Фрагменты

Когда Кот впервые видит ее спустя несколько недель после того проклятого дня, звенящая нить тревоги в груди обрывается нестерпимой болью. Ионов вспоминает, как укутывал ее плечи своей камуфляжной курткой, как отпаивал чаем из термоса и как до дрожи в пальцах хотел прижать к себе молча и сильно-сильно — совсем как когда-то давно, тихо и отчаянно рыдающую на катере среди взбаламученного взрывом моря… Но ребята его бы не поняли. И Рита не поняла бы тоже — хотя еще совсем недавно искренне-радостно сама обнимала при встрече. А теперь между ними пропасть. Чертова пропасть из треснувшего льда отчужденности. И Коту становится ощутимо холодно — а может, это просто потому, что на улице минус тридцать и пронизывающий ветер пересчитывает кости ледяными пальцами. Рита жадно курит на ступеньках кафе в нескольких сотнях метров от КТЦ; пальто на ней застегнуто лишь наполовину, а в растрепанных ветром волосах застывают снежинки.       — Рит, ты что, совсем с ума сошла? Вася бесцеремонно отбирает у нее недокуренную сигарету и отправляет в бреющий полет к урне; следом падает почти опустевшая пачка.       — После воспаления легких курить? Совсем жить надоело? Куда только Батя смотрит… Кот вглядывается в нее с неподдельным беспокойством в своих невероятных ясно-синих глазах, что-то укоризненно-добродушно ворчит, проталкивает в петли не застегнутые пуговицы и поправляет капюшон. А у Багиры отчего-то совсем нет сил возмутиться. У нее вообще нет сил — наверное, не стоило сбегать из больницы, толком не долечившись, но здесь ее ребята, здесь ее жизнь, здесь ее смысл — и по-другому не получается. Не получится уже никогда. А Васька все что-то выговаривает встревоженно-мягко, сует ей в руки свои слишком большие варежки, тащит куда-то… И сопротивляться у Риты тоже нет сил, только нарочито возмущенно спросить:       — Кот, ну куда ты меня тащишь? А Вася уже распахивает перед ней дверцу машины и отвечает как-то слишком серьезно:       — Отогревать тебя буду.

---

Он отвозит ее за город в маленький теплый дом — с толстыми бревенчатыми стенами, морозными узорами, налепленными на окна, и несоразмерно огромной печью. Уже спустя полчаса они сидят на расстеленном на полу одеяле, греют руки возле выстреливающего искрами огня и молчат. А Васе сильнее прежнего хочется притянуть ее близко-близко, вжать в себя до дискомфорта у ребер и просточувствовать. Но Кот понимает с нахлынувшим ужасом, что больше не получается — их невероятно родная Рита вдруг кажется совершенно чужой. Обледеневшей. Промерзшей. Продрогшей до основания.       — Багир, ну что такое с тобой? Все же осмеливается прикоснуться — и ледяной тихий звон становится оглушительным.       — А что со мной? Напрягается в его руках натянутой до предела струной — вот-вот надорвется. А он беспомощно прижимается щекой к ее волосам, пахнущим зимней стылостью, дымом и отчего-то корицей. И совершенно не знает, как ей сказать — сказать о том, насколько ему мучительно видеть ее такой. Насколько ему больно знать, что она больше не их.       — Ты совсем чужая нам стала, — шепчет как-то надломленно-сдавленно. — Всем. Мне… даже Уме, даже Бизону…       — Ну что ты глупости говоришь? — Она наконец расслабляется в его объятиях и улыбается даже. — Вот же я, здесь.       — Здесь, но не с нами. И Кот сейчас почти с завистью думает о Булатове — о том, что это его обнимает Рита, услышав про удачное завершение операции, ему заваривает чай, на его плече позволяет себе поплакать. А ему до выворачивающей наизнанку тоски хочется, чтобы она принадлежала и ему тоже — хотя бы как раньше, хотя бы совсем чуть-чуть…

---

Хотя бы чуть-чуть. Он будет отогревать ее горячим душистым глинтвейном, совсем как прежде шутить и обнимать как в их лучшие времена. И строго-настрого запретит курить — «А то Бате все расскажу»; и улыбнется как-то растроганно и растерянно, когда она задремлет, прижимаясь к его плечу. Она все-таки будет принадлежать ему — совсем немного, но все же чуть больше, чем остальным. И сегодня, и завтра, и еще много-много их общих дней. А самое главное — ей больше не будет так отчаянно холодно.