Муки любви и либидо

      Виктор Иванович никогда не отличался какой-то великой удачей или даже маломальским очарованием. А, как известно, без одного и другого прожить в мире трудно. Но Виктор Иванович не переживал. Прилежно учился, проходил практику и вгрызался в гранит науки своими не в меру сильными челюстями. К тридцати восьми он дослужился до поста профессора и на регулярной основе преподавал в Университете прекрасный предмет — историю. Прекрасным его считали только несколько человек, и Миха Никонов в их число не входил. Ему хватало профильных предметов, и какая-то история ему не сдалась. Сейчас Миха думал так же, но прогула третьего он выдержать бы просто не смог по одной и очень веской причине — старшая сестра уже третий год занималась боксом. Маринка Никонова, к слову, училась в том же университете, что и ее брат-разгильдяй, а потому Миху от ее кулака разделял один прогул и этаж. С грустными мыслями он всё же собрал учебничек, порванную тетрадку и обгрызенный карандаш без единого намёка на некогда бывшую на кончике стирашку. Слово «ластик» у Михи почему-то неизменно ассоциировалось с мокренькими головастиками, а злополучная «резинка» со средствами защиты при половых актах, а это было чем-то еще более мокрым и скользким для Михи, чем головастики. Поэтому последние два дня он увлечённо выковыривал костлявым пальцем розовенькую стирашку и радовался жизни.       Впрочем, несчастная стирашка на большее была просто не способна, нещадно размазывая написанные тощими пальцами клинописи Михи и делая его тетрадь еще более грязной. Пареньку правда ни больше ни меньше двадцать два года, и Никонов этому весьма радовался. Вот оно! Время гульбы и пива, вечеринок и беспорядочного секса, которого у Михи пока что не было, но он собирался! Собирался очень серьезно, а потому даже прикупил средство защиты при половых актах и стырил парочку флакончиков смазки у своей сестры. В шестнадцать, когда гормоны у альф и омег пляшут еще живее, чем у беременных, у Михи не происходило ничего, но это его пыл не уменьшало ни на грамм. К тому же Никонов был почти что красавчиком: выразительные карие глаза, темно-русые, вечно выгорающие под солнцем волосы, прямой нос и заразительная улыбка. А еще Миха был альфой, а это всегда притягивало любопытных.       Большинство людей, как и в старые времена, оставались обычными и со временем получили свое название — беты, остальные — альфы и омеги — обладали сильной производительностью в рождении потомства и ярко выраженными инстинктами, которые чаще всего направлялись на сохранение потомства. В первое десятилетие этого века альфой или омегой можно было стать, принимая препарат, находившийся на грани закона. Обычно на эти эксперименты шли люди, что совсем отчаялись иметь детей, или которые их по природе иметь не могли, но безумно желали. Безопасность и почти стопроцентная результативность привлекла множество людей, но через многое время в сеть прорвалась статья о том, что препарат может вызвать генетические мутации у нового родившегося поколения, и он был запрещён, но эту волну нельзя было остановить. Так, с каждым годом количество альф и омег увеличивалось уже натуральным путем. Премия «миллион первому родившему мужчине» ушла в Калифорнию еще сто лет назад, и сейчас уже мало кого можно было удивить однополой парой, состоящей из альфы и омеги. И все же… Оставались те, кто принять такое не мог, но и этих людей становилось все меньше. Мужчины-омеги, как и женщины-альфы рождались реже остальных, а потому Маринка Никонова без внимания не осталась тоже. Не успев выбежать из общежития, девушка натолкнулась на Митю. Тот был типом приставучим и все норовил проводить Маринку до чего бы то ни было.       — Ну приветик, красотка! Хочешь подброшу тебя до корпуса? Кстати, я скоро выступаю на школьном Стендапе, придешь? И еще я принес тебе пирожки, и еще по микробиологии сегодня контрольная, не забудь, хорошо? По истории этот новый препод может отчитать. Сегодня же вроде у вашей группы первый урок…       Помимо вихрастой рыже-коричневой шевелюры, Митя отличался болтливейшим языком и не замолкал, даже когда ел. Маринка своего почитателя усердно игнорировала, проверяя серый задрипанный рюкзак на наличие запасной ручки и очков. Они были изрядно потрепаны и не видали платочка слишком много лет, но на всякий случай лежали на своем постоянном месте, даже не вынимаясь из рюкзака.       У Михи не вытаскивалась из пластиковой хрени бумага. Как пришел в Университет, по закону подлости сразу захотелось в туалет, и он после даже помыл руки, но бумага почему-то крутиться не желала, посылая вполне себе логичные желания Михи на три веселых буквы. И вот если бы бумага все же выкрутилась из дурацкой штуки, которая упорно не желала ее выпускать, отчаянно ревнуя к мокрым Михиным рукам, то и не случилось бы того, что Миха, забив на бумагу и ее пластиковую охранницу, всё же поспешил на злополучную пару по истории. Руки, понятное дело, были мерзко мокрыми, что Миха совершенно не любил, а из-за этого у Никонова портилось настроение, и чтобы оно не попортилось у других, он галантно отобрал длинное бумажное полотенце у какого-то паренька, нагло залезшего своей пятой точкой на кафедру. Миха протер свои ручки и посмотрел на результат своих трудов. Руки из мокрых превратились в синие. На салфетной бумажке красовались значительно стертые буквы. Одногруппники в шоке, комнатные цветы в шоке, сам Миха в шоке. А все потому, что парнишка на кафедре вовсе не парнишка. Говорила ведь мама: «Проверься на зрение и наличие мозгов!» А то окажется, что салфетное полотенце вовсе не салфет… Постойте! Но ведь тут точно никакой ошибки. Салфетка и на Северном полюсе салфетка!       Об этом Миха рассуждал уже в кабинете ректора, получив третий роковой прогул, который некий Виктор Иванович, да, тот самый кафедровый «парнишка», ему отметил. А все почему? Потому что Миха вытер свои руки конспектом, написанным противным Витьком на бумажном полотенце. Вот черт! Теперь Михе сестринского кулака не избежать.