть руки, умываться, принимать душ. Как приятно надевать на руку бейсбольную перчатку, браться за гладкую дверную ручку, держать ложку, писать рождественские поздравительные открытки, доставать из вазы конфеты и разворачивать фантики.
Потом Майки обнял его. Поцеловал в висок. Пообещал, что всё будет хорошо.
– Всё будет хорошо, Джонни. Мы выберемся отсюда, вот увидишь. Выберемся. Обещаю.
