Серое знамя

Это до смешного легко — видеть его и всё отрицать. Слышать, как в голосе его, незаметная остальным, поёт сталь, замечать во взгляде холодный проблеск, что выдаёт себя лишь на долю мгновения — мелькнувший и тонущий блик в неспокойной воде, — и тут же прячется за длинными ресницами, за пугливым выдохом, за пеленой слёз. Проще простого — убеждать себя, что это он их ведёт, хотя и на него Хуайсан давно нацепил ошейник, крепко взялся за поводок, и захочешь — не вырвешься из изнеженных рук. Не захочешь — и сам не поймёшь, почему не рвёшься. С ним глава Не неуловимо отличен от того Не Хуайсана, чей голос среди орденов неслышен. Цзян Чэн не боится его, но инстинкты крепко берут за горло, шепчут на ухо: тебе следовало бы, — когда Хуайсан, залюбленный, измотанный им и его измотавший до ленивого, безразличного какого-то бессилия, засыпает в его покоях. Белую кожу пестрят синяки на бёдрах, укусы под рёбрами. Окольцовывает след за запястьях — там, где стягивала веревка. Это вырисовывается на изящном теле узорами, картиной, журавлями, что глава Не часами выводит на своих веерах. В его руках кисть всегда смотрелась лучше оружия — и кто из них держит её сейчас? За запертыми дверями он позволяет Саньду Шэншоу если не всё, то многое, но сам предлагает намного больше. Неторопливо — шаг за шагом, пока тот, скаля зубы, не приучается есть с руки. Пока сам не перехватывает тонкие запястья, под переливы мягкого смеха не лижет голодно пальцы. До того Хуайсана, который пугливо дрожит за чужими спинами, Цзян Чэну нет (о, если бы) никакого дела. Сердце к нему не рвётся, не кипит, оживая, да только лиц у старого друга не меньше, чем вееров. Или это Цзян Чэн, прямой, лишённый всякой чуткости или даже подобия её, не видит цельное в сотне оттенков? Он не замечает, в какой момент глава Не, робкий и слабый, запирает дверь за их спинами и туже затягивает ошейник. Но этот момент повторяется раз за разом, из случайности прорастает в привычку — и с ним Цзян Чэн отчего-то перестаёт тонуть в своём тёмном и отчаянном, в загнанном, злом. Видит что-то помимо. Крепко сжимает в пальцах, губами ловит прерывистый выдох, стервенело выгрызает смешок и, жадный, забирает в этом моменте всё, что только способен взять. Никто о них не знает, хотя Цзян Чэн не видит смысла делать из этого великую тайну. Пускай Хуайсан мужчина — но ведь они не всерьёз, да и кто посмеет открыто смеяться над главами двух великих орденов? Но Хуайсан говорит, что ещё не время, и прячет за веером то ли улыбку, то ли острый, как лезвие сабли, взгляд. Цзян Чэн предпочитает не думать об этом «ещё» и каждую встречу привыкает считать последней. Не значащей ни черта. Что может сталкивать их так долго, бесконечно разных, ничем не связанных? Жизнь приучила не верить сердцу (от сердца его всё равно мало чего осталось) — но верить глазам. Фактам. Факты, как повелось, складываются не в его пользу. За спиной о нем ходит страшная слава. Что он безумен и одержим, что сошёл с ума в охоте за мёртвым братом. Что количество безвинно замученных жертв в подвалах его ордена исчисляется сотнями, и руки его по локоть в крови. Мало кто осмеливается заговорить с ним без явной нужды, и никто, пожалуй, не назовёт другом. Не таким человеком Цзян Чэн хотел стать когда-то — когда ещё мог чего-то хотеть, — но, задумчиво вырисовывающий узоры на его обнажённой спине, к пояснице между лопаток ладонью, губами к плечу, Не Хуайсан признаётся вдруг, что влюблён в него с юных лет. С тех самых месяцев, проведённых в Гусу — ещё с прошлой жизни. Вчера Цзян Чэн отыскал Вэй Ина. В чужом обличье, ненавистного, невозможного. Столько лет выглядывал его в каждом встречном, а как увидел, так потерялся сам. Не сумел удержать и не захотел бросаться в погоню. Не смог ни убить, ни наплакаться по нему — ничего не смог. Глаза спасенья не видели, а сердце потянуло от родного Юньмэна в Нечистую Юдоль. Хуайсан его прибытию не удивился ничуть, но радости не скрывал — будто знал наперёд. Теперь, застигнутый врасплох, Цзян Чэн смеётся, и смех его звучит отрывисто, рвано, будто собачий лай. — Ты просто не знал, каким чудовищем я обернусь. — Не знал? — Не Хуайсан, привычно не знающий ничего, смеётся в ответ и целует его плечо с такой подкупающей нежностью, что та тянущей болью оседает под сердцем. — Мой дорогой глава Цзян, уж поверьте — вы целиком и полностью оправдываете все ожидания. Цзян Чэн пытается обернуться к нему, но замирает в последний миг. Не уверен, что хочет знать, какими глазами Хуайсан глядит на него сейчас. — Кроме того, — царапает спину бархатный шёпот, — видно, вы ничего не смыслите в чудовищах, раз считаете себя таковым. — Ты хоть знаешь, скольких я погубил? — не выдерживает Цзян Чэн. — Искалечил, пытал, сгноил в этих подвалах — знаешь? Он всё-таки разворачивается, и Не Хуайсан не отводит вгляд. Глаза холоднее стали, острее ножа, а руки мягкие и нежные, и от их неспешной ласки Цзян Чэну с трудом, но удаётся проглотить вставший поперёк горла ком. — Я не знаю, — тянет Хуайсан, уже не смеясь. — Но скажи мне, А-Чэн: неужто не заслуживает казни убийца? Тот, кто использовал самые тёмные методы, чтобы губить людей? Быть может, я ошибаюсь, но разве юноша, которого вынесли из твоего подвала месяц назад, не скормил мертвецам собственную сестру? А прошлой весной — когда ты изловил человека, игравшего на флейте — не призывал ли он нечисть в свою деревню под покровительством Юньмэн Цзян? Цзян Чэн не спрашивает, откуда ему, ничего не знающему, известно так много. Но замирает, позволяет взять своё лицо в ладони и тонет, тонет в его словах. Хуайсан продолжает жёстче: — Пускай ты бываешь чрезмерно жесток — ты делаешь, что должно. Твои потери заслужили расплаты, твоя семья имеет на неё право, на тебе лежит ответственность. Ты теперь глава ордена. Тебе следует защищать своё. — Однако не все из них были преступниками. Раз так, что ты скажешь о безвинных? — усмехается Цзян Чэн. — Тех, кого я сгубил напрасно? Глаза Хуайсана темнеют, его руки вздрагивают, но всё же он, скривившись всего на миг, коротко целует главу Цзян в губы и шепчет в них же: — Они вовек останутся на твоей совести, А-Чэн. И не мне тебя осуждать. И тот не хочет спрашивать больше.

***

Потом он становится свидетелем развязки. Когда нити сплелись, затянулись узлами: Мэн Яо, Вэй Ин, братья Лань, братья Не, все великие ордена в паутине, сплетённые воедино кем-то столь же искусным, сколь неуловимым. Нити, хоть и видимы теперь, неосязаемы. Они слишком тонки и тают под пальцами, пока Не Хуайсан прячет за слезами улыбку, полную торжества. Цзян Чэн видит это, пускай и не следит за ним, слишком занятый: его брат снова разбивает ему сердце и снова собирает по частям, и золотое ядро в животе плавится и горит. Улыбка Вэй Ина светлее, теплее солнца, и глядеть на неё так же больно. Цзян Чэн глядит и почти тоскует по той беспросветной тени, в которой учился жить без него. Никто не произносит имя Хуайсана вслух. Один лишь Гуанъяо смеётся, кашляет кровью и прямо глядит в глаза, но вскоре стихает и его предсмертный крик. Остальные хранят молчание. Ошеломлённые, впервые видят то, что Цзян Чэну годами нашептывало чутьё. Цзинь Лин жмётся под руку, плачет, на лице брата — сочувствие с удивлением пополам, а чёртов Ванцзи глядит на Вэй Ина и ничего другого не видит вокруг. Цзэу Цзюнь, тяжело осевший на пол, весь почернел от горя, а себя Цзян Чэн и вовсе предпочёл бы не видеть со стороны. Лютый мертвец Вэнь — последняя капля в чаше его терпения, без того заполненной до краёв. В бездну всё! В бездну всех, этот день, брата, Цзинь Лина, что сейчас с тысячей неразрешённых вопросов вьётся вокруг Вэй Ина. Не знает ещё, что просить ответы с того — себе дороже. И не узнает, если боги будут милостивы, но едва ли вернётся сегодня в Юньмэн. У порога Цзян Чэн подхватывает главу Не под локоть. Волочит за собой, чтобы не оставлять наедине с последствиями, хотя тому, кажется, уже всё равно, в каком направлении идти и идти ли вообще. Он, слабый, заплаканный и едва держится на ногах — его до сих пор сотрясает дрожь, успокоить которую он не в силах. Они отправляются в Юньмэн Цзян. Глава ордена помогает Хуайсану взобраться на меч, и тот косится без улыбки: — Берёте меня под стражу, Саньду Шэншоу? Цзян Чэну даже интересно, выпустит ли Не Хуайсан поводок из рук. А может, просто придушит его на месте? Это вряд ли, и он не злится даже, не пытается уязвить, напротив — но усмехается и пытливо смотрит через плечо: — Будто ты бы позволил. Тот Не Хуайсан — безоружный, но опаснее любого воина, использовавший их ордена, будто разменные фигурки на игровой доске, отомстивший за брата с сокрушительной жестокостью, — и тот, кто признавался Цзян Чэну в любви, и тот, кто на собраниях прятался за чужими спинами — все они, наконец, становятся одним, стоящим с ним рядом. Видимым и понятным. Одиноким в этом сражении, которое лишь сейчас подошло к концу, но всё ещё висит на нём тяжким грузом. Сердце тянется к нему и тянет его следом; и ночь почти уже на исходе. Цзян Чэн обнимает его чуть крепче, чем стоило бы, и сухо целует в висок, когда слышит бесцветное, горькое: — Тебе бы — позволил. Они прибывают в Юньмэн с рассветом. Цзян Чэн распоряжается о горячей ванне, за закрытыми дверями помогает Хуайсану избавиться от одежды, залитой кровью Гуанъяо — человека, лишившего его сестры и брата, оставившего Цзинь Лина сиротой. Цзян Чэн не уверен, желает ли сберечь эти тряпки на память или сжечь их вместе с тем чёртовым храмом. Одно знает точно — избавить Не Хуайсана от них хочется поскорее. Сам Хуайсан молчит, пока глава Цзян расчёсывает его мокрые волосы. Молчит, когда за неимением прочих тот облачает его в фиолетовые одежды Юньмэн. И плакать тоже начинает молча — в объятиях Цзян Чэна, который греет его руки в своих ладонях и будто вовсе не ждёт ответов. Возвращает только его же слова сухой констатацией: — Не мне тебя осуждать. Но с неловкостью гладит потом по заплаканному лицу, укладывает в постель, сам опускается рядом. Удивительно спокойный, хоть и измотанный, не зализавший ещё собственные раны. Целует в уголок рта, выдыхает: — Спи. Позже всё мне расскажешь, — и долгожданно, впервые за годы смотрит без недоверия в глубине колючего взгляда. Наконец-то свободный, Хуайсан засыпает в его руках. Цзян Чэн уже не чувствует ошейника на своём горле, и на солнце, светающее в окне, может смотреть без слёз; и от солнца этого тают тени по углам комнаты, и глаза теперь видят всё то же, что знало сердце.