└✫─✫─✫┘
Белинда ступает осторожным, плавным шагом в белую, пахнущую болезнью и болью комнату такой же белой, измученной тенью, призраком в безыскусном сером платье, простоволосая, без диадемы, без всяческих знаков отличия, без металлических четырёхгранных звёзд на ткани, без плаща, подбитого витиеватой янтарной вышивкой, и крылатого посоха. Вместо всего этого — миска с тёплой водой, кусочек ветоши, несколько склянок с укрепляющим зельем и маслами в подсумке, бинты. И надежда, граничащая с отчаянием. Белинда замирает на самом пороге костным, ригидным изваянием, давит тяжёлый, полный слёзной тоски вздох, когда краем глаза выхватывает человека, вытянувшегося на узкой койке. Под одеялом мерно вздымается — живое, вырванное, выцарапанное у неотвратимой гибели — и в груди, там, где стучит заполошно и мечется уже несколько бессонных ночей подряд не знающее покоя сердце, на немного, но разжимаются тиски. И Белинде на миг дышать становится легче. Но только на миг. Чей-то шёпот, тянущий её имя на два жалостливо-печальных выдоха и так громко звучащий в равнодушных стенах храмовой цитадели, сдавливает рёбра с новой силой, прокатывается по спине градом холодного пота, поднимает внутри глухое, нервное раздражение, похожее на взбаламученный палкой ил. Белинда на секунду примерзает к плитам пола скорбной ледяной фигурой, расправляя плечи, вскидывая непослушную голову, а затем оборачивается — медленно, степенно, как учили, как полагается одной из всё ещё сильнейших жриц Ордена — и провожает взглядом, способным превратить в иней даже луч благоговейного света, двух спешно удаляющихся послушниц в одинаковых светлых робах. Эхо их присутствия постепенно истаивает, и в коридоре снова становится тихо, как в склепе, только бьётся и потрескивает в этой густой тиши рыжее пламя факелов, от него струится живительное тепло, воздух дрожит от жара. Но Белинда не чувствует ничего — там, где недавно цвели сады, теперь выжженная земля — и машинально поднимает глаза кверху, к массивным фрескам и мозаике. В самом центре купола, раскинув в стороны руки-ветви, взирает вниз дивно величественный и неколебимый силуэт Дары, обрамлённый золотой рекой волнистых волос и увенчанный массивной семиконечной короной, вобравшей в себя блеск и сияние солнца, всю славу тех, кто зовёт себя Носителями света. А под златым навершием лицо у Дары тёмное, без носа и рта, с двумя росчерками прикрытых жёлтых ресниц — оно отталкивает, кажется маской, под которой прячется зло. Белинда моргает, раз-другой, и снова, и снова всматривается в своего Бога, далёкого, непостижимого, подобного всем светилам в небесах. Белинда уже очень давно не говорила с Дарой, и сомневается, что та захочет ответить, послав знамение или какой-либо знак, если она осмелится спросить. И Белинда не спрашивает, и не то что не хватает для этого воли или отваги, ведь разве предателям веры положено что-то требовать или кого-то винить, кроме себя?.. «Статус героя или святого, или сильнейшего — такая хрупкая штука, его очень легко потерять, достаточно просто оказаться при смерти или сотворить что-то не подходяще эгоистичное, и всё, не соберёшь осколков», — ужом проскакивает мысль, и Белинда, отворачиваясь от божьего лика, прикрывает за собой дверь. Потом, когда всё закончится, закончится эта война с демонами, и Запечатанные Врата вновь встанут на своё законное место, она, преклонив колени, обязательно покается и запрётся в долгом отшельническом уединении. Стылая утренняя хмарь внутри каморки вьётся по углам, вскипает тенями под столом и между ножек кровати, обнимает за плечи полупрозрачными пальцами осеннего сквозняка. Белинда вздрагивает, хмурит брови, смотрит за решётку крохотного оконца на клочковатые грозовые облака, сгрудившиеся над Рэйнхорном. У неё почти нет мягких, греющих воспоминаний о юности и этой комнате, в которой ей приходилось постигать истину (истину ли?) через лишения и аскетизм. В морозные дни её грели лишь страницы книг и собственная сияющая вера, подобная второму сердцу, и большего счастья она не ведала и не хотела. А сейчас это второе сердце словно покрылось слоем золы и пыли, замедлилось, потускнело, ослабло. Его даже на простую магическую искру, которая бы согрела пальцы, не хватит. Белинда раскладывает свою ношу, прислушиваясь к чужому поверхностному, сипящему дыханию, быстро зажигает свечи в высоком бронзовом подсвечнике, чтобы разогнать склизкий полумрак. Комната не согревается, но приобретает чуть-чуть несвойственного ей уюта, того, которого здесь не было никогда. Человек что-то неразборчиво бормочет сквозь дрёму, но уже не вертится в горячечном бреду. Ласковая усмешка касается краешков рта Белинды, она добавляет в миску с водой несколько капель пахучего лавандового масла, запаливает новым углём выгоревшую курильницу с цветочным узором на крышке — сквозь прорехи вытягиваются лёгкие дымные паутинки, запах ладана, запах умиротворения, заполняет пространство. Человек внезапно зовёт её по имени несколько раз, тихо-тихо, вымученно, будто умоляюще, и Белинда чуть не роняет из ставших негнущимися пальцев пузырёк со снадобьем. В грудине отдаётся ноющей дробной болью, будто бросили разом горстью острых камней и попали точнёхонько в надсечённую, никак не затягивающуюся рану. Белинда бессильно поджимает губы, стискивая несчастную склянку до скрипа: теперь повернуться лицом к постели боязно и тревожно. Стыдно, до щемящей за костными рёберными трубками бесконечной вины, до скребущей тупой ненависти к самой себе. Спина превращается в тугую тетиву, не способную согнуться, и Белинде чудится взгляд полупрозрачных голубых глаз, ввинчивающийся куда-то между напряжённых лопаток — обжигающе-осуждающий, пустой, чужеродный. Он никогда не смотрел на неё так, ни в ясном уме, ни в забытьи, его глаза — большие мальчишечьи глаза, искрящиеся и лучистые — почти всегда были полны трогательного восхищения союзниками, искренних переживаний за каждого обездоленного и пострадавшего, душной, полынево-горькой тревоги и кроткой, меланхоличной нежности, когда приходилось уносить её, еле стоящую от истощения, на руках с полей сражений. Белинда подгребает ближе миску с водой, по крупицам собирая внутри силы, баюкая свою больше не безмятежную душу, обещая ей многодневный отдых в тёмной, тесной келье, если всё получится. Даже если он действительно уже очнулся и скажет ей — наверняка хриплым карканьем вместо голоса — пойти прочь, Белинда проглотит это, как глотала порой, молча, завернувшись в греховную гордыню, как в кокон, несправедливую трёпку или удары розгами за всякую мелочную провинность, и останется, уговорит его позаботиться о ранах, подаст пресной каши, выспросит всё-всё о самочувствии, ибо даже Свет меркнет и рассыпается в прах, когда самое близкое в мире существо балансирует на зыбкой черте посмертия. К Даре, как привыкла в непростые времена, она всё-таки не обращается — теперь это сродни табу, опасному запрету, за который можно быть высеченной ферулами или кнутом, растерять всю свою магическую связь и энергию, стать отречённой от Храма, но Белинде всё равно, потому что веру, какой бы драгоценной и ускользающей она не казалась, ставить наравне с человеческой жизнью, которая на самом деле в сотню раз эфемернее, нельзя, потому что умирать во имя веры, бросаясь безоружным, хоть и ведомым Светом, прямиком в гущу криворожих демонов с зазубренными мечами наперевес, словно жертвенный агнец — кощунство. Во имя веры, наоборот, нужно жить и бороться до последнего, с помощью копий, мечей и щитов обращая врагов в золу и пепел, а если и умирать, то без сожалений и крепко стоя монолитным стражем на своей земле, чтобы — даже с пронзённым стрелой сердцем — ни за что не упасть. Белинда не знает, что такое личная утрата, настоящая, злая и неизбывная, такая, что рвала на части и калечила, не хуже вражьих копий и палиц, даже самых прожжённых вояк и рыцарей. И знать отныне не хочет. И потому оборачивается. Люций в ворохе накрахмаленных простыней уже не такой мраморно-бледный, с восхитительным розоватым румянцем на обострившихся скулах, не вымазанный в крови и не умирающий, тот мальчик-слепящее мерцание, мальчик-зарница, которого ей однажды повезло встретить — кажется дрожащим солнечным бликом, ломким ледком на озерце, едва-едва схватившимся по первым дням сизого ноября. Кажется иллюзией — искусно вшитой в мироздание, свитой из полупрозрачных солнечных лучей, тончайшей бумажной кожи и золотых ниток. Его глаза закрыты — зажмурены до длинных, резких морщин, прочертивших лоб, до трепещущих от напряжения чернильных ресниц. Кажется, он видит дурной сон?.. Ноги становятся ватными, и Белинда, забывая обо всём, падает на низкий стул, умощённый рядом с постелью, судорожно нашаривает чужую ладонь — сухую, удивительно тонкокостную, ну разве созданы такие для войны? — и стискивает своими двумя, чтобы убедиться, что вот он: настоящий, с ходящей туда-сюда грудной клеткой, из мягкой, податливо хрупкой плоти, которую на раз два можно изорвать, уничтожить, растоптать. Её саму тоже можно, но не плевать ли, когда посмела не стоять спиной к спине, посмела уйти и оставить?.. Белинда смотрит на Люция не моргая, на шевелящие восковые губы, всё выталкивающие её имя отдельными слогами через паузы, словно в беспамятстве он позабыл все иные слова, на подрагивающие веки, на собранные в низкий хвост матовые пшеничные волосы, разметавшиеся по подушке, а затем опускает налившуюся спелой, будто южная слива, тяжестью голову на одеяло, виском ближе к сцепленным рукам, зажмуривается и вскоре ныряет в милосердный сон словно в долгожданные ласковые объятия.└✫─✫─✫┘
..Длинные, усыпанные мелкими белыми цветками ветки акаций почти касаются каменной тропки, ведущей в глубину сада; Белинда по привычке отмеряет каждый свой шажок, каждый поворот головы и движение рук, следит, чтобы манера держать спину ровной струной не предала её даже в одиночестве раннего июльского утра, сна в которое её лишило ноющее и дёргающее колено, словно новые раны смешались с фантомными старыми и решили извести одну из сильнейших жриц и без того грызущей кости болью. Но Белинда, прилежная, строгая послушница, отсекающая от себя всё лишнее, как скульптор от камня — всякую кривизну и неровность, крепко-накрепко выученная не жаловаться, не показывать наружу телесных слабостей, не сходить ни за какие блага с пути праведного огня и чистоты, привыкла сносить все бури и шторма, неудобства, застарелые и свежие страдания с милосердной улыбкой и простёртой вперёд рукой, кажущей дорогу тем, кто всё-таки заплутал. Физической болью её не взять, она сожмёт зубы и стерпит, однако смятение порой имеет над ней власть, ровно как и боль души, заточенной в клетку, чьи прутья покрыты позолотой, но под всей этой пафосной и напыщенной оболочкой — лишь грязь и ржавчина. Белинда, только подумать, самая стойкая из всех альруна, и, казалось бы, укреплённая в своей вере подобно могучим корням Иггдрасиля в толще почвы, сомневается в чудесной Даре и некоторых деяниях, совершаемых с именем Богини на устах! О, если об этом узнают старшие жрецы, её наверняка обвинят в ереси и вышвырнут вон как больную проказой, спустив кубарем по храмовым ступеням!.. Белинда качает головой, стараясь отогнать непрошенные мысли прочь, и бредёт дальше по петляющей дорожке. Наверняка она выглядит на фоне буйной летней зелени нечётким алебастровым пятном, медленно плывущим куда-то сквозь рассветный туман, низко стелющийся по траве, но в сие время компанию ей составить некому и оттого — некому видеть её такой. И это делает ношу немного легче, ибо заметь или пойми кто-нибудь, что за метания одолевают ту, кого в пылу битвы кличат Лучом Надежды, их сердца бы наполнились недоверием и страхом, сморщились и почернели, как чернеют и сохнут сочные красные яблоки, когда их поражает гниль. А этого Белинда никак допустить не может, хотя она и сама теперь не осознаёт, из чего её сердце, какое оно — большое, верное и всепрощающее или крохотное и высохшее, словно пастбище после долгой засухи, коснулось ли его увядание и червоточина?.. В груди трепещет и ноет, Белинда прижимает туда ладонь, чувствует гулкие, упругие удары. И понимает: от сомнений так просто не избавиться, сидя перед алтарём и безостановочно молясь, поэтому сегодня, наравне с командирами, Белинда поведёт в бой с дюжину рыцарей-новобранцев, и постарается сделать так, чтобы ничья жизнь не была отнята и утрачена напрасно. Даже если жертва, чтобы сохранить ещё не истерзанные ни горем, ни гибелью души, будет слишком велика для неё, она не отступит. Не позволит себе отступить. Робкий солнечный отсверк касается лица, знойный июль звенит и рассыпается в нём живительным теплом, и кажется, что на свете и нет никакой удушающей войны, затронувшей все, даже самые дальние, части континента, нет полчищ демонов и заразы, которую они несут с собой, нет рек крови и несметного числа мёртвых тел, устилающих поля и предгорья страшным калечным ковром, нет спалённых дотла городов, голода, кошмаров и страданий, а есть просто необъятная, прекрасная, свободная Эсперия, колыбель разных рас и народов, и индиговый купол неба, обнимающий её до самого горизонта. Белинда запрокидывает голову — в переплетении ветвей играют яркие золотые блики, и сквозь резные кроны видно урывками розовеющие на заре облака. За эту землю стоит сражаться, ломать кости и шеи, кромсать поганую плоть захватчиков, пока не останется ни одного, пока не закроются наконец — и на века — смердящие тошнотворным зловонием врата, и Анниг, это сосредоточие всей тьмы и порока, мечтающее поработить мир верхний, не заснёт беспробудно-вечным сном в своём эребе. Белинда удобнее перехватывает оттягивающий руку тяжёлый мраморный посох, но всё равно задевает им листья, и роса, полнившая их, брызжет во все стороны, катится по шее, под белоснежное платье и лёгкую накидку. Холод продирает до самого нутра, до колючих мурашек вдоль позвоночника, и Белинда ощущает себя особенно живой, со всеми своими шрамами, ещё не спетыми молитвами, знаниями, которые бережно вложили в неё иные удивительные люди, делает глубокий вдох, и летний воздух, сладкий и пряный, как виноградный нектар, оседает в горле горчащей медовой приторностью. Впереди — новые, неизведанные, опасные дороги, впереди — ещё не выигранная война. Она выправляет линию плеч и ступает дальше. Рассвет наливается нежно-рыжей киноварью и догоняет её вместе с чужими голосами у границ сада, совсем близко к плацдарму, с которого им предстоит сегодня отправиться в битву. Белинда идёт на звук этих голосов и замирает в тени за акациями, наблюдая, как рыцари готовят лошадей, привязывают к сёдлам тюки, натягивают поводья. Знакомая фигура Эстрильды, облачённая в бессменные чёрные латы, маячит среди них, сухо раздавая приказы. На крылатом шлеме пляшут тусклые отблески набирающего силу нового дня. Белинде хочется поприветствовать её, спросить невзначай о старых рубцах и способах их успокоения, поймать слабую, неуверенную и настороженную улыбку, так же улыбнуться в ответ, зная, что не одинока перед разверзшейся преисподней. Но она не подходит даже на крошечный шаг, остаётся стоять, как вкопанная — колено, словно демонскими когтями, раздирает болью, и мир перед глазами становится предательски шаткой, непрочной конструкцией. А потом каменистая твердь тропинки и вовсе уходит у Белинды из-под ног, однако не сменяется ни пустотой, ни влажной травяной свежестью. Белинда зажмуривается на мгновение, отчаянно стискивая рукоятку посоха, чтобы потом прозреть, остро почувствовать ставший сильнее и гуще аромат цветущих акациевых деревьев и, резко мотнув головой, увидеть красивое лицо в обрамлении золотых кудрей и стальных серебристых крыльев. Люций смотрит на неё снизу вверх своими невозможно индиговыми — словно два сапфировых осколка — глазами, и в них, похожее на тёплые морские волны, плещется трепетная, пьянящая радость от долгожданной встречи, переливается и сверкает, как прошедший над Эсперией несколько дней назад звёздный дождь. Белинда несмело, на пробу улыбается и вдруг осознаёт себя вольготно сидящей на чужом плече — подол платья, вечно волочащийся по земле, висит, не стесняя. И волной внутри поднимается душный стыд, от которого красными пятнами идёт лицо и шея. Она поджимает губы, отчаянно, словно от раскалённых углей, дёргается прочь, но застывает, вцепившись пальцами в плащ Люция, когда его рука в железной перчатке крепче перехватывает под коленями — сквозь ткань Белинда чувствует навершия больших шестиконечных звёзд, украшающих нагрудник, чувствует как металл постепенно и мягко нагревается теплом тела. — Утро несёт свет, и мы, подобно ему, так же несём свет и не даём свету этому тускнеть или гаснуть, и не важно как, словом ли, мечом иль щитом, — Люций улыбается, легко и воздушно, так, будто печали обходят его стороной, а ужас боёв не оставляет на теле и душе глубоких ран, и улыбка его похожа на семена оцветших одуванчиков, когда ветер лихо подхватывает их и швыряет прямо в лицо, и они щекочут нос, щёки, путаются в волосах, и кажется, что нет большего счастья, чем просто жить и любоваться каждым наступающим днём.. — Свет внутри нас, вера есть наша кровь и плоть, мы храним её, как хранят предки потомков своих, как хранит мать в утробе своё дитя, как воин хранит покой и святость родной земли. Так и мы это всё сохраним, да поможет нам Дара, да укажет нам верный путь.. — негромко отвечает Белинда, грациозно выпрямляя спину. — Рада видеть тебя в добром здравии, Люций. И мне бы хотелось.. чтобы ты опустил меня вниз? Я.. Белинда замолкает, прикипая глазами к ветвям акаций, буйствующим в этом году на редкость пышным цветением. «Не так слаба, как тебе кажется», — так и не срывается с её языка. — Мне тоже радостно, что с тобой всё в порядке, — Люций плавно кивает, но не разжимает хватки, только почти незаметные отголоски, оставшиеся от улыбки, всё скользят по его губам, — милая жрица. В животе будто расплёскивается кипяток, и Белинде становится сначала хорошо, так, что боль и грядущее, сокрытое дымной поволокой чадящих костров войны и несчастий, почти перестаёт молоть душу в своих жерновах, а затем тревожно, и напускная безмятежность тает, как свалявшийся серый снег по весне. Она медленно поворачивает к нему голову, много невысказанного — сокровенных мыслей, чувств, которыми можно делиться лишь с ним — оседает на золоте чуть волнистых волос Люция протяжным вздохом. Люций в то же мгновение ловит взгляд Белинды, спутывает свой и её в один, становится отражением, в котором — такое же волнение, боязнь неизвестности, боязнь проиграть Эсперию в этой жестокой игре, где на кон ставится жизнь.. — Отчего вздыхаешь столь тяжело? Раны беспокоят? Отвести тебя к лекарю? — голос Люция больше не звучит чисто и глубоко, он надтреснут и где-то в нём прячется дрожь, улыбка бледнеет и окончательно гаснет. Белинду прошибает липкими мурашками, она ведёт плечом и спешит объясниться: — Нет-нет, просто... понимаешь, меня одолевают сомнения. А когда сама осознаёт, что сказала, ей хочется, чтобы эти слова навсегда остались у неё в горле и там же умерли, чтобы она могла ответить чем-то иным, солгать в конце концов, хотя лгать было бы хуже всего, особенно этому человеку, что так бережно обнимал, не давая упасть. Но тёмная морщинка между нахмуренных бровей Люция, когда он слышит это, разглаживается, и лик его как будто разом становится светлее, одухотворённее, и Белинде, удивлённо-растерянной, только и остаётся, что купаться и нежиться в чужом свете, который подпитывает её собственный. — О, милая жрица... — на выдохе тянет Люций. — Твои сомнения, какими бы они ни были, на самом деле не катастрофа, не бедствие и не болезнь, как из года в год учат нас в Храме. И даже я... — чуть нагнув голову, он на мгновение прикрывает глаза, и это движение выходит переполненным печалью, — я порой тоже сомневаюсь. Белинде кажется, что она перестаёт дышать, пока впитывает в себя всё сказанное. Она всегда была уверена, с тех пор, как судьба подарила ей первую встречу с Люцием, когда они были юны и сияющи, будто новорождённые звёзды, и до нынешних дней, что Люций, также как и она, был избран Светом, пронизан таинственной связью с ним, которую стоило лишь укрепить, упрочить, и невозможное становилось обыкновенным, а божественная магия, что другие культивировали годами, сама падала в руки. Белинда отчётливо помнила, как увидела в Храме мальчишку, высокого и худого, словно жердь, ещё не раздавшегося в плечах, подобно прочим сверстникам, в робе нового адепта, однако манера держаться выдавала в нём дворянскую кровь, ибо бедняков и оборванцев-сирот некому было учить до того момента, пока Храм не принимал их милостиво к себе; как поразили её его глаза, живые, сверкающие, синие-синие, точно сполохи васильков посреди пшеничных колосьев. В тот день они случайно пересеклись взглядами в толпе послушников и послушниц, что собирались на общий утренний молебен, и Белинда, улыбнувшись, пошла навстречу, а мальчишка, когда она заговорила с ним, склонил лохматую жёлтую голову и смущённо назвал своё имя. Солнечные лучи путались в его волосах, и он словно сиял, снаружи и изнутри, ново, мягко и согревающе, так, как в начале своего пути сияла сама Белинда, пока её сияние с возрастом, хоть она была ещё достаточно молода, не приобрело холодное, но милосердное обаяние. «Мальчик-искорка!», засмеялась она тогда, откровенно любуясь им и тем, как яркий румянец ползёт по алебастровой коже. Что-то восхитительное в тот момент пекло под рёбрами, такое большое и отзывчивое, податливое, как глина, и одновременно чуждое, внезапное, как водяной поток, прорвавший дамбу. Белинда догадывалась, что это такое, даже знала этому название, но поражённая, страшилась шепнуть его даже мысленно самой себе. Чудеса, большие и малые, сыпались к её ногам как из рога изобилия, однако подобное она ощущала впервые: будто теперь ей пожаловали что-то гораздо ценнее, похожего на неё человека, который также ощущал Свет всем своим естеством с младых ногтей. Но на самом деле всё — про их похожесть, связь — было неверным выводом, и Белинда узнала об этом лишь спустя десять лет мирной жизни, когда нежданно грянул гром войны. Люций в первые неспокойные дни сделался странно молчалив и потерян, а потом рассказал о своей мечте помогать людям целительским искусством, которую никто не принял в его многочисленной семье, ибо он, как наследник военного рода Ланвардов, был обязан обучиться держать меч и разить им любых врагов, и о том, что божественная магия, воплотившаяся в крылатый щит и молот, далась не легче той же палицы, через сломанные грёзы и стёртые в сукровицу пальцы. «Даже на охотах я не мог ранить живое существо, я считал, что всякую жизнь нужно защищать и лелеять. Я поддавался товарищам в тренировках, стремился помогать раненым, и союзникам, и порой даже врагам, после всех тех немногих пограничных стычек, в которых мне довелось побывать.. В кавалерийском лагере я проводил почти всё время в конюшне, ухаживал за ставшими ненужными лошадьми. А когда их перебил тот человек, который был со мной на одной стороне, я сбежал.. И окончательно обратился к Свету, к вере, однако страшась, что я не достоин...» — свистящим шёпотом говорил ей Люций, каждым словом продирая старые, прочно спрятанные под латную сталь шрамы. Белинда лишь ласково брала его руку в свою и также, на грани слышимости, шептала: «Дух твой стоек и чист, а сердце безгранично доброе. И как же ты не достоин? Чушь, ты — достойнейший из достойных, ведь даже без связи, без предначертанности, сквозь все невзгоды, но Свет избрал тебя одним из своих столпов...» Люций улыбался в ответ, той редкой благодарной улыбкой, которую мог позволить лишь рядом с близкими людьми. «Спасибо, милая жрица. Стезя солдата лишила меня мечты, но Храм подарил мне её вновь, а потом и воплотил. Поэтому я не имею права отвернуться от опасности, грозящей всем нам.» Белинда была горда стоять рядом с ним плечом к плечу — лучшие жрица и паладин своего времени, два бело-золотых сполоха, режущих тьму, чей союз был лишь вопросом времени, лишённые сомнений, праведные и храбрые. Они шли на войну такими, рассчитывая одержать победу быстро и лихо, без лишних жертв. Но никто не учил их воинской тактике и тому, что война беспощадна ко всем без разбора и не терпит спешки, и что все вооружённые стычки с облавами никогда с ней не сравнятся. Дни сливались в месяцы, война скручивалась в одну бесконечную тугую петлю, полную крови, агонии и людских потерь, а они, возвращаясь в лагерь или Храм измученными и постаревшими на несколько лет вперёд, всё ещё не ведали сомнений или злости с ненавистью, которые, как кислота, разъедали союзников: и людей, и нелюдей. Их же в бой вела ярость — не слепая, а хорошо взвешенная и сбалансированная, льдисто-острая, как благородный клинок, наполненная жалящим, и одновременно живительным божественным светом. Но однажды Белинда почувствовала, что становится хрупкой и смятенной, как первая, тоньше волоса, трещинка стремительно вспарывает её самообладание, как полыхающая магия внутри превращается в тусклую и аморфную, стоило лишь услышать роптания рыцарей и солдат. «Мы боремся уже год без продыха, а этих чёртовых тварей не становится меньше. Неужели боги покинули нас?» «Скоро Эсперия может пасть, если даже Рэйнхорн демоны смогли взять в кольцо.» Сомнения укоренились, когда Люций единожды возвратился, хромая, в погнутых доспехах, и ужас еще не случившейся, но зависшей над головой дамокловым мечом, потери начал обретать очертания. Так минуло ещё несколько лет. ..и теперь этот человек говорит о сомнениях? Этот благородный воин, ни разу в несчастьях не поставивший под вопрос свою веру и пылко ей преданный, омытый в битвах святыми слезами Дары и укрытый сенью её благословения? Белинда не спеша оживает, оглушённая, и стремиться глотнуть побольше воздуха — застоявшаяся рассветная тишь всё ещё пахнет солнечными брызгами, рыхлой землёй и лепестками акаций, утро раскачивается медленно, долгими, муторными рывками, наполненными суетой перед длинной дорогой, лошадиным всхрапыванием, лязгом оружия. — За это... полагается наказание, — выдавливает она непослушными губами, слова еле ворочаются, похожие на гладкие булыжники, и срываются в долгое молчание, прозрачное, как стекло, разбивая его на осколки. Кое-что всё-таки ещё не укладывается в голове, не вмещается в нужные, ригидные рамки, что храмовые учителя все эти годы впаивали в неё с помощью старых книг и розг. — Но разве война не наказала нас достаточно? — вопрошает Люций и вновь прикипает к Белинде взором, к гибкости её запястий, к изысканной вышивке на платье, к изящной молочной шее. — Не вытащила из нас всё самое сокровенное, не заставила страдать? — Заставила, — шепчущим эхом отзывается Белинда, — но это не значит, что мы можем позволять себе нарушать заветы Храма, когда вздумается. В синей глубине глаз Люция вспыхивают тоскливые искры, застарелая боль дёргается и застывает вокруг зрачков мутными серыми пятнами. Белинду вновь прохватывают мурашки, и теперь от того, что на самом деле она и этот сияющий паладин — совершенно непохожие, и понятие веры и правил у них различается, а значит и их путям совсем необязательно будет пересекаться в будущем, когда мир очистится от демонской скверны. Они снова молчат, и молчание это тягостное, не предвещающее ничего хорошего. Летний ветер шевелит волосы, и Белинда убирает выбившуюся русую прядку за ухо. Тени от листвы разбегаются по садовым дорожкам, солдаты в отдалении уже седлают лошадей, а ладонь Люция, всё это время сжимавшая ей колени, не расслабляется ни на дюйм. Белинда хочет его поторопить, сгребает в горсти ткань его плаща: скорее, опускай меня, и идём! , как он вдруг тянется свободной рукой — массивный крылатый щит, надетый на предплечье, на секунду загораживает солнце — и срывает гроздь белоснежных акациевых цветков. — Цветут акации, горят пожаром белым, в душе больной моей вершат переворот, влекут меня к себе желанием несмелым, трещит и крошится зимы прошедшей лёд… — нараспев произносит Люций, и в уголках его рта снова прячется фантомная улыбка, но слабая и скупая, задумчивая. Ветка в его пальцах пахнет одуряюще сладко, блаженно-пронзительным ароматом чистоты. — Прошу, опусти меня, Люций. Я решила, что иду с вами, — Белинда оглаживает ладонью посох, — я должна быть там. Люций качает головой, аккуратно ссаживая её вниз и тут же придерживая за плечо. — Пожалей себя, милая жрица. Ты забываешь кое-что очень важное, поэтому останься в Храме, хорошенько отдохни, — он наконец отрывается от неё, и в руки Белинде ложится сорванная акация, — а я, даже если ты где-то и ошибаешься, ни за что не откажусь от тебя, от нашего союза. Помни это. Белинда вспыхивает щеками, чувствуя, как бледность наливается жгучим пурпуром, и быстро кивает: — Я тоже.. не откажусь. Однако, если вы задержитесь, я пойду следом, и здесь не будет места сомнениям. И.. береги себя, пусть светлоокая Дара сохранит твою душу от зла. — Хорошо, милая жрица, — Люций церемонно кланяется ей, — Я обязательно вернусь к тебе.└✫─✫─✫┘
..Сонная тьма, полная воспоминаний и мерцания порхающих круглых огней, похожих на светлячков, льнущих доверчиво к телу, выпускает из своего омута нехотя, постепенно истончается, выцветает до серо-белых клякс. Белинда делает глубокий, жадный вздох, такой, словно она вынырнула с морского дна, где не было ни капли воздуха, и ей ещё смутно чудятся душистые ветви акаций и две фигуры, замершие за ними. А затем она открывает глаза. Чужая ладонь, бывшая недвижимой и холодной, кажется, целую вечность назад, ощущается знакомо тёплой и шершавой, по костяшкам разбегаются сотни тонюсеньких морщинок, когда пальцы чуть сильнее стискивают Белинде руку. Белинда вздрагивает, хочет вспорхнуть, вцепиться Люцию в плечи, заговорить с ним. Но чувствует в горле только соль да горечь невыплаканных слёз, и зарывается лицом в одеяло. Оно пахнет сыростью, свалявшимся пухом, одиночеством безлунных, тревожных ночей, но теперь под кожей Люция, в переплетении синих вен, с новой силой бьётся пульс; Люций, как почти пересохший родник, по капле наполняется жизнью, светом, энергией. И к тем запахам наконец примешивается уморённое июньское солнце и гретый металл. Белинда вздыхает с надрывом, с полувсхлипом, но не выпускает наружу свою бурю — ещё не время рушить такую умиротворённую тишину. И ощущает, как волос касаются — аккуратно, трепетно, и прикосновение это будто пёрышко, лёгкое и уязвимое. — Милая жрица, — хрипло выговаривает Люций севшим голосом и гладит Белинду по голове, — не удостоишь ли меня взглядом? Белинда долго молчит, мысли, полные угольной скорби и принятия возможной скорой смерти половинки её сердца, тугой верёвкой всё ещё обнимают за шею, однако робкие, только набирающие новую силу, лучи света, которых она боялась больше не познать, уже пробиваются сквозь толстую серую вату туч. И наконец, дрожа, отвечает онемевшими губами: — Дай мне.. ещё несколько мгновений. Да, всего пару минут. — Хорошо. А я хочу кое-что вновь сказать тебе. То, что ты, милая жрица, всегда забываешь.. — рука Люция снова начинает невесомо скользить по затылку, и Белинда, резко подрываясь, хватает его за запястья. И смотрит, жадно изучая заострившееся лицо, сухую полоску рта, излом бровей, тускло-жёлтую паутинку растрёпанных волос надо лбом.. Люций словно тень себя прежнего, эхо, раздробленное в пустынном каньоне. Но улыбка в уголках губ у него почти не тронутая, всё такая же понимающая, тёплая, с осколками того сияния, которое всколыхнуло когда-то Белинде душу. — Я.. — Белинда моргает и почти расцепляет пальцы, но Люций мягко выворачивается из хватки и сам берёт её ладони в свои. В его движениях чувствуется скованность и медлительность, боль прячется в складках у носа и под плотным коконом бинтов, но тревога в его взгляде снова направлена на неё. — Изводишь себя.. — с тоской шепчет Люций, и Белинда чуть не шарахается от него прочь. — Забывая, что ты человек. Не артефакт, не оружие карающего света. И что сомневаться естественно, даже нам, послушникам Храма, и переживать, и любить, ибо мы такие же люди, сложные и хрупкие созда.. Люций вдруг замолкает на полуслове, и его раздирает тяжёлым, мучительным кашлем, таким, что ему приходится разомкнуть руки и согнуться, подобравшись в комок, будто разом стать меньше и тоньше. — Ты!.. — так и не покинувший ужас встаёт колючим терновником в горле, Белинда тянется к Люцию, гладит, щупает, комкает в ладонях рубаху: лишь бы не было кровавых пятен, не открылись бы опять раны.. Но под бинтами только рёбра сокращаются часто и судорожно — Люций дышит загнанно, неровно, но дышит, а не задыхается. — Сейчас, — бормочет Белинда, — потерпи, я дам тебе снадобье.. — Нет, — удерживая её за запястье, глухо откликается Люций, — нет, не надо. Просто побудь здесь, рядом. И притягивает к себе. Белинда замирает, привалившись плечом и виском к чужой груди — её сердце заполошно стучит в унисон с сердцем Люция, и радость от того, что они живы и могут обнимать друг друга, наполняет пустоту щекочущими искрами знакомого света. — Я думал о тебе и своём обещании.. Так хотел увидеть тебя, назвать по имени, — еле слышно говорит Люций, — но и оставить своих союзников в том неравном бою без защиты я не мог. У меня снова не было выбора. Прости, Белинда.. — Знаю, — отвечает Белинда, чувствуя, что теперь слезам можно дать немного воли, — и мне не за что тебя прощать, любовь моя, ведь ты вернулся, как и было сказанно. — Спасибо, что ждала меня, — в голосе Люция слышна новая улыбка: нежнее шёлка, невероятней их выстраданного счастья, — а сейчас отдыхай. Свои сомнения ты преодолеешь потом, мы преодолеем, и станем сильнее. Клянусь, милая жрица. Белинда кивает, влажной щекой прижимается тесно-тесно — у них всё будет, и победа в войне, и ладонь в ладони, и вера, крепче и чище нынешней. И впервые за эти тёмные дни ей наконец становится легче.