Дары Афродиты

      В неверном свете ночника у постели больного Александра дежурила добрая Ланика. Горячка не проходила, взбудораженный настрадавшийся детский организм никак не мог найти пути для изгнания жара. Влажная прохлада не остужала: Ланика всё время прикладывала смоченное в холодной воде полотно ко лбу царевича, накидывала на него шерстяной платок и оставляла на некоторое время, а потом убирала ткань, щупала лоб, неодобрительно качала головой, снова смачивала ткань, отжимала её над тазом, расправляла на лбу Александра и вздыхала.       Царевич метался, сбрасывал с себя покрывало, что-то невнятно бормотал и продолжал беспокойно ворочаться, то пытался вскакивать, то выкрикивал что-то бессвязное. Затих он только к утру — скорее обессилев, нежели ощутив улучшение своего состояния.       Примерно в это же время, уже на рассвете, его зашёл проведать Клит.       — Ну как?       — Вот только затих, бедный.       — Эх, детское горе… Ну иди, иди, я останусь, а ты поспи.       Ланика встала, накинула на Александра второе покрывало: из окна тянуло предрассветным холодком — и вышла, чтобы немного подремать: хлопоты по хозяйству никто не отменял.       «Болван этот Горгий, — думал Клит, усевшись около ложа тревожно спящего страдальца. — Лечит Александра как от простуды, а тут иное. С другой стороны, и накачивать его сонными порошками и всяким дурманом тоже не дело: действие пройдёт, очнётся — и снова слёзы и стенания. Нет, только время может помочь».       Царевич открыл глаза, когда солнце уже не только взошло, но и поднялось, серебря листву, над оливковой рощей, и растерянно заморгал.       — Клит, Афина, Афина…       — Не волнуйся, я покормил её.       И тут Александр вспомнил всё, слёзы мгновенно вскипели в голубых очах.       — Гефестион, Гефестион…       — Александр, вот слушай, что я тебе скажу. Ты же не хочешь, чтобы ему было плохо? Вы связаны друг с другом, ты страдаешь — его сердце отзывается и тоже болит, ты плачешь — он тоже рыдает. Что случилось, в конце концов? Он же не руки или ноги потерял, не заболел смертельной болезнью, не погиб на поле боя — он уехал, и уехал не по своей воле и не к каким-то развлечениям, а за отцом, а отец направился в Афины на благо твоей родины. Благо отечества — это благо его людей, царя, его сила — ты не должен быть мямлей, валяться в постели и продолжать хныкать, а то получится, что Аминтор уехал зря. На тебя отец смотрит, ты его наследник, и он хочет видеть в тебе сильного преемника, могущественного царя, а не плачущего слабого мальчишку, уступившего первому же испытанию, он не видит твою силу, твёрдость — и волнуется. Ланика вон только ушла — не выспится, а у неё свои дела, мама тревожится, Афина скучает, я беспокоюсь. Друзьями твоими кто будет руководить? Филота? А почему не ты, если ты главный? Что делает твой отец? Он армию создал, из маленькой слабой страны большую и сильную сделал, присоединяет к ней новые территории, Халкидику недавно завоевал. Македония — ядро, земли вокруг принимают её власть. Царь — ядро, собирает армию и полководцев. И ты ядро — оставь место в сердце и рядом для своего нового друга, но остальных не забывай, не только благо, но и обязанность царя — объединять всё, концентрировать вокруг себя. Гефестион не навсегда уехал. Чем ты станешь сильнее, тем сильнее будет Македония, тем быстрее решатся проблемы с Афинами, тем скорее Гефестион вернётся. И, в конце концов, я просто не хочу видеть, как ты хнычешь и больше ничего не хочешь знать. Зря я с тобой возился? Я бы на твоём месте стиснул зубы, взял себя в руки и… да хотя бы Леонида удивил, он, небось, без своих наставлений тоже истомился.       — Я понял, Клит, я постараюсь. — Царевич всё же всхлипнул — и тут же испугался: — Это ничего, это я так…       — Я не говорю, что это будет легко.       — Да, я знаю… Обними меня. — И Александр потянулся руками к брату Ланики.       Клит стащил мальчика с ложа вместе с покрывалом, усадил себе на колени и поцеловал в золотистую макушку. «Обещания — обещаниями, а сил хватит ли? Будет крепиться, но когда это всё перемелется и перестанет так сильно ранить? Не захочет показывать, отойдёт в сторонку, схоронится один в укромном уголке — и даст волю слезам, — подумал закалённый воин. — Жалко до слёз, как он переживать будет и тайком, в одиночку плакать и душить в себе рыдания. Пересилит ли его гордость жалость к себе? Не сломается ли он, оказавшись один на один со своей тоской? Дело ведь не о неделе или месяце идёт… За него его возраст — в детские годы легче отходят, но против него — его характер, он не склонен к поверхностному восприятию: пробрал же Гефестион его — вмиг, до самой сути, до глубин сердца. Эх!..»       — Ты должен — ты сможешь. Я в тебя верю.       — Спасибо! Ты только скажи, Гефестион ведь мне напишет?       «Ну вот, этого я и боялся больше всего». — И Клит закусил губу.       — Он напишет, он обязательно тебе напишет. Только… письма — вещь ненадёжная: могут затеряться в пути, утонуть, сгореть… или попасть в руки неграмотного человека, позабудет он адрес, прочитать не сможет — и выкинет. И ещё я должен тебе сказать… Дойдёт письмо до дворца, прознает о нём Леонид, а он у нас любопытный — может допытаться… и суровый — может посчитать, что тебе не время заниматься перепиской: знания прежде всего…       — И он посмеет уничтожить письмо?       — Может и не посметь, а вот маму убедить в том, что тебе не нужно тратить на послания время, — это он может постараться.       — И мама поверит и согласится с ним?       — Я не знаю. Но ты должен быть готов и к этому.       — А… папа?       — Папа… Папа может с другой стороны посмотреть. Ты же будущий царь — ты должен быть готов воевать на чужбине, за тысячи и тысячи стадиев от родины, в далёкой Азии хотя бы — рано или поздно мы туда пойдём. Расстояния огромные, вести от родных, из Македонии будут месяцами идти, если не сезонами. Ты будешь оторван от своих корней — и это надо испытать и пережить, то есть быть готовым и к этому тоже. Сызмальства — понимаешь? Отец хочет видеть в тебе прежде всего неустрашимого и несгибаемого человека, стоически встречающего любую трудность — от простой неприятности до серьёзного горя.       — И… он может утаивать письма Гефестиона, он так меня будет закалять?       — Александр, я точно не знаю, но если это будет… знай, что отец будет прав. На свой манер, по-своему, по-царски. Да, это жёстко, даже жестоко, но дорога у тебя такая, великое никогда не бывает лёгким. Ты будущий царь, а с царя всегда спросится больше — и народом, и историей. Зато я тебе скажу, что ты точно повстречаешься с Гефестионом снова быстрее, чем вырастешь, а расти и набираться знаний и умений всё же очень интересно. Крепись, стань умным и сильным, чтобы Гефестион, встретив тебя, удивился: ведь он запомнил тебя таким, сегодняшним — а ты откроешься ему гораздо богаче, состоятельнее — ещё более притягивающим. Думай о нём, мечтай, сначала это будет не без боли, но всякая боль утихает. Найди в себе, в своих воспоминаниях, в своих думах светлое. Чувство, пусть даже к человеку, с которым ты в разлуке, не обязательно должно питаться тоской и слезами. Ты найдёшь правильный путь: ты будущий царь — тебе на роду написано шагать далеко и славно.       — Значит, если его письма могут не дойти, то и мои могут не выйти?       Клит попытался улыбнуться:       — Я не могу всё знать наперёд, я не пифия. В любом случае слова стоят мало, недаром очень многие люди терпеть не могут письма писать. Человека познают по поступкам. И по силе того, что в нём. Вот спроси Леонида — и он тебе скажет, что даже в самом глубоком горе, в отчаянии можно найти полезное зерно: ты встречаешься лицом к лицу с бедой — и противостоишь ей, выстоишь — будешь знать, на что ты способен. Пришлось расстаться — ладно, пусть. В тебе было настоящее, истинное, тебе ответили тем же? — тогда это не уничтожится ни временем, ни разлукой. Прими то, что случилось, испытанием себе и Гефестиону. Расстались — будете больше ценить друг друга, когда снова соединитесь. Как бы то ни было, на всё воля судьбы. Созданы друг для друга — встретитесь и пойдёте по жизни рука об руку.       — А как сделать так, чтобы время быстрее шло?       — О, это у Хроноса надо спросить. Вот видишь, ты уже задаёшь вопросы, на которые я не могу ответить. И, может быть, Леонид тоже будет поставлен в тупик. Изыскивай ответ сам — думай, читай труды философов — запоминай. Понял, что время уже пошло чуть-чуть быстрее?       — Да. — И Александр прижался к груди Клита курчавой головой. — И всё же это несправедливо, если письма будут написаны, а их не прочитают.       — А ты их пиши, отправляй — а себе сохраняй черновик. Сам будешь перечитывать, как десяток наберётся, — вот тебе и будет целое художественное произведение. И оценить свои чувства, свои знания сможешь, и то, как изменяются одни и увеличиваются другие. И Гефестион со своей стороны, возможно, догадается сделать то же самое.       — Хорошо бы… Ты такой умный… Гораздо умнее, чем Леонид, и добрее. Но не думай, я не подлизываюсь, чтобы тебя попросить от своего имени мои письма Гефестиону посылать. Я знаю, сбиры есть везде — у тебя могут быть неприятности, я тебя не буду подводить, я всё перенесу. — Но любовь не отпускала, возвращала царевича к недавнему блаженству — он потянулся к столу и взял с него морскую раковину. — Вот, смотри, это мне Гефестион подарил. Настоящая, морская. Послушай! — И Александр поднёс подарок к уху Клита. — Это море шумит. Здорово Гефестион придумал, правда? Его сейчас рядом нет, но он живёт у моря, а я поднесу раковину к уху — и буду с ним вместе. Ты слышишь?       Клит улыбнулся.       — Да, слышу. Она очень красивая.       — И ещё камушки. Смотри. — Разлучённый с любимым продолжил показывать свои богатства. — Они такие гладкие, их море омывало всё время и округлило. И прожилки розовые. И на них я буду смотреть — и снова Гефестион будет рядом. А я ему триеру подарил — чтобы тоже с ним быть. Так мы друг о друге не забудем. Никогда. Ты не будешь меня ругать за то, что наша триера теперь в Афины едет и будет у другого?       — Нет, конечно, ты всё сделал правильно. Мы ещё с тобой построим. Вот видишь, всё вовсе не так плохо, как ты думал поначалу.       — И ты ко мне будешь приходить ещё и ещё, да? И мы будем обо всём этом говорить. О Гефестионе, об Афинах, о море. А потом Гефестион приедет, мы вырастем — и пойдём в поход. Всё-всё на свете завоюем, ты с нами будешь, да?       — Разумеется.       — Вот. Мы будем друг друга любить, всё-всё завоюем, а потом будет самая главная битва, мы уже её выиграем и в самый последний миг все погибнем — сразу, вместе — и полетим в Элизиум. Правда, я здорово придумал?       — Ну, до этого ещё далеко. А вот чтобы быстрее вырасти, что надо сделать? Выпить сейчас немного бульона…       — Ну вот… — разочарованно протянул Александр.       — Обязательно, сил тебе потребуется много. Выпьешь бульон, молоко — и ляжешь в постель. Ты после вчерашнего ослабел и спал совсем мало, а воин каким должен быть, чтобы хорошо драться? Здоровым, сытым и выспавшимся. Ты же не хочешь, чтобы получилось, что Ланика с тобой всю ночь просидела зря?       — Нет, нет, — испугался царевич. — Нет, я всё сделаю, — и вздохнул, собирая эти самые силы, которых у него после переживаний действительно осталось очень мало. — Я теперь многое должен делать — что нужно, а не что нравится. Не волнуйся, я всё помню.       Тем временем в повозке, уносившей Аминтора с сыном в Афины, тоже разыгрывались драматические события и обсуждались разные материи. Как и Александр, предыдущий вечер Гефестион провёл в слезах, а его отец — в увещеваниях; как и Клит, Аминтор очень мало верил в то, что письма Ахилла и Патрокла друг другу дойдут до адресатов; как и в Пелле Филипп и Клит Александра, так и по дороге в Афины старший учил младшего уму-разуму, сдержанности и говорил о том, что человек не волен в своей судьбе и только тот станет настоящим мужчиной и сыщет искренний, достойный, заслуженный ответ на свою любовь, кто не порабощён ею до невменяемости, не может думать ни о чём другом и, как следствие, становится ограниченным, однобоким и из-за этого — серым и жалким, а кто чувствует и мыслит шире.       И на следующий день, когда Гефестион немного пришёл в себя, Аминтор продолжил, решив зайти издалека:       — Если ты любишь кого-то, если ты хочешь получить ответ на свою любовь, ты должен стать для этого человека кем-то. Понимаешь, что я хочу сказать? — не просто прекрасными глазами, волосами и фигурой. Личностью. Умным, деятельным, а не уверенным в том, что одной твоей внешности будет достаточно на всю жизнь, чтобы тобой всегда пленялись, чтобы тебя вечно обожали. Понял?       — Да, отец. А тот человек, кого я люблю… — Гефестион смутился и решил немного слукавить: — То есть полюблю… он тоже должен стать для меня кем-то — помимо того облика, которым я буду обольщён?       — Наверное. Но бывает и так, что он уже стал кем-то, что это было дано ему по праву рождения. Если он будет… скажем, царевичем, — Аминтор понял сына и тоже предпочёл вести разговор в отвлечённом ракурсе. — Ты можешь подумать, что это несправедливо — получить что-то просто так, но просто так ничего не даётся. Эта избранность налагает на него обязанность доказать, что полученное оправданно, что он не вознесён счастьем появиться на свет от первого в стране человека, а будет выше остальных, если покажет — своей жизнью, своими поступками — право быть первым. И любить его будут не потому, что он родился в царской семье, а потому, что он несёт своё звание с честью, потому, что он смел и бесстрашен, мудр и умён, потому, что он достоин своего титула.       — А разве любовь бывает такой — непременно к достойному и бесстрашному?       — Нет, конечно, но это поднимает её, делает высоким чувством. А ты — ты тоже прав: в любой страсти прежде всего говорит сердце.       — Я запомню это, отец.       — И не будешь киснуть и коснеть, оставаться ко всему безучастным и опускаться, не желая ничего делать для того, чтобы стать совершеннее?       — Не буду.       — Ну вот и прекрасно. Тогда набирайся знаний, изучай историю, литературу, математику, геометрию, риторику. Подрастёшь немного, напишешь сочинение на тему, которую мы сейчас затронули, — и покажешь Гармодию.       Но, конечно, самую животрепещущую тему — связь с царевичем, переписку — то, что оставалось единственной ниточкой, могущей соединить два разлучённых сердца, сын Аминтора не затронуть не мог:       — Папа, а письма из Афин в Пеллу долго идут?       — Долго, сынок, долго. Посмотри, как мы медленно едем, а поклажи у нас мало. А корреспонденция — письма, десятки свитков. Сами по себе они малы, но пергаменты тяжёлые, посыльные с ними тоже должны останавливаться на ночлег. Письма могут затеряться, выпасть, испортиться, прибыть не по назначению, если несведущий или неграмотный человек их будет развозить и адреса перепутает, на курьеров лихие люди могут напасть: подумают, что деньги перевозят. Потом, представь, сколькие пишут во дворец: кто с жалобой, кто с просьбой рассудить с соседом, кто с торговым предложением. Доставят все эти послания в Пеллу, свалят где-нибудь в канцелярии…       — Но это же царевичу…       — А это ещё хуже: подумают, что несерьёзно — дети переписываются. Об игрушках каких-нибудь, а царевичу надо заниматься. Тот же строгий Леонид может письмо утаить.       — И он посмеет?       — Лично — нет, но может сослаться на царицу.       — А она будет против переписки? Почему?       — Как тебе сказать… Прочёл ты что-нибудь, или пьесу посмотрел, или Гармодий интересный урок провёл — ты об этом напишешь, а, пока это до Пеллы дойдёт, прочтётся, пока напишется ответ, отправится обратно, прибудет, наконец, в Афины, это уже изгладится из твоей памяти, тебя уже другое будет интересовать. И у царевича то же самое — и получится, что вы будете писать письма в прошлое, всё время поворачивать голову, обращаться к минувшему. А будущий царь должен смотреть вперёд. Излияние нежных чувств и детские впечатления, игры, друзья — а царевичу предстоит стать царём, у него важная миссия. И будущий царь должен прежде всего думать о своей силе, а не о своих слабостях. И, может быть, в какой-то степени это правильно, что от этих писем его решат отлучить. Кроме того, вы будете писать о том, что вас уже не интересует, — и разочаруетесь друг в друге. Всё в мире гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд… — вздохнул Аминтор. — Я уже говорил тебе о том, что быть правителем — нелёгкий труд. И готовиться стать им — тоже. Ты вырастешь — и поймёшь, что человек во многом должен себя ограничивать. Если бы все делали только то, что им нравится, что доставляет удовольствие, кто бы тогда рубился в бою, пахал землю, таскал камни, строил дороги?       — Цари же этого не делают…       — Они всё это организовывают, а это не легче и занимает не меньше времени.       — И Филипп тоже будет против переписки?       — Я не знаю всего, Гефестион, но царь редко бывает дома. Это сейчас он сидит в Пелле, ждёт посольство, а до этого Олинф брал, Потидею. Теперь Фракия на очереди, в Третьей Священной войне Македония должна сказать своё слово. Филипп очень часто на коне, в походах — даже если он не будет против переписки, он просто не сможет проследить за тем, не изымаются ли письма.       — Но твои послания он же получает…       Аминтор рассмеялся.       — Ах ты хитрец! Знаешь, как называется то, о чём ты сейчас подумал? — использование служебного положения в личных целях. — И отец стал серьёзнее: — Я не хочу, чтобы ты делал что-то с моей помощью. Разумеется, я всегда подскажу и помогу, когда ты в чём-то не разберёшься, когда тебе нужен будет совет или моё мнение, но во всём остальном ты должен быть самостоятельным и полагаться только на свои силы. Дети часто теряют родителей очень рано — не возражай, это истина, которую надо принять мужественно, — и человек, столкнувшийся с этим, может рассчитывать только на свои силы. Чем раньше ты сможешь вести себя так, тем лучше: жизнь коротка и сурова, а сделать в ней предстоит много.       — Чтобы родители смотрели на нас из Элизиума и гордились нами? — прошептал Гефестион, обняв отца.       — Это уж как мойры рассудят, откуда я на тебя могу смотреть и тобой гордиться. — И Аминтор потрепал сына по каштановым волосам. — А вот буду ли гордиться и чем именно — это зависит от того, насколько хорошо я тебе всё объяснил, насколько хорошо ты всё понял и сколько хорошего ты в своей жизни сотворишь.       — Я постараюсь, папа.       — Вот и отлично. Человеку — и царю, и простому смертному — ничего не даётся просто так. Любовь, пиры, дворцы, золото — всё это надо заслужить, а тому, кто это уже имеет, — доказать, что он владеет этим по праву. Я уверен, что и Филипп сейчас говорит примерно такие же слова царевичу.       — Я понял, папа.       — Ну и отлично. Если тебе надо выразить свои чувства, заведи дневник — записывай в него всё, чем живёшь, о чём думаешь, что узнаёшь. Настанет время, встретитесь — дашь Александру, поделишься — он не потеряет ничего из твоей жизни. По-моему, так даже лучше, чем месяцами ждать писем — ответа на то, что уже давно минуло, описаний ощущений человека, если они им владели несколько недель назад.       — Я попробую. — И сын крепче прижался к отцу в маленьком экипаже и смежил веки. Пушистые ресницы сомкнули свои ряды, но, несмотря на то, что всё сказанное родителем было понято и запомнилось ребёнку, прекрасный образ золотого мальчика с голубыми очами не исчезал из закрытых глаз.       А повозка катилась всё дальше и дальше от столицы Македонии, с каждым часом пути отдаляя Патрокла от Ахилла ещё на полсотни стадиев, и время бежало следом, складывая эти часы в дни и недели…