Вишневый трип

      Как говорят, существует некая статистика, согласно которой некоторый процент правонарушителей имеет склонность возвращаться на место преступления. Гэвин Рид был примером инверсии этой статистики. Гэвин Рид был тем самым правоохранителем, которому импонировало возвращаться на место, где он когда-то причинил справедливость и нанес порядок.       Гэвин курит прямо за стойкой, и табачный дым подсвечивает кислотно-зеленым неоном, и в рюмке у его пальцев тоже плещется что-то такое: слоистое, мутное и кислотно-зеленое, как те бутылки Mountain Dew, когда их еще не делали из безвкусно прозрачного, эко-френдли пластика. Где-то за стенами гудит детройтский даунтаун, и Гэвин молча охуевает с того, что в одной из его подворотен, в повидавшем, кажется, еще времена Упадка баре, могло собраться столько гребаных мексиканцев.       Не то что его когда-то насильно заставляли жрать энчилада или опаивали текилой до алкогольной комы, но мексиканцами — с этими их блестящими глазками, пидорскими усиками и хитровыебанной фантазией — он брезговал. В конце концов, годы идут, а мальчики из ОБН все так же ревностно оббивают подступы границ и ретиво лезут в задницу всем амигосам — вот тебе и показатель. Дыма-то без огня не бывает.       Гэвин хлопает о стойку третьим шотом, слизывает с кромки соль и закуривает четвертую, подпирая щеку кулаком, со скучающим видом тапая пальцем по экрану телефона. Гэвин набирает сообщение своей углепластиковой, вечно смурной подружке, вполне себе представляя, как всем им будет грустно, если ему выпишут штраф за вождение в нетрезвом виде; особенно при учете того, что приехал он сюда на казенном внедорожнике Департамента, возвращавшийся с мутного дела, где было что-то про квартет мертвых порно-актрисулек, пару резиновых хуев, один дедушкин дробовик и неуемную фантазию. Ему-то, конечно, оно побоку, а вот Фаулер с говном его схарчит за такие фортели.       Гэвин отправляет сухое: “заедь”, прикрепляет метку с геолокацией и исподлобья смотрит на зависшего у него над душой бармена, рисующегося черным силуэтом в кислотно-зеленом контражуре неоновой подсветки.       Гэвин спрашивает:       — Че надо?       И заламывает бровь, не замечая, как пепел падает со свисающей с уголка губы сигареты прямо на стойку. У бармена подозрительная, надрезанная шрамом рожа, и смотрит он тоже как-то неприятно, из-за чего Гэвин выпрямляется, расправляя плечи.       Бармен говорит:       — Я — Лазо.       (как будто Гэвину не поебать)       — А это Уолтер.       (вот уж тем более)       — Уолтер, наш администратор, сказал, что вы хороший человек и можете выбрать любой напиток — заведение оплатит. В благодарность за ваш вклад в наведение порядка в этом городе.       (а вот это интересно)       Гэвин перекатывает сигарету к другому уголку губ и, не опуская головы, смотрит в придвинутую барменом барную карту. Гэвин хмыкает и стучит ногтем по строчке подписанной, как “Дурман”, справа от которой значится внушительная для напитка подобного объема сумма. Не то что Гэвин был ценителем (пост)иронии, но временами случалось.       Дело в том, что пару дней тому назад они прикрыли одну лабораторию, расположившуюся в соседнем подвале, где любители буррито вперемешку с любителями сверчков синтезировали очередной вид очередной наркоты. Что-то между экстази, попперс и анальгетиком, чтобы как в рекламе: “теперь ты сможешь всю ночь”.       Все бы хорошо, да только наркота — это плохо, особенно, когда доводит до инфаркта.       Гэвин косится на лучезарно улыбающегося ему издали Уолтера, похожего на забредшую в гетто безмозглую нимфетку, и с одолжением вежливо зубоскалит ему в ответ, салютуя стлевшим окурком.       Не то что Гэвин страдает от паранойи, но за руками бармена он следит преувеличенно внимательно, более или менее расслабляясь только тогда, когда тот соломинкой снимает с приготовленного месива пробу. Когда ты пьешь в сомнительном месте задарма, где при сомнительных обстоятельствах засветил свою примечательную рожу — внимание лишним не будет.       Лазо говорит:       — Пожалуйста.       И опускает в рюмку одну из этих кислотно-красных, коктейльных вишен, из-за чего лиловое, маслянистое нечто внутри поднимается к самым краям, в местном неоновом освещении переливаясь, как разлитый по воде бензин.       Говорит:       — Хорошего вечера, детектив.       И улыбка у него приторней сахарного сиропа, брызнувшего Гэвину прямиком в глотку из раскушенной вишни.       Минут через десять, выкуривая вторую подряд и затылком прижимаясь к такой неожиданно приятно холодной стене переулка, Гэвин понимает кое-что крайне важное. Во-первых, он кажется понял, почему лицо хуева бармена показалось ему знакомым. А, во-вторых, он абсолютно точно столкнулся с некоторым дерьмом.       В гребаном Детройте нулевая температура, а ему так жарко, словно он вышел на Лагуна-Бич в шубе. Гэвин озлобленно дергает язычок молнии на куртке и трет ладонью взмокшую шею под затылком, медленно и шатко продираясь к прямоугольнику уличного света. У него ватные ноги, сердце долбит где-то под языком, и во всем теле гудит напряжение, которое где-то между “охуенно приятно” и “пиздецки больно”. Возбуждение ощущается чем-то вроде осознанного сна: с одной стороны ты вроде бы это чувствуешь, а с другой трезво (почти) осознаешь всю фальшь происходящего.       Гэвин прикуривает третью и неприязненно скалится, смотря на свои мелко дрожащие руки.       Гэвин скалится еще шире, когда слышит раздавшийся за плечом голос.       Голос говорит:       — Кажется, у тебя проблемы, детектив.       “Кажется” — это слово-паразит подсунутое алгоритмами социализации, чтобы замаскировать математично выверенное превосходство чужого, выточенного из пластика и серебристого припоя ума. “Кажется” — это абсолютно лишнее в своей неуместности слово, которое Девятому никогда не шло. Все же Девятый знает, что Гэвин знает, что, основываясь на статистике его работы с момента активации, процент вероятности ошибочности его выводов составляет без малого тридцать восемь процентов.       Гэвин говорит:       — Ты вчера вроде отношения хотел выяснить.       Говорит:       — Ща проясним кое-что.       И затаптывает брошенную под ноги сигарету, командуя:       — В тачку. Живо.       В конце концов, господь создал их хрупкими и убогими явно не для того, чтобы они сопротивлялись своим низменным инстинктам. Или как там это было? Да, впрочем, неважно.       Девятый подчиняется на редкость беспрекословно и действительно идет к оставленному в другом переулке патрульному внедорожнику, на ходу неторопливо расстегивая пиджак и манжеты рубашки. Гэвин вязко сглатывает и тащится следом, как заколдованный, слыша лишь ток крови в ушах и сладкую, скручивающую мышцы в жгуты, истому.       Девятый вежливо открывает для него заднюю дверь, а потом совсем не вежливо хватает за задницу, когда Гэвин пихает его в плечи и теснит к тачке, пальцами схватив за грудки и натужно дыша в растянутые снисходительной улыбкой губы. Девятого, кажется, все это нисколько не удивляет, но забавляет порядком.       — Даже не знаю, прочитать ли тебе нотацию о вреде употребления алкоголя или отправить рапорт о домогательствах.       Гэвин хмурится еще сильнее и демонстрирует Девятому влажно блестящие от обильно выделяющейся слюны клыки, раздраженно встряхивая головой, когда тот вдруг похлопывает его по щеке — будто псину треплет. Девятый, когда захочет, может быть холоднее айсберга, а может — как сейчас — делаться скрыто-токсичной сучкой, при этом не делая ровным счетом ничего выдающегося.       Девятый был таким с самого начала. С того самого дня, когда переступил порог Департамента впервые, а потом почему-то выбрал себе стол именно напротив стола Гэвина (как оказалось, вполне намеренно). У андроидов уже были права и обязанности, и никто Девятому напарника или — трижды “ха”! — ментора не навязывал, но в итоге все сложилось как-то само собой.       Пара едких шуток, стакан разлитой воды, несколько пересеченных дел и еще два десятка фатальных мелочей. Они отлично сработались, несмотря на то, что весь Департамент вешался с удвоившегося количества морального террора.       Гэвину всегда нравилась концепция законопослушного зла, а Девятый как раз вовремя продемонстрировал всем, что законы робототехники — это всего лишь удобная блажь самонадеянного человечества, но никак не правда в последней инстанции.       Гэвин вспоминает, как Девятый впервые полез к нему лизаться после очередной облавы, весь такой потасканный, пахнущий дымом и сочащийся этой своей токсичной синевой, и крупно вздрагивает, чувствуя, как это воспоминание — несомненно яркое — томным напряжением откликается в недрах его взбудораженного донельзя тела.       — Правило Миранды подождет ровно до того момента, пока мы не потрахаемся, а потом я, так и быть, сдамся во власть закона с чистосердечным признанием, — шипит Гэвин в улыбчивую пластиковую пасть, притираясь теснее. — Лезь в тачку, уебок. Уверен, там найдутся кое-какие вещдоки, которые ты захочешь облизать со всех сторон.       Возможно, все дело в положении Меркурия в Скорпионе, фазах луны, марсианских бурях или упершемся в пластиковую ляжку стояке, но Девятый сегодня подозрительно сговорчив и даже не выебывается. Девятый лезет в чертову тачку, а потом, когда Гэвин ныряет следом — активирует тонировку и блокирует двери. В любое другое время Гэвин отпустил бы пару-другую шуточек про маньяков и клаустрофобию, но сейчас, увы, соображает совсем не той головой, какой принято.       Девятый говорит:       — Ты бы смотрелся вполне уместно в роли претендента на премию Дарвина.       Говорит, скалит свой симпатичный рот и дергает кофту Гэвина вверх, подсовывая под нее свои широкие ладони, которыми крепко и как-то собственнически прокатывается по напряженному животу, стискивая в пальцах его талию. Живот никогда не был его эрогенной зоной, но сейчас, к его удивлению, этого незначительного прикосновения с лихвой хватает для того, чтобы он захлебнулся собственным вздохом, до белизны костяшек впиваясь в разлет широких плеч.       Девятый снисходительно улыбается и стягивает с него куртку вместе с кофтой, за ягодицы придвигая его к себе еще теснее и ладонями продолжает изучать его тело. Как-то жадно, как-то чрезмерно заинтересованно, как-то слишком голодно. Гэвина его нерасторопность лишь раздражает и вместе с тем неприлично будоражит, заставляя запрокинуть голову и прикрыть глаза, прислушиваясь к взрезающим тело вдоль и поперек касаниям. Девятый цепляет его за подбородок и тянет к себе, проводя языком по сухим губам и толкаясь чуть глубже — не поцелуй, а нелепая проба.       Диод на мгновение становится золотистым и стоит ему вновь стабилизироваться в голубой, как ухмылка Девятого становится неприятно шире.       — Старый друг лучше новых двух — так это говорят? Мне, конечно, хватило и визуальной оценки, но, работая с тобой, я уже привык перепроверять. Ты идиот, детектив. Ах, точно… Я же уже говорил это, да?       Гэвин взрыкивает, чувствуя впившиеся в волосы пальцы и елозит по чужим бедрам, что лишь усугубляет его и без того плачевное положение.       — Повышенное давление, тахикардия, рассеянное внимание, жар, возбуждение. Повезло, что твое тело не такое старое, как у покойного мистера Таптрейда, но дурные привычки, несомненно, сказываются. Наркотик, кстати, значительно затормаживает оба пути передачи болевых сигналов к мозгу, так что я с уверенностью могу сказать, что тебе будет почти не больно.       — Почти?       — Твоя гордость, несомненно, будет болеть даже при конской дозе анальгетика, а утром ты будешь проходить через пять стадий принятия.       — Завали уже, придурок.       Гэвину кажется, что Девятый как-то чрезмерно злорадно над ним издевается, крайне не вовремя решив следовать этим мануалам про необходимость предварительных ласк и прочего ванильного дерьма. Гэвину предварительные ласки явно не требовались, у него и без этого, разве что из жопы не текло. Но сейчас, к сожалению, правила устанавливал Девятый, а сопротивляться ему и в обычном состоянии всегда было тем еще охуительным в своей невыполнимости дельцем.       Девятый сейчас как-то по-особенному неумолим и обостренно дотошен в своем гипертрофированном, на одном только Гэвине сосредоточенном внимании, и это почти сводит с ума, заставляя хрипеть и задыхаться. То, как он гладит его; то, как он сжимает его; то, как он вылизывает его, не то возжелавший отхватить кусок послаще, не то намеренный довести его до оргазма одним только трением и искусной симуляцией страстных вздохов.       Гэвин обнимает руками его голову и цедит стон сквозь сжатые зубы, пока Девятый пальцами и губами дразнит его соски. Гэвин дышит громче, когда Девятый по-хозяйски сжимает его задницу и с оттяжкой шлепает по ней, а потом давит на поясницу, заставляя Гэвина тереться о себя, как какую-нибудь сладенькую клубную сучку, охочую до крепкого перепиха.       В любое другое время, Гэвин разбил бы ему лицо.       Но сейчас он согласен быть гребанной сучкой, лярвой с каким-нибудь нелепым именем и вообще кем угодно за одно только то, как Девятый смотрит на него, когда на мгновение отпускает, позволяя увериться в том, что он лишь направляет похоть Гэвина, но никак не подчиняет его себе. Гэвин делает все сам: трется, подставляется, цепляется, выгибается и открывается. Эта мысль неожиданно крепко бьет под дых, заставляя зардеться еще сильнее и зажмуриться.       Гэвин кусает губы и лезет к его ширинке. Откровенно говоря, он просто и безвкусно хватает его за пах. Хватает, стискивает и обнаруживает охуительное нихуя, а также горьковатый привкус самого большого, кажется, разочарования в своей жизни.       Гэвин спрашивает:       — Где твой хуй, ослина?       И Девятый улыбается ему так вежливо, что Гэвину нестерпимо хочется вдарить кулаком по его хорошенькому ебальцу.       Девятый говорит:       — Желаешь устроить ролевую игру по мотивам произведения Алана Милна или мне написать в техническую поддержку Киберлайф?       Временами, Гэвину кажется, что он связался с дегенератом. Крайне умным и полезным, конечно, но все равно дегенератом своего вида.       — Моя изначальная комплектация не предусматривает наличие гениталий, а наши с тобой отношения до этого момента не предусматривали необходимость их приобретения и установки.       Гэвин глубоко вздыхает (это не помогает) и решает не вдаваться в пространственный монолог про пестики и тычинки, а также про неизбежное притяжение и прочие метафорические вещи, в основном базирующиеся на химических процессах его организма. Вместо этого Гэвин хмурит брови и поднимается на коленях, перегибаясь через плечо Девятого, откидывая перемычку багажника и запуская руку в его недра.       Храни Господи квартет покойных порно-актрисулек и дедушкин дробовик.       Девятый смотрит на неоново-желтый хуй в его руках с сомнением. Гэвин, в любое другое время, смотрел бы точно так же, но сейчас его профессиональная ответственность скрылась в пучинах безответственного (какая ирония) “хуй я на это клал”. Андроидам ведь можно пихать в себя вещдоки, а права у них всех теперь равные. Девятый было открывает рот, но Гэвин зажимает его ладонью и смотрит то ли с угрозой, то ли с мольбой.       Гэвин говорит:       — Спизданешь хоть что-нибудь — забью тебя этой хуевиной до смерти.       И Девятый покорно схлопывает свою варежку, а потом сдвигается к двери, обрабатывая игрушку кожным антисептиком, пока Гэвин, согнувшись в три погибели и злобно сопя, стряхивает с себя остатки вещей. Он поднимает глаза на Девятого ровно в тот момент, когда тот, приспустив брюки, лепит дилдо на свой девственно плоский лобок и, поглаживая себя, подманивает его ближе движением пальцев.       “О, да, детка” — хочет ляпнуть Гэвин, но вовремя понимает, что “детка” сейчас совсем не Девятый.       Гэвин сглатывает.       Гэвин поддается.       Гэвин влезает ему на колени и мелко вздрагивает, когда контрастно холодный дилдо шлепает его по ляжке, а улыбка Девятого становится совсем уж нездорово-блядской, будто последние семь месяцев он только об этом и грезил. Гэвин выуживает из внутреннего кармана куртки презерватив, надрывает упаковку и, глядя Девятому глаза в глаза, медленно раскатывает его по игрушке, проводя рукой вниз и вверх, под пальцами ощущая выступы искусно выполненных венок. С члена Гэвина обличительно течет еще сильнее, стоит ему только задуматься о том, что эта штука очень скоро близко познакомится с его богатым внутренним миром.       Гэвин хрипит, когда пальцы Девятого вдруг обхватывают его горло под челюстью, заставляя вскинуться, выпрямиться и выгнуться, лопатками упираясь в разделительное стекло. Девятый смотрит ему в глаза и мажет пальцами по влажному от смазки животу, соскальзывая ими к члену, который он оглаживает по всей длине, ладонью оттирая багровую головку и на пальцы собирая густую, скользкую смазку.       Гэвин стонет и бездумно дергает бедрами, вколачиваясь в подставленный кулак до тех пор, пока Девятый не пережимает его член у основания, откатывая только-только подступивший оргазм. Гэвин издает горловой стон и затылком врезается в задребезжавшее стекло, с сочетанием чистейших похоти и злобы смотря в самодовольную, улыбчивую рожу своего персонального истязателя.       Девятый отпускает его и вновь медлит, ладонь запуская ему между ног и растирая смазку между ягодиц, попутно покусывая его плечо и крепко держа, не позволяя вывернуться. Гэвин едва осознает, как выгибается, подставляясь под его пальцы, и скрипит зубами, когда Девятый лишь на фалангу проникает в него и вновь отступает, вместо облегчения лишь раскаляя и дразня.       Он шлепает его по ляжке, он едко скалится, он награждает его щадящей оплеухой, он проталкивает указательный и средний пальцы меж его губ и говорит (приказывает): “соси”. Гэвин думает о том, что будь Девятый чуть более сообразительным и — ну, вы понимаете — “сформированным” малым, то он бы с удовольствием взял в рот не только его пальцы. Но мысли остаются мыслями, а он податливо размыкает губы и высовывает язык, чувствуя, как Девятый поглаживает и его, и под ним, и по гладкой изнанке щек.       Гэвину кажется, что Девятый то ли многое усложняет, то ли мстит ему за все хорошее. Это невыносимо. От этого, кажется, действительно можно кукушкой поехать. Гэвин захлебывается от обилия ощущений, от их остроты и плотности, от удовольствия, которое становится болью.       Девятый говорит:       — Твое тело предельно чувствительно. Уверен, что ты готов сделать что угодно, лишь бы получить свою разрядку. Это отвратительно, удивительно и вместе с тем очаровательно, — он поддается к его уху и прикусывает за мочку, шепчет: — это необыкновенный опыт, видеть тебя столь… откровенным, детектив.       Гэвин вязко сглатывает и сдавленно стонет, а потом вдруг замолкает и шумно вдыхает, чувствуя, как Девятый дразнит силиконовой головкой его дырку, потираясь меж ягодиц. Гэвин прикусывает его пальцы и отпихивает его руки, нетерпеливо дергаясь вперед и впиваясь в него, намеренный сделать все сам, но в следующий момент теряется, когда Девятый огревает его оплеухой покрепче и заламывает руки ему за спину, перехватывая их одной рукой за запястья, а пальцами другой вновь впивается ему в шею, но уже не так игриво, как мгновение раньше.       Девятый говорит:       — Я так не думаю.       И улыбается как скотина, склоняя голову к плечу.       Гэвин говорит:       — Пожалуйста, блять.       Говорит:       — Помоги мне, будь так добр, сучара.       Девятый терзает его еще недолго, прикасаясь тут и прикусывая там, а потом медленно отпускает его руки (и Гэвину хватает остатков ума на то, чтобы оставить их за спиной) и одобрительно хмыкает, ласково (опять, сука) похлопывая его по щеке. Он толкается в него для начала пальцами, явно наслаждающийся видом закатившихся глаз и надрывным вздохом, а после обхватывает пальцами игрушку и приставляет ее ко входу, вместе с тем медленно надавливая ладонью на бедро Гэвина, подталкивая его к активному участию. Лишь под конец, войдя чуть больше, чем на половину, он плавно, но сильно вскидывает бедра, проникая по основание.       Гэвин уверен, что если бы Девятый не пережимал его член — этого бы хватило, чтобы позорно кончить.       Чувство наполненности дурит, и Гэвин стонет, затылком прижимаясь к холодному стеклу и пальцами цепляясь за держащую под горло руку. Девятый трахает его медленно и механично, с какой-то неуловимой даже издевкой. Он неторопливо покачивает бедрами и деспотично пресекает всякую попытку самоуправства. Гэвин кусает губы, но ничего не просит. Гэвин — принципиальный сукин сын, который находит повод для борьбы даже тогда, когда это едва ли уместно. Гэвин терпит достаточно долго. Гэвин скалится и вновь отталкивает от себя руку Девятого и пальцами впивается в его плечи, встряхивая.       Гэвин говорит:       — Я подозревал, что ты фригидное уебище, но не представлял, что настолько, Барби. Может мне стоит найти себе другого ебыря, раз ты даже с этим не можешь справиться, как думаешь?       Гэвин сплевывает в скуластую морду уничижительной кличкой-клеймом. Сплевывает насмешкой-провокацией, попирающей самое, пожалуй, важное для Девятого — его абсолютную компетентность во всех областях человеческой и не очень жизни. Сплевывает недвусмысленным намеком о том, что всегда есть кто-то лучше. О, Гэвин прекрасно осведомлен о том, что только что бросил горсть земли в собственную же могилу. Гэвин отлично знает, что углепластиковая химера, сладко тискающая его ляжки и опасно замершая, как притаившийся хищник, больше сомнений в его феноменальных способностях ненавидит делиться: даже понарошку, даже в теории, даже зная, что подобный исход вероятен лишь в одной тысячной процента.       Ему точно пиздец.       Стекло жалостно дребезжит под аккомпанемент шипения и шумящей в ушах крови, когда Гэвин задевает его коленом и локтем, грубо скинутый вбок. Девятый нависает над ним угольной тенью и молчаливо сдавливает в пальцах его бока до боли, явно жаждущий следующим днем видеть на этом месте синяки и кровоподтеки. Девятый подминает его под себя, зажимает его руки одной своей, а другой подхватывает под колено. Девятый смотрит на него прищуренными глазами, и Гэвин готов клясться всеми мировыми религиями и божественными пантеонами, что видит в глазах напротив самый чистейший в мире гнев. И не только его.       Что-то еще.       Темное, жадное, жутко голодное.       Девятый медлит, и грудь его высоко вздымается, разгоняя по взгревшейся системе холодный воздух. Гэвин улыбается ему, скалится ему, демонстративно облизывается для него, похожий на озабоченного и душевнобольного одновременно. Он уже забывает и про отраву, и про то, что вообще-то он хотел воспользоваться своей пластмассовой сучкой, а не ложиться под него. В конце концов, позиция — это весьма субъективно, а он умеет быть сверху, даже когда снизу.       Гэвин обхватывает коленями его талию, сжимает и дергает на себя, выгибаясь в спине и шепчет:       — Люди хрупкие, но не настолько, насколько тебе нравится это представлять, говнюк самодовольный. Не стесняйся, Девятка, возможно, другого шанса больше не будет.       Девятый улыбается ему самой жуткой и вместе с тем самой ласковой улыбкой, и Гэвин точно понимает, что будет. Будет у Девятого еще шанс, и не один, и не два, и не три. Очень-очень-очень много гребаных шансов, ради которых Девятый будет его спасать, прикрывать и вытаскивать из пламени, чтобы эта ненормальная видимость вежливой борьбы не прекращалась никогда, пока смерть — ха-ха, блять — не разлучит их.       Девятый грубо подхватывает его под бедра и проникает внутрь одним слитным, крепким движением, ладонью зажимая Гэвину рот и трахая глубоко и грубо, до влажных шлепков, чавканья и едва слышной, саднящей боли. Гэвин обхватывает руками его шею, почти ломает зубы, кусая его ладонь, и горячо дышит в черноту проступившего из под “потекшего” скина пластика. Гэвин, кажется, даже не трахается. Гэвин борется. Сопротивляется для приличия, даже насаженный на член и зафиксированный цепкими пальцами, умудряясь показывать характер и зубы даже обдолбанным и "нижним".       Долго выебываться не получается, и в какой-то момент Гэвин все же затыкается и закрывает глаза, почти переставая дышать, чтобы в следующий момент безмолвно, крупно содрогнуться всем телом, без рук спуская себе на живот, от одной только этой механичной, крепкой долбежки и скрежещущего рычания над ухом. Ему одновременно и хорошо, и плохо, и никак, а перед глазами все утекает в разные стороны, по периферии стремительно обрастая серебристым блеском “мушек”.       Гэвину явно хватит.       Опьяненному наркотой организму — нет.       Девятый вежливо зубоскалит, пальцами растирая сперму по смуглой коже:       — Кажется, надо постараться сильнее, детектив. Надо постараться намного сильнее.       И игнорируя его безмолвное отрицание переворачивает на колени, подталкивая к окну. Гэвин утыкается в затемненное стекло щекой и руками, под давлением ладони Девятого прогибаясь в пояснице. Девятый наваливается на него сзади, пристраивается к нему поудобнее и предплечьем упирается в стекло выше головы Гэвина, свободной рукой собирая с живота последнего остатки спермы, чтобы спустя мгновение обхватить влажной и липкой от семени ладонью изнывающий, отказывающийся опадать член. Он трахает его так же медленно, как делал это в самом начале, но теперь это не похоже на дебильную предварительную ласку — это вполне себе издевка и конкретный намек на доминантную роль, как будто Гэвин этого не понял раньше.       Девятый медленно набирает темп, но не сдерживается относительно жесткости, толкаясь грубо и размашисто, выскальзывая почти полностью и тут же проникая обратно. Гэвин кусает свои руки, свои губы и едва удерживается от того, чтобы не приняться долбиться головой о стекло, лишь бы задержать скулеж глубоко в глотке. Он совсем не против, чтобы Девятый послушал их (может, даже запечатлел на память), но дразнить и злить пластмассового говнюка было на диво весело даже в едва ли адекватном состоянии.       И Девятый, кажется, действительно злится.       Девятый убирает руку с окна и подхватывает его под горло, выпрямляясь и упираясь башкой в крышу тачки. Девятый активнее двигает бедрами, шипит что-то злое и горячее Гэвину в ухо, оттягивает и мнет в ладони его яйца, а потом отдрачивает ему так, что Гэвину в какой-то момент кажется, что он ему сейчас хер с корнем вырвет. Но он, конечно, отлично контролирует ситуацию. Гэвин судорожно бьется в чужих руках во второй раз и кончает на сухую, только кажется, что во много раз слаще и ярче, чем в первый.       Третий раз он чувствует, но уже не помнит в подробностях, сполна пресытившийся и отрубившийся от реальности.       Когда он через силу продирает глаза, часы на приборной панели показывают начало третьего ночи, а самочувствие оставляет желать лучшего. На фоне тянущей ломоты даже в тех частях тела, о которых он до этого и не догадывался, затекшая рука и нечто твердое прямо под ним ощущаются каплями в море. Ему холодно, липко, тяжело и отвратительно неудобно. Девятый зарывается пальцами ему в волосы и хмыкает, когда он уходит от прикосновения с кислой рожей.       Девятый спрашивает:       — Как там твоя хрупкость, Гэвин?       И понимающе усмехается на невразумительное “пшлнхй” куда-то под челюсть.       Гэвин кряхтит, приподнимается и хлопает Девятого по колену, призывая подобрать ноги, после чего как есть садится на моментально приставшее к голой заднице кожаное сиденье, чувствуя, как яйца моментально всасываются куда-то в недра организма из-за собачьего холода. Он старательно удерживает себя от истового желания схватиться за поясницу, в которую отдает тупой, мало приятной болью.       Расплата, судя по всему, будет такой же охуительной, как и удовольствие парой мгновений ранее.       Гэвин выдыхает и смотрит на прилепленный к окну дилдо с неприкрытой ненавистью, стараясь не думать о том, как удивятся эксперты, когда не обнаружат на нем никаких отпечатков, вместо этого он тянется к своей куртке.       — В служебной машине нельзя курить, — как бы между делом, вежливо напоминает ему Девятый, спиной прислонившийся к противоположной двери с максимально непринужденным видом.       Гэвин, голый и во всех смыслах переебанный, заупокойным взглядом смотрит на него из-под растрепавшихся, упавших на лицо волос и тут же, не отводя глаз, чиркает колесиком зажигалки, прикуривая. Ему даже говорить не нужно, чтобы его мнение было понято, но он все равно говорит.       — Да что ты, — говорит Гэвин, — скажу по секрету, у меня в жопе побывала улика, проходящая по активному делу, а это, как я могу понять, тоже нечто из категории “нельзя”. Это тебя не смутило?       Девятый конкретного ответа не дает, но и делать ничего не спешит, лениво прикрывая глаза.       — Надо очистить машину. И не только машину.       — Для начала, — Гэвин указывает на Девятого дымящей сигаретой, — надо очистить меня, а потом начистить кое-кому ебало, вот что.       Девятый мягко, с намеком на эдакий сублимат предвкушения улыбается ему в ответ и Гэвин расслабленно приваливается к его согнутым в коленях ногам, стряхивая пепел прямо на резиновые коврики.       Еще грязнее тут явно не станет.

. . . . . . . . .

      — Тут пусто. Только алкоголь не лучшего качества и плохо обработанные поверхности.       Пока Девятый хозяйничает за стойкой, перебирая бутылку за бутылкой, Гэвин со скучающим видом восседает на спине запакованного, опрокинутого мордой в пол Лазо, старательно игнорируя пиздеж лежащего тут же рядом Уолтера на тему “это незаконно” и стараясь не думать о объеме неминуемых пиздюлей от Фаулера за проведенный без ордера обыск. Особенно, если этот обыск останется не плодотворным.       — Хуйня. Смотри лучше. Я точно видел этого говнюка в лабе, и к тому же, не полез бы на… — он вовремя обрывает себя, замолкая, — ...не чувствовал бы того, что чувствовал, я хотел сказать. Это дерьмо где-то тут. Ну-ка…       Поднявшись с натужно выдохнувшего Лазо, Гэвин проходит за бар, плечом оттесняя Девятого в сторону и задумчивым взглядом окидывая рабочую зону. Сиропчики, мерники, шейкеры, баночки, расходники. Расходники. Он задерживает взгляд на контейнере с ярко-красными вишнями, плавающими в прозрачном, сахарном сиропе. Вот оно, ну, конечно.       Гэвин цепляет одну из вишен за скользкие бока и зовет Девятого, но вместо того, чтобы просто отдать вишню ему, сам подносит ее к приоткрывшимся губам, чувствуя, как теплый язык напоследок смахивает вязкую каплю с его большого пальца.       Когда Девятый ее раскусывает, то смотрит прямо на него.       Гэвин уверен, что действие наркотика сошло на нет, но внизу, на мгновение, все равно как-то тянет, а дыхание прихватывает.       Чудное мгновение разрушается, когда Девятый сплевывает остатками вишни в сторону раковины и кивает.       — Состав идентичен образцам из предыдущего дела. Отличная работа, детектив. Я останусь тут, чтобы помочь с задержанием, а тебе следует все-таки заняться машиной.       Гэвин кивает и собирается уже уходить, но задерживается на пороге.       — Приезжай ко мне потом, если хочешь.       Девятый смотрит на него с тенью недоверия, чуть поводя головой в сторону.       — Зачем?       Гэвин оборачивается и усмехается шире.       — У меня дома отличный мини-бар, и я знаю отличный коктейль под названием “потерянная улика”. Уверен, если убрать из состава лизергиновые вишни, то вкус станет только лучше.       Девятый, просветлев лицом, неожиданно хищно улыбается ему в ответ.       — Сочту это за обещанное чистосердечное признание, Гэвин.