***
Тяжесть чужих взглядов на проходящем через два этажа эскалаторе. Джиён тысячу раз говорил о некой кафешке, но не рассказывал о ней — не буду создавать тебе ожиданий, чтобы ты не разочаровался потом. Это их общая проблема, проблема талантливых людей — создать в голове идеальный результат и психовать, когда он не соотносится с реальностью. У Джиёна особая забота — обидная, задевающая честностью и проницательностью; задевавшая Сынхёна раньше, облегчающая его жизнь сейчас. Один Бог знает, как Джиёну тяжело говорить правду; Сынхён знает. Джиён говорит правду об уюте кафе, хотя этот уют несколько иной, чем его уют — тонкая полоска искусственного света, тянущаяся по кровати и коврику от плотных коричневых штор и шуршание трафика далеко под открытой форточкой. Кафе притулилось в углу маленького торгового центра, узкое и вытянутое, с кассой у самого входа. Сынхён замирает около нее с полувытащенной из бумажника кредиткой, залипнув на аномально высветленное лицо и правый глаз, желтый и очень теплый; Джиёново заинтересованное лицо с поджатыми губами, приподнятыми бровями и фирменно сонным взглядом. Джиён тычет в разные лотки и время от времени наклоняет голову влево, отчего на лицо падают четкие тени. Сынхён отмахивается, разрешая выбрать ему на свой вкус. Сегодня он банкомат. Стена кафе стеклянная, округлая, и они занимают столик в плавном изгибе. Стены, скользкая плитка — вся сияюще-белое, кроме темно-коричневой глянцевой мебели, и тени размытые, почти перпендикулярные. Сынхён никогда не видел столько солнца — слишком видно, слишком наружу темными углами, и он грохает подносом о стол, грузно завалившись на маленький стул, отгородившись большими черными очками. Джиён снимает тарелки с подноса. Он на самом деле очень любит поесть, просто ему не всегда удается. Когда он дорывается до еды, Сынхёну приходится время от времени останавливать его, чтобы он не провел ночь в компании унитаза. В глазах Сынхёна сок коричневый, а окна желтые. В глазах Джиёна — чайные искры. Сынхён медленно елозит пластиковым ножиком по мясу, мимикой сдвигая очки, чтобы попялиться на косточки, перекатывающиеся под влажной кожей тыльной стороны ладони; на сведенные брови, двигающиеся скулы и соус на носу и губах. Сынхён не отвлекает его разговорами — зачем? Жизнь заглохла, остались запахи специй, бамбуковые коврики и пропотевшая рубашка, которую Сынхён влажно отлепляет от своей груди. Джиён не доедает отбивную и строит милое личико, пока Сынхён не закатит глаза и заберет у него тарелку; морщится: с майонезом перебор. Джиён вспоминает разные столовые, размеры порций, воровство леденцов и цены, сравнивает, сколько стоят салаты. Сынхён благоразумно молчит. Все равно его телефон сопрут (прижмут ночью палец к сканеру) и посмотрят историю кредитки; все равно Джиён копается в его телефоне и меняет настройки, как в своем. Разную любовную чепуху он хранит в облаке под паролем и иногда сравнивает спящего Джиёна с экрана и на соседней подушке. Не меняются только расслабленные морщинки в уголках глаз и след от подушки на щеке; только седых волос все больше. Джиён сует тарелки одна в другую, разместив их ровно посередине правой стороны подноса, и подпирает раскрытой ладонью лицо, слегка склонив его. У него осоловелый взгляд и — Сынхён незаметно оглядывается назад — красный от кетчупа нос, который Сынхён вытирает большим пальцем, обмазав его о свое бедро. — Напомни, кто стирает твои шмотки? — Джиён насмешливо покачивает головой, подняв подбородок. — Стиральная машина в прачечной? — Ношу-то туда их я. Не заставляй меня таскаться по сомнительным заведениям. Пока я стираю твои трусы, мы могли бы более полезными вещами заниматься. — Джиён наклоняется так, чтобы опять попасть в поток света. Святая невинность. — Поиграть в лигу легенд? Сынхён невиннее.***
Сынхёна передергивает от одного вида стены — стопки кирпичей, веющей казенностью и холодно-презрительным равнодушием. В таких стенах не живут, — думается Сынхёну, — в них медленно сохнут, становясь обледеневшими, крошащимися мумиями. Сынхён хочет ухватиться за Джиёна, хочет, чтобы он вдруг стал большим и сильным; чтобы уткнуться в него и дышать его противным, преувеличенно мужественным одеколоном, а не — даже не воздухом, а остатками его, выброшенными на свалку бракованных потребностей. Забор отрезает их от живого мира, навалившись по-медузьи бесформенной атмосферой. Никто не увидит, думается Сынхёну, если он просто цапнет мизинчик. Не расслабляться. Люди от природы наделены недостатком в виде способности говорить. Кто сказал, что эти серьезные государственные дядьки не понесут своим дочерям-сплетницам эксклюзивные слухи? Сынхён медленно идет по рыхлой дорожке, краем глаза глядя на Джиёна. Он, вне образа Дракона руководимый вечной скрытностью, замотался в кепку, большие очки и шарф с ромашками; Сынхён не видит его мимики, но видит, как Джиён мелко поводит плечами, дергано крутит головой и пытается пристроить руки, но не находит им места ни под шарфом, ни в отвороте огромного Сынхёнова пуховика, наспех подшитого изнутри, ни в кулаках по бокам напряженного тела. Джиёну, как и Чхве, дико некомфортно, пусть он и приходит сюда не в первый раз (всего в четвертый — король вечеринки предпочитает тратить свои ежемесячные двадцать минут на бывших коллег, а не на родственников). Сынхён случайно наступает на шнурок, вытянув его из плена небрежного узла, и Джиён едва не падает. Он порывается завязать его шнурки, даже наклоняется, но Джиён отпихивает его и, присев на колено, завязывает сам. Когда Квон приподнимает голову, Сынхён коротко улыбается так, как любит его мужчина — слегка поджав губы, чтобы появились ямочки, и щурясь. Плевать на состояние, близкое к панической атаке, какими он пресыщается по три раза в день. Лишь бы Джиён выдержал, не задохнулся медузой, залепившей бронхи и носоглотку. Знакомый Джиёну маршрут. Незнакомая Сынхёну тяжелая дверь. Стекло, трубка, стул. Сынхён заходит первым, тихо следуя за спиной конвоира, и он совершенно уверен, что Джиён сейчас рисует в голове картины своего пребывания в подобном месте. Как хорошо, зажмуривается Сынхён, сгорбившись и сунув руки в подозрительно увеличившийся в последнее время проем между бедрами, что это просто Квоново больное воображение. Приходили бы Джиён с Дэсоном к нему, обритому и в робе, вот так, деля время на двоих и спрашивая, поиграл ли он сегодня в баскетбол и какие чапсаль-токи принести ему в следующий раз? Сынхён попросил бы отпустить его, и Джиён отпустил бы. Наступил на горло себе настоящему, требующему бесконечного внимания и тактильного контакта, оставил бы их отношения в прошлом как важный опыт и пошел бы дальше по карьерной лестнице, захватив по пути пару дэсанов и жену с двумя детьми. Они оба умеют отпускать и без сожалений расстались бы, сунув эмоции в креон памяти, и вернулись, разбередив прежние привязанности. У Сынхёна съехала бы крыша, скучай он по каждому расставанию в своей жизни. Сынхён не скучает в относительно пустой (за исключением безликих тюремщиков) комнате, но у него начинает щемить сердце, когда по ту сторону пыльного стекла заводят мужчину и сажают в кресло, следя за каждым движением. Вот он, его коллега во плоти, все его: мешки под глазами, нервные пухлые пальцы, но в то же время это не он, — это мужчина с непривычно тусклым взглядом, плечами, из которых будто вынули стержень вместе с самоуверенностью хозяина. Он осунулся и не смотрит в глаза. Руки сложены на коленях, и он тянет их к трубке, неловко поднеся ее к уху; запястья виснут на остром кольце наручника, — Сынхён видит красную полосу. Он поднимает трубку и с минуту из десяти положенных слушает мелкое сухое дыхание. — Привет, хён, ты похудел, — мужчина усмехается, — ты сегодня с Джиёном-хёном? — Да, он снаружи ждет. — Сынхён невнятно хрипит и повторяет, прокашлявшись. Тишина. Он приподнимает брови и глухо шепчет в трубку: — Как ты? Чем занимаешься? Не обижают? — Я особо не вижусь ни с кем, кто ж меня обижает? У нас есть музыкальный кружок. Мы поем там, но английские нельзя. Я даже не знаю, что популярно сейчас, у нас нет музыкальных каналов, и приемника нет. Каждый день одни и те же лица по ящику, один и тот же обцензуренный «нейшнл джеографик». — Сынхён пугается, как бы потом мужчине не влетело за слишком длинный язык; хотя если бы было нельзя, его бы тут же вывели. — Я шить учусь, хён, представляешь, шить? Я попробую заработать на этом, хочу купить что-то на свои, а не на то, что вы с Джиёном-хёном переводите, — мужчина горько кривится. — Никогда бы не подумал, что буду шить и ходить на проповеди. Они вновь напряженно молчат, пока Сынхён не ляпает неосознанное «мне за тебя стыдно». Он, кажется, не испытывает никаких эмоций. Сынхён пару раз моргает, коснувшись пальцами уголков глаз. Стул с мужчиной влажно расплывается. Ничего не чувствует, только жжение в глазах, и пустоту в груди, и тот шум в голове, который — Сынхён гонит от себя аморальную ассоциацию — похож на гудение в висках от оргазмов. — Я знаю, хён. — Мужчина опускает голову, и Сынхёну приходится смотреть на грубую серо-зеленую робу. — Всем за меня стыдно. Я компанию, и Яна, и вас подвел. Только мне не стыдно. Я думал. Думал. Здесь можно только думать. И я понял, — тюремщик что-то говорит, и мужчина начинает частить, задыхаясь: — Я отпустил себя. Я теперь никто, без веса и прошлого. Мне здесь самое место. Знаешь почему? Потому что я не исправлюсь. Для меня мораль — ничто. Я ради денег по головам пойду, и если я выйду — я не исправлюсь, понимаешь? Я буду тем же азартным ублюдком и сексистом. Люди не меняются, хён, не меняются, пойми, и за самым сладким образом всегда будет аморальный мешок зеленых, которому плевать на доверие других. Мужчина хочет сказать что-то еще, он часто моргает и сжимает губы, но у Сынхёна пассивно-агрессивно изымают трубку и просят на выход. В дверях он прижимает Джиёна к стене и шипит, поглядывая по сторонам и держа за плечо ладонью: — Он назвал себя алчным ублюдком. Спроси, чего ему привезти. Может, он почитать чего-то хочет. Спроси, окей? — Джиён снимает кепку, взъерошив челку, и бросает: — Возьми в куртке зеркало, — исчезнув в чихнувшей хлопком двери. Сынхён роется в валяющемся в углу пуховике и достает маленькое розовое зеркальце из детского набора, — Джиён выменял его на свою фирменную клипсу у детей родственников — и непонимающе смотрит на оплывшую косметику: подтек подводки под левым глазом и мелкую плешь консилера. И только тогда накатило, когда увидел себя. Накатило склизким комом в горле, щипанием в болезненно закатившимися глазами и липкой жалостью к себе. Сынхён бросает зеркало на пуховик и прижимается сжатыми губами к тыльной стороне ладони, крепко сжав горячие веки. Это не стыдно, говорит он себе, но перестать надо. Он играет Джиёновым телефоном, поворачивает его между пальцами, когда сам Джиён выходит с тенью надзирателя и обрывком бумаги в руках — скорее всего, чек, каких у него кучи по карманам распиханы, как и обломанные стержни ручек. Обратный путь проходит лучше, и только однажды Джиён будто нечаянно задевает рукав пальто и ломано улыбается снизу вверх — впрочем, тут же отводит взгляд. Таксист из проверенной компании (такие берут в полтора раза больше и гарантируют конфиденциальность) везет их к магазину в квартале от квартиры. Этот визит вряд ли удастся сохранить в тайне, как целый один предыдущий. О вылазке Джиёна с Дэсоном (Ёнбэ категорически отказался ехать) узнал весь интернет и как следует прочесал им косточки, попутно пожелав сесть в одну камеру, образовав кружок юных сутенеров, или хотя бы залечь на дно и жить как скромные граждане. Сынхён тогда отпаивал Джиёна каким-то приторным ликером, старательно глядя в сторону, и сделал эротический с элементами спортивного массаж. Не то чтобы Джиён забил и расслабился — с заморенным и растекшимся Квоном проще строить конструктивный диалог, потому что он слишком устает, чтобы юлить и обвинять; он просто соглашается и изредка поддерживает разговор. Сынхён подробно, обсценно объяснил, как та тень мужчины нуждается сейчас хоть в какой-то поддержке и даже если ненавидишь его, как и все мы, покажи ему эту ненависть, он должен знать, что на него не забили и не выбросили за ненадобностью. Он тебе как брат, а братья могут ненавидеть друг друга, но в сложных ситуациях они все равно остаются людьми, а не ослепленными эгоизмом самодурами. — О чем вы говорили? — спрашивает Сынхён, заваливаясь на одну сторону из-за тяжести пакетов с продуктами, и наблюдает за Джиёном, бедром упершимся в слегка вылетевшую дверь. — О тебе. Сынхён бросает пакеты в прихожей и идет в гардероб — к застрявшему в свитере Джиёну, стягивающему пятку ботинка углом комода. Он тянет на себя свитер, выворачивает и складывает; сжимает переносицу: — Подробнее. — Сказал, — Джиён прислоняется задом к комоду и отзеркаливает Сынхёново движение, — правильно делаешь, что ненавидишь его. — Я н… — Не ври себе. Я тоже его ненавижу, да все ненавидят, — он складывает руки на груди, — но не бросают, потому что это он. Гадина двуличная, но он. Квон сжимает челюсть, и Сынхён впервые замечает, как сильно изменилось его тело после армии. Они будто поменялись ролями, и теперь Джиён — качок, а Сынхён — мечта анорексика. Джиён достает все тот же обрывок чека и подает, зажав двумя пальцами. Сынхён дерзкую игру не принимает и разворачивает его, изучая буквы, — Джиён пытался писать мелко, но его крупный почерк вылезает на некоторых слогах. Сынхён цепляется взглядом за знакомое название. Он читал эту книгу много лет назад. Кажется она была о наследнике многомиллионной корпорации, жившем в заброшенной пожарке и бескорыстно помогавшем советом и деньгами всем нуждающимся. Для компании он был позором, и его пытались признать психически больным, чтобы лишить наследства. Сынхён и не догадывался, что тому мужчине может быть интересна постмодернистская литература. Сюжет вызывает у него неуловимое дежавю — кажется, среди его коллег был такой человек, правда, не справившийся со вседозволенностью и медными трубами, в отличие от скромного мистера Розуотера. Сынхён уходит на кухню, а Джиён остается перекладывать футболки. В этом нет особого смысла или практического назначения — он просто уходит с головой в бессмысленную сортировку по цветам и размерам, подолгу сидя на полу. Говорит, так ему легче обдумать свою жизнь. Прошлые суматошные годы, паточное бессмысленное настоящее. Будущее, которое, по его словам, представляется ему серой пустотой за душевой шторкой. Джиён не говорит о подробностях, описывает абстрактным прошлым и да было одно. Сынхёна это жутко бесит — да объяснись же ты, помучаешься от того, насколько глупыми стали мысли, когда высказался вслух, а потом отпустит. Джиён махал руками и огрызался, а Сынхён тер лицо ребром ладони, — он забыл, что Джиёну нравится вариться в потоках болезненных воспоминаний; почему-то он видит в этом очищение, тает от душевной боли. Сынхён больше не докапывался после того, как ударил Джиёна по лицу. Несильно, хлопнул ладонью по челюсти и виску. Сынхён говорит — будто убил твою мать на твоих глазах, вот как ты выглядел. Джиён говорит — у тебя потемнели глаза, но ты не разозлился как будто, а разочаровался. Я чувствую что-то не то? С моими эмоциями что-то не так? Как я могу извиниться? Они говорят прямо: не веди себя так; не показывай эту эмоцию. Джиён слушается и не закатывает глаза, а Сынхён не травит религиозные шутки. Джиён обзакатывается глазами ночью, а Сынхён, дрожа от чернушного адреналина, обшутится до упаду в лицо Ёнбэ во время их редких встреч. Когда группа распалась, Сынхёну, тридцатилетнему богатому мужчине, пришлось учиться жить. Откуда-то появилось время. Время для Сынхёна было неоновыми цифрами на часах в студии. Полдень, утро, через два часа. Набор непонятных промежутков. Сынхён не чувствовал время, не мог сказать, когда что-либо произошло. Время для Сынхёна было чередой локаций. Сцена — вечер. Стеклянный куб для совещаний — утро. Сынхён не хотел быть айдолом. Не хотел плясать и читать рэп о девочках. Где тут развитие? Совершенствование профессиональных качеств? Развивается личность, а Сынхён личностью не был. Первые восемь лет Сынхён противился и считал дни до окончания контракта, а потом смирился. Это просто работа. Тот же фотосинтез в офисе пять на два. Только он фотосинтезирует с микрофоном руках; обвешанный проводами. Офисное одноклеточное создает имитацию бурной деятельности, а сценический эукариот создает видимость красивой жизни. Любовь к фанатам, образ аристократа в костюме ручной работы, игра в чудака со странными танцами. Вне камеры Сынхён скидывал костюмы и ходил в драных свитерах и джинсах с вытянутыми коленками. Сынхён мечтал стать бомжом и строил планы на послеконтрактовую жизнь. Мечта детства растоптана популярностью — его не воспримут объективно ни в одном андеграундном клубе, потому что это он. Сынхён мечтал стать библиотекарем или уборщиком в картинной галерее искусства двадцатого века, но после двух лет половых сношений с мусорными пакетами расхотел категорически. Сынхён разработал тринадцать распорядков дня, но ни один в жизнь не воплотил. Мечта юности разбилась о мешок с годами и минутами. Поход в магазин занимает тридцать минут, полежать в ванне — час, подрочить — минут пятнадцать. А в сутках 24 часа. 1440 минут. Сынхён дошел до того, что тыкал пальцем в стену виллы и считал секунды до окончания суток. Сынхён разорвал не только контракт, но и свою жизнь на два неровных лоскута. Один пестрый, заполненный знакомствами и азартным поиском свободной минутки на побыть наедине с вечно будто пьяным (обдолбанным драминой) лидой. Второй пустой. Оказалось, что у Сынхёна нет друзей. Да и знакомых по большему счету. Коллеги. Товарищи на время афтепати. С Дэсоном больше не было общих тем. Ёнбэ стал чопорным папашей еще нерожденного ребенка, спрятав под три замка извечный сарказм. Вырос, как он сказал. Шутки Сынхёна пролетали мимо. Сынхён давно ушел из группы. У них не только имя общее, но и звание главных лузеров. Макне-лузер и хён-неудачник. На этом общее заканчивалось. Стафф? Марк? Джон Ли? Атрибуты прошлой красивой жизни. Сынхён сорвался и расколошматил вок. Сынхён — бытовой инвалид. Он не умеет стирать трусы и шуровать веником. Ванна покрылась желтым налетом, и Сынхён пытался оттереть его железной кухонной губкой. Сынхён сорвался и научился готовить. Каждый день заказывал горы продуктов и учился мыть посуду. А когда Джиён приехал с «Дольче Виты», Сынхён долго извинялся ему в макушку и никак не мог найти места рукам, то рвано гладя по спине, то сжимая бесчисленные слои одежды. Сынхён сдох бы без Джиёна. Так он сказал. Сдох от тоски и голода. А еще сказал, что теперь будет послушной домохозяйкой. В тот день Джиён постригся под машинку и попросил никогда не уходить с квартиры. Потому что тоже сдохнет. Сынхён воспринял это чересчур буквально. Он не выходит на улицу. Не хочется. Хочется вариться в бульоне коричневых штор и том-яма. В голове у Сынхёна крутятся футболки и слова. Он мог бы сложить их в строки, но не хочет. Он обычный человек, но чуть более богатый. Домохозяйка без определенного места жительства. Сынхён шерудит палочками в том-яме и сливает его в глубокую тарелку, художественно накидывая сверху нарочито небрежно порубленные овощи. Джиёна лучше не беспокоить — сорвется раньше времени с шатких балок своей медитации; переломает обе ноги. Сынхён заходит тихо, огибая лампу, и садится рядом, ставя чашку на пол. Джиён пусто смотрит над коробкой с украшениями, трогая пальцами углы и бурча что-то под нос. — Я чокер, — неожиданно проговаривает. А потом еще раз, глухо и с ухмылкой. — Почему? — Помнишь их? — Джиён достает из коробки, оказавшейся упаковкой из-под дизайнерских пирожных, лоток с мелочевкой. — Смотри. Помнишь их? — так Джиён обычно говорил о хром хартс, но сейчас он приподнял пальцами спутанные чокеры — цепочка, шнурок-бантик и винтажная брошка на полоске выцветшей ткани. — Конечно. — Сынхён не помнит. Джиён вещист. Скупает дорогое бесполезное барахло просто потому, что может. Как будто хочет что-то доказать себе. Свою платежеспособность? Тут без сомнений. — Я такой же. Нет, не красивый и бесполезный. Я ни то, ни то, — выпутывает цепочку — неумело, как и наушники; так и не научился, — я красивый, но душный. Душу всех ради своих амбиций и преподношу как избавление. Я токсичный. Сынхён не отвечает. Он прав. Они оба это понимают. Джиён и его приволок в агентство, чтобы было с кем пофристайлить с отсылками на битников. — Я всех давлю, но меня не давили никогда, — продолжает Джиён, не подбирая слов; будто он давно отрепетировал эту речь и ждал уместного момента. — Не Ян давил меня, а я давил его, раз за разом принося тексты. Я задавил этих людей, не веривших в меня. Я вырос и плюнул им в морды с экрана. Но никто! и никогда! не давил меня. Я заслужил это. На моих плечах три литра крови и корка слез. — Чьей? — Твоей, Ёнбэ и Дэсона. Джиён утихает, и Сынхён ненавязчиво пододвигает к нему тарелку. Остыла. Не жжется. Жжется воздух. Сынхён все еще не знает, что ответить. Нечего. Джиён сказал все за него. Джиён придушил и его, а когда Сынхён потерял сознание, подцепил наручниками к своей ноге. Они молчат, но в гардеробе громко от треска воздуха и внутричерепных шестеренок. — Джиёна, ты закончил? Убираться закончил? — аккуратно, голосом психиатра произносит и кладет пальцы на голое предплечье. Джиён громко вздыхает и вкладывает цепочку в Сынхёнову ладонь, накрыв своей. Холодная. Скользкая. — Ты ее подарил. Помнишь? В честь нашего сингла. Давно было, да? Сынхён не помнит. — Врешь. — На ней гравировка есть. Сынхён вынимает руку и смотрит на цепочку. Оскорбительно недорогая для его тогдашнего заработка. Он мог купить десять таких на порядок красивее и платиновее. Она мелкая и плотная. Сынхён вспоминает. — А где кулон? — Какой? Не было кулона. Сынхён опускает голову и смотрит в сторону, фыркая от навязчивой улыбки. — Я ее из-за кулона купил. Круглая свинья. Серебряная. Хотел тебе свой портрет на память подарить.¹ Потерял по дороге, наверное. Джиён неожиданно улыбается. Той самой ненатурально солнечной улыбкой, как перед камерой; которая разлеталась по интернету гифками. Джиён давно перестал улыбаться. Выше после последнего совещания в агентстве и выбросил улыбку в мусорный бак у черного выхода. Слегка растягивал уголки, приподнимал краешек губ, но больше не улыбался. А за ним перестал улыбаться Сынхён. Стало не о чем. Джиён неожиданно улыбается и ставит на колени чашку. Серпает и хвалит, а Сынхён тянет до боли губы вместе с ним. — Хоть в чем-то ты полезный стал, — мямлит Джиён с лапшой за правой щекой, и Сынхён рассыпается. Когда Сынхён натирал кастрюлю, закончивший свой ритуал Джиён глухо шепнул ему кое-что. Когда Сынхён изворачивался в душе, пытаясь потереть спину, Джиён стоял у него перед глазами со своими странными словами. Джиён иногда выдавал очень странные вещи. Просил Сынхёна съездить в соседний город за особенными яблоками, звонил в полдень и просил заехать после работы за стиральным порошком в особенный магазин, до которого добираться с двумя пересадками. Но никогда не выдавал пугающие. Просьба Джиёна ошарашила Сынхёна, но он сумел удержать лицо и сдержанно покивать, хотя щеки у него похолодели, а легкие будто обдало кипятком. Сынхён не понял, что его испугало больше — суть просьбы или безграничное доверие — доверие собственной жизни в ужасно неуклюжие жесткие руки. Когда Джиён ушел в прачечную, Сынхён больно потянул себя за волосы на затылке — доказать себе, что то, что он только что услышал, было именно тем, как он это услышал. Он не стал спрашивать, зачем, не уточнил, каким именно способом; не встряхнул за плечи в попытках вытянуть из него, что натолкнуло его на эту кошмарную идею. Сынхён тупо согласился, а значит — должен оправдать доверие Джиёна. Сынхён параноик, он постоянно трясется над Джиёном, боится физически ранить или задеть его, ревностно оберегает от, казалось бы, мелких проблем, уверенный, что они поломают его чуду остатки нервов. Да, он знает, Джиёна бесит его навязчивость, поэтому пытается не истерить по каждому джиёнову вшибанию в косяк или срыву голоса. Нет, он не псих и не помешанный. Он боится не отплатить за то, что дал ему Джиён. Отплатить недостаточно, не в той мере, не в той валюте. Вернуть его спокойствие, отблагодарить за насмешливо-добрые искры в глазах, которые он прятал в плече после вспышек невольных снисходительных улыбок. Отблагодарить за терпеливость, с которой он с детства объяснял Сынхёну, росшему, как перекати-поле, без какой-либо родительской заинтересованности и полового воспитания, тонкости взаимоотношений, специфичность социума и анатомические и гендерные особенности. Сынхён помнит каждый такой разговор потому, что у других таких не было. Везение один на миллион. Выигрыш в государственную лотерею. Сынхён вырос без предубеждений в сторону собственной и чужой сексуальности, спокойно принял свою ориентацию (что больше казалось ее отсутствием — Сынхён не воспринимал людей как черно-белые приложения к половым органам, он считал их просто людьми, к которым его влекло). Годам к двадцати трем его картина мира раскололась вдребезги, и Сынхён чувствовал себя уже не неправильным, а чересчур правильным. Не все готовы принять и дать другим смириться с тем, что кто-то не спит с теми, с кем хотели бы спать они. И, когда лет в двадцать его взгляд упал на забытую Хэюн в общей с Джиёном съемной квартире косметичку, его сщемил первый в жизни когнитивный диссонанс; не мелочной мысленный спор, а натуральный конфликт внутреннего и навязанного. Было ли правильно быть правильным? Прожил ли он полжизни в неверно сколоченных стенах? Медленно везя собачку по молнии голубого органайзера, несмело выкладывая рядком на ладонь карандаши с разноцветными кончиками и неизвестного назначения маркеры, он вспоминал холодную гримерку с коричневым диваном напротив зеркал; вспоминал жесткие кисти в руках нахмуренной Тэхён и ощущение туши на глазах. Естественно, его красили для сцены, но Сынхён никогда не понимал, как девушки и некоторые его друзья ходят так целыми днями. Это даже больно — в глазах будто песок, лицо стянуло и брови слиплись, и не дай боже потрешь что-нибудь, или заслезятся глаза, или вспотеешь — и все насмарку. Сынхён в принципе не понимал смысла — зачем, если девушки и без того красивые и милые? зачем так заморачиваться над внешностью; мозг все равно не припудришь. Это было спонтанно, глупый сиюминутный интерес, никаких триггеров. Сынхён просто разложил перед собой тюбики, взял первый, оказавшийся помадой, и мазнул по руке розоватым стиком. Корпус был приятный, дорогой на ощупь и пах чем-то конфетным. Сынхён измазал руки с обеих сторон, надолго засев с тремя палетками теней, сдувая с них остатки и водя пальцами по тяжелому картонному корпусу. В них было что-то успокаивающе эстетичное, как в мебели из комиссионных магазинов или с выставок альтернативной скульптуры. Встав за зеркалом с тумбочки, Сынхён окончательно потерялся. Он чаще носит макияж, чем нет, но между необходимостью и выбором — огромная пропасть. Это просто интерес, успокаивал себя Сынхён, но правильно ли мужчине делать это? И почему неправильно, если сам Джиён сходит с ума по дорогой штукатурке? Мазнув черным карандашом по веку, Сынхён почувствовал себя фриком. Потому что, мать его, было завораживающе наблюдать за рукой, делающей нетвердые мазки, было удивительно заметить, как стал выделяться один глаз, обведенный графичной линией. Сынхён попытался мазнуть пышной щеточкой по ресницам, но вместо этого ткнул в глаз и тонко взвыл от боли, а после минуты лелеяния собственной головы глянул в зеркало и ужаснулся расплывшемуся под и над глазом серому пятну. Это позор. Я идиот, думал Сынхён, судорожно запихивая косметику в сумку; сломав кончик карандаша пластиковым колпачком и небрежно затолкав его в незастегивающееся пространство между корешком и молнией. Он купит потом Хэюн точно такой же карандаш и вообще все, что она захочет. Это позор. Сынхён сунул косметичку в тумбочку со своей стороны кровати, кое-как стер синяк горстью влажных салфеток и благополучно забыл обо всем до завтрашнего вечера. Даже перед сном не прокручивал в голове. Как отрезало. Пока на следующий день Джиён не оторвал его от телевизора своим пронзительным вскриком — просьбой зайти в спальню на секунду. Сынхён зашел и сел на кровать — и покраснел бы, если умел бы краснеть; зажмурился от резкого движения Джиёна, доставшего из-за спины свою косметичку и откинувшегося с довольным видом на изголовье кровати. — Это что? Самое тупое, что мог выдавить Сынхён. — Откуда? Не самое. На это Джиён молча вложил ему в руку карандаш. Тот самый, черный. А следующие часа полтора показывал разные баночки и тюбики, объясняя, как и куда наносить; включил за спиной лампу, загородил ее собой и сделал Сынхёну легкий макияж: выровнял тон и подвел глаза маркером с мягким кончиком; мягче, чем тот карандаш, брызнул спреем, поворачивая голову за подбородок согнутым пальцем. Глаза не щипало и брови не ощущались двумя липкими бревнами. Откинувшись на спинку дивана перед сериалом по OCN и разминая стопы и лодыжки Сынхёна, лежащие у него на коленях, Джиён говорил: — У одежды нет пола, понимаешь? И у макияжа тоже. Это просто способ выразить себя, сделать себя ярче или тусклее, — говорил и наклонял голову, заглядывая сквозь упавшие на лицо волосы в темные выразительные глаза, — делай, если тебе нравится. Все в порядке. Тебя не будут осуждать, потому что мы все тут, в этой профессии, слегка того. А другие будут. Между нами пропасть. Они простые люди с простым мировоззрением. Не злись на них. Просто со временем осознаешь, что ты из другой реальности… и больше никогда не поймешь. Это надо признать.***
Джиён тонет в подушке, чуть повернув голову, и закрывает глаза предплечьем. Сынхён держит его за бок и убирает руку, приопустив подбородк пальцами. — Джиёна, не надо. Я могу и не среагировать. Я не меньше твоего боюсь. Точно надо? — Точно… достал. Ничего со мной не будет. Если что, по лицу дам, — Джиён болезненно ухмыляется и крепко хватает Сынхёна за запястье. — Давай. Давай, надоел уже. Сынхён закатывает глаза; глубоко вздыхает три раза, успокиваясь, и начинает медленно двигаться в нем, прислушиваясь к слабым вздохам. Сынхён гладит его тело и шею — и кладет на шею руку, уперевшись большим и указательным пальцами (не сжимая) под челюсть. Сынхёна передергивает, когда его пальца касается крупный, исступленный пульс под липкой кожей. Сынхён наклоняется, оперевшись на свою руку, целует мокрые соленые волосы, налипшие тонкими прядями на лоб. Джиён хрипит на выдохе, пытаясь что-то прошептать, и перебирает пальами по запястью Сынхёна, оставляя глубокие лунки от ногтей; он мотает головой, и Сынхён расслабляет руку (напрасно — Джиён сжимает и давит его рукой на свое горло). Сынхён входит во вкус — увеличивает темп, дергаясь от уколов возбуждения в животе, пытается не упасть, потому что слабеют ноги и подламывается правая. Волосы на затылке шевелятся от подступающего ощущения власти; Сынхён даже представляет, как вдавливает Джиёна за загривок в подушку, не позволяя ни вдохнуть, ни сдвинуться, заставив лежать так, пока ноги не разъедутся в судороге, а потом замотать в одеяло и укачивать, как маленькую девочку. Сынхён чувствует себя зверем и не может стряхнуть с себя эту обсессию. Он резко сдавливает трахею, и Джиён, всхлипнув, распахивает глаза — и отпускает, дав лишь полглотка воздуха, чтобы нажать вновь. Сынхён еле сдерживает желание придушить до потери сознания только потому, чтобы потом погладить по голове и запретить просить о таком; чтобы потом запереться на балконе и выкурить стратегический запас особенно крепких сигарет. Сынхён боится убить Джиёна — Джиёна с малиновым лицом, зеленоватой венкой на лбу и подтеком слюны на подбородке, сипящего и сучащего ногами с поджимающимися пальцами. Он закидывает голень на свое плечо, прижав ее к себе, и понимает, что пропустил момент, когда косточку и тыльную сторону ладони обдало влажным дыханием. Сынхён сдергивает руку и падает на локти, прижав колено Джиёна к его груди; заглушив вскрик его посиневшей шеей, Сынхён заваливается набок, некрасиво сгибая кисти, и судорожно царапает простынь. У него стучит в ушах, но весь слух направлен на Джиёна, на хриплый стонущий вдох и последовавший за ниим тихий вой. Джиён всегда отождествлялся у Сынхёна с visual arts — от Мондриана до Сайя Твомбли, зависело от квонова состояния. Однажды Сынхёну попались викторианские дагеротипы — посмертные фото, мальчики в кружевных платьях, обнаженные девочки. Сынхён неосознанно отвернулся, когда понял, что на них изображено, но все равно взял фотографии дагеротипов, морщась от непонятного тревожного холодка, куснувшего между лопатками, жадно рассматривая омерзительные детали; хотел бросить и сглотнуть тошнотные спазмы, но продолжал трогать их большими пальцами и представлял, кем и в каких обстоятельствах они были сделаны. Сынхён тайком сфотографировал несколько и показал Джиёну под фиолетовым светом над мокро блестящей барной стойкой. Он точно так же отшатнулся и обматерил Сынхёна. Правда, минут через двадцать, отодвинув от себя пустую стекляшку, выцыганил у Сынхёна телефон и уже вдвоем с ним изучал дагеротипы, приближая и гогоча над одному ему понятными мелочами. А через два дня принес флешку с Мальчиками Святого Винсента и вжимался головой в капюшоне в Сынхёнову подмышку (его рука сжимала талию под плотной тканью) и обнимал бутылку абсурдно дорогой дряни из тайного бара Чхве, пока пытался уловить смазанную английскую речь. Сынхён морщился и очень хотел обнять себя, спрятаться от жутких — жутко янтарных и мягких на ощупь, полных осязаемых запахов и клетчатых рубашек — ситуаций на экране; Джиён время от времени начинал мелко дрожать, и тогда Сынхён сжимал его бок, бессловесно поддерживая. Сынхёну потом несколько раз снилась комната с медово-деревянными стенами и пустой взгляд священника с прямоугольным лицом, а Джиён отказывался ходить в собор. Погружаясь в зудящие волны в руках и ногах, закрыв глаза, чтобы абстрагироваться от ноющих суставов и разжелевших мышц, Сынхён слушает Джиёнову экстатическую ломку и попытки надышаться. Оргазм всегда был для Сынхёна некрасивым, и он стеснялся смотреть на перекошенное лицо перед собой и боялся представить, как выглядит он сам (притом, что шумным во время секса был именно он). Сынхён бросает взгляд и зажмуривается, чтобы минутой позже впериться в грудь с редкими темными волосами. Сынхён приподнимает брови в ответ на вои мысли — как эта ситуация прошла в его голове аналогией с педофилией? Факт: у Джиёна такой себе видок, а Сынхён не может оторваться от того, что сделал своими — в прямом смысле, этой самой расцарапанной — руками. Отдышавшись, Джиён подползает и обнимает его за плечо. Джиён редко обнимается с ним после — в основном тут же засыпал или шел в кухню запихивать в себя по полхолодильника кимчи или шоколадных пирожных. Значит, впечатлился. Сынхён закидывает руку за голову и шепчет: — Ну что, еще хочешь? — Честно? — бодает плечо лбом. — Не особо. Но оно того стоит. Я запаниковал сначала. Потом… потом словил. Думал, голова лопнет. — Я чуть не убил тебя. — В смысле? — Джиён приподнимается, обеспокоенно надув щеки. — Не отпустил вовремя. Еще и думал, как бы побольнее тебе сделать. Я б не простил себе, если бы не сдержался. — Хорош жалеть, вечно ты такой. Наслаждайся охерительным сексуальным опытом, будет на что подрочить. Сынхён сдается, больно ткнув двумя пальцами в бровь фыркнувшего Джиёна, но нервничать не перестает. — Расскажи, как оно. Стоит или не стоит, Хочу все-все знать, знать, ради чего ты это затеял. Показать проще, угу? — Сынхён угукает в ответ, и Джиёново игриво-сонное лицо мгновенно леденеет, когда он высвобождает руку и касается ладонью Сынхёнова кадыка. Он даже не давит, но следующий вдох выходит каким-то неполноценным, а на выдохе — очень странное ощущение — закладывает виски, как обычно закладывает уши. Джиён проводит кончиками пальцев вниз, мазнув над ключицей, и под пальцами становится щекотно — и давит под подбородок и по бокам шеи, вставая на колени и ныряя под одеяло рукой к паху Сынхёна. Тот распахивает рот, но спустя несколько болезненных выдохов понимает систему и старается дышать медленно и неглубоко. Воздуха становится меньше, но к небольшому количеству кислорода привыкнуть проще. Сынхён чувствует, как его кадык упирается в сухую ладонь, когда он крупно сглатывает — и он будто чувствует на чужой руке вибрацию своих тихих выдохов на грани стона; рука снизу не менее беспощадна, она скользит в жестком выверенном ритме; Сынхён мотает головой, будто чтобы выбить из носа навязчивую пульсацию, мешающую вдыхать рваные лоскуты воздуха и чтобы разложило уши, но Джиён совершенно невозможно изворачивает руку и тремя пальцами и тыльной стороной ладони толкает подбородок, пригвождая ноющий затылок к подушке. Сынхён невольно приподнимается над кроватью, когда Джиён жмет уже не играясь, позволяя вдохнуть и перекрывая глотку опять. Это жестче, чем как делал Сынхён (он ограничивал воздух, но все же давал дышать), и в итоге он отпихивает запястье, больно нажав на точку между косточками. Дышать в обычном ритме оказывается непривычно дискомфортно — в легких жжет и в горле сушит, как после хорошей пробежки, и приходится следить за каждым вдохом. Тело будто забыло, как правильно раздувать легкие и напрягать мышцы. Сынхён думает тяжело, будто выуживая нужные мысли из расплавленного мозгового мармелада. Он пытается представить, каково было Джиёну — Сынхён ведь даже не кончил; зато понимает, почему Джиён не хочет повторять этого. Это слишком. Слишком много эмоций и рисков ради пятиминутного забытия в жалящем огне под ребрами. Сынхён долго лежит, закинув руки за голову и расфокусированно пялясь в потолок. На вмятину в болезненно-белой штукатурке. Она там уже лет пять, но воспоминания о ее появлении до сих пор выбивают у Сынхёна нервные смешки. Джиён, когда квартира была только его, закатил вечеринку для них пятерых, но каким-то образом на ней оказались Донук и Черин. Они ушли первыми, потому что Ёнбэ с Джиёном вспомнили какую-то ссору из детства и перевернули полквартиры в поисках некой штуки, которую Джиён якобы спер у Ёнбэ. Сынхёны пытались разнять их, подсовывая левые предметы, но их обман быстро раскрылся. Ёнбэ тогда впервые применил силу против друзей — вытолкал их в кухню. Позже пытающийся протрезветь Сынхён уронил тарелку с колбасой из-за громкого хлопка и ломанулся в комнату Джиёна, чтобы узреть невообразимое: пьяный в хлам Дэсон стирает огромное пятно с чистой, хрустящей еще простыни новой Джиёновой футболкой с пятизначным ценником, а на подушке валяется бутылка с отломанным горлышком. Сынхён сохранил это в тайне. Пьяный Дэсон — сатана во плоти: бесконечно матерящийся и хватающий всех мимо проходящих девушек за причинные места, наутро он никогда не помнит этого. Сынхён принципиально не рассказывает ему о его выходках — дает его маске треснуть и выпустить копящиеся злобу и усталость. Кажется, то же самое сделал Джиён, но только наполовину — приподнял его железобетонный щит и с размаху придавил выползшую агрессию. Сынхён не простил бы себе, если бы вжал Джиёна лицом в подушку, расцарапал до кровавых полос или задушил до потери сознания. Если бы не отпустил на соплях держащийся самоконтроль. — Понял? — Джиён опять заползает под бок и очень влажно дышит в мокрые ребра. — Кажется… — И как оно? — Давай больше не надо? — Сынхён жалобно заламывает брови, и Джиён тихо прыскает, мелко шлепнув его по груди; он причесывает сынхеновы жесткие волосы, укладывая пальцами назад. Сынхёну все еще хочется сделать что-то такое. Может даже трахнуть Джиёна без сознания. Это же как сонный секс? Сынхёну стыдно и противно, но очень хочется увидеть опять отвратительно красного Джиёна. Хочется увидеть его закатанные до белков глаза, услышать слезы и скрежет ногтей по подушке. Расщепление сознания. Раздвоение личности, лениво думает Сынхён. Это так похоже на его обычный ход мыслей, когда в голове рисуются яркие картинки расчленения или падающего в реку телефона, а он сам будто стоит в углу своего сознания и, обледенело и одновременно заинтересованно, наблюдает за вакханалией образов. Сынхён видит свои некрофильские мечты со стороны и не может отнести их к белому или черному. Сынхён толкает костяшками свернувшегося под другой его рукой Джиёна, то уплывающего в дрему, то липко моргающего одним глазом в стиле я не сплю, мам. Он шевелится и вопросительно смотрит, еле держа глаз открытым. — Джиёна… это нормально, что я хочу выебать тебя до полусмерти? Не фигурально, в прямом смысле. — У Сынхёна жмет горло, но это надо сказать. Этому надо дать выход. Это как камни почках; исцеляющая боль. — Я хочу, чтобы ты орал от боли и отбивался… нет, лежал бы пластом, а я бы царапал тебя и… и не знаю. Я еле сдержался. Я чуть не сделал это, я чуть не задушил тебя, не остановился вовремя, черт!.. — Сынхён закрывает лицо ладонью. Повисает болезненная (для Сынхёна) тишина. Джиён гладит его кругами по животу, как обычно делает это при сезонных обострениях желудков и кишок, и тихо говорит, опустив голову: — Это нормально. Нормально это. Кто ты? Планктон, фиалка, ленточный червь? Ты животное, Сынхёна. Хищный зверь. Кошка играет с воробушком, лев играет с газелью (Сынхён делает мысленную пометку отключить на кабельном «нейшнл джеографик»), а ты играешь со мной. Во мне тоже такое копится. Это агрессия. Сколько ее скопилось за эти чертовы пятнадцать лет? Как ты мог выпустить ее? Прыгая на сцене и бегая в спортзале? Бесполезно, Сынхёна. Та боль, которую причиняют люди, ее на предметах не выместишь. Тебе не стало легче? Не в чем-то конкретном легче, а вообще? Разгрузило? — Джиён бормочет Сынхёну в бок, и тот вслушивается в слабые вибрации. Джиён хочет спать, но все равно включает Цицерона, чтобы утихомирить чужой бредовый приступ. Сынхён выдыхает: — Я просто боюсь, — и зарывает руку в Джиёновы жесткие волосы — оставляет ее так, не перебирая и не давя. — Боюсь навредить тебе. Блядь, если честно, я боюсь оказаться садистской мразью. Не хочу быть таким. Не прощу себе. — Сынхёна, — с нажимом шепчет Джиён и умолкает. — Сынхёна, — говорит он через пару минут, отодвинувшись и приподнявшись на локте. — Ты хоть раз мне больно сделал? — Сейчас, — простодушно выпаливает Сынхён, — и когда я тебя поцарапал, когда ты меня трахал, и когда я на тебя вазу уронил… — Ты не делал мне больно осознанно. — А ты откуда знаешь? — По глазам вижу, — огрызается Джиён. — Ты нормальный. Это не лечится. Никто тебе не поможет. Да я всю жизнь рядом с тобой кручусь, как клоп постельный. Ты ненормальный, и поэтому нормальнее… нормальнее всех этих, м, рафинированных людей. Сынхён молчит. В словах Джиёна есть смысл. — И насчет того, что ты сказал… Знаешь, о чем я сейчас думаю? — резко продолжает Джиён. — Хочу покусать тебя в коленно-локтевой. Я знаю, у тебя все плохо заживает. Хочу покусать тебя, смотреть на укусы и, черт подери, тыкать всем в лицо тобой — посмотрите, я трахнул клевого волосатого мужика! И насчет того, что ты сказал… это нормально. Я тоже иногда хочу… как бы сказать… расцарапать тебя всего нахрен хочу, когда ты со штангой возишься. Расцарапать и облизать до пяток. — Уголок губ напротив едва заметно ползет вверх и тут же возвращается на место. — Это нормально. Мы же животные; хищники. И это нормально, что ты хочешь со мной поиграться. Все плотоядные так делают, и травоядные иногда тоже, — Джиён хихикает, явно намекая на свое недавнее увлечение веганством — настолько его разочаровали майонезные отбивные.***
В комнате оглушающе пусто — не хватает Джиёна, крутящегося на сбившемся покрывале, развалившегося в кресле с ноутбуком, раскладывающего одежду по цветам. Сынхён вдруг замечает тумбочку в углу — обжитую Джиёном, заваленную его матирующими кремами и (Сынхён поднимает брови) обрывки упаковок презервативов. Над ней — плакат с обгрызенным углом, безнадежно пыльный и желтый. Это его, Сынхёна, плакат с Джей-Зи, который он потерял еще до того, как переехал в эту квартиру. Ужасно неубрано. На краю корзины — зеленый кардиган, на полу около кресла — три кружки с коричневыми дорожками по бокам. По шее стекает пот, футболка липнет к спине. Сынхён хочет открыть окно и медленно подходит к тяжелым шторам. Проводит по ним рукой, тупо взглянув на пыль на ладони — и, сгребя тяжелую шершавую ткань, с противным железным визгом дергает их в стороны, зажмурившись до боли в глазных мышцах. Сынхён чувствует холод на лице и, приставив ребро ладони ко сдвинутым бровям, приоткрывает глаза. Вид из окна наполовину загораживает какое-то раскидистое, насыщенно-зеленое дерево — легко представить его шелест и странную прохладу, свойственную всем зеленолистым. Сквозь ветки скользит немного света, но его хватает, чтобы подпалить затхлость комнаты, которую Сынхён заметил только сейчас. Он распахивает пластиковую створку и свешивается — свешивается ниже уровня подоконника, радуясь, что деревья скрывают его — и жадно дышит, хватая все больше воздуха, а когда голову начинает вести от гипервентиляции, замирает и смотрит на парковку внизу, на округлую гальку и загороженную деревом поверхность реки, испещренную длинными следами катамаранов. Сынхён болтает ногами в воздухе и ерзает от боли в животе, которым навалился на край подоконника; сползает обратно в комнат и падает в кресло, пусто уставившись на ломаную полосу света, дрожащую на стопке книг и папок с рукописными нотами. Сынхён впервые увидел тумбочку. Дерево. Почувствовал количество воздуха. Раньше он ежился, избегал смотреть в темные углы и жался к Джиёну, пытаясь сокращением своего пространства увеличить пространство внешнее. Сынхён чувствует себя удивительно маленьким. Так, думает он, чувствуют себя девушки в большом мельтешащем мире? Сынхён не отождествляет Джиёна с девушкой, но понимает сейчас, почему тот нервничает рядом с действительно высокими людьми. Сынхёна стало мало. Его взгляд мечется от отошедшего края обоев до узора на покрывале, отпечатывая на подкорке множество незначительных, будто истекающих светом деталей. Сынхёна мало, а комнаты еще меньше. Он спиной выходит в коридор, захлопнув дверь. Зацепившись пальцами за ручку, откидывается на пятках назад — дверь открывается вовнутрь — и повисает так, следя за жжением в натянутых связках; от локтей выше, от запястий к пальцам. А потом встает ровно, хлопает всей ладонью по скрипнувшему дереву и идет в кухню. В голове — конкретный маршрут, и Сынхён усилиями обтрепанной воли глушит его, засовывает под мозжечок, но ноги в такт каждому «нет» несут к навесной тумбе со стеклом, — тарелками, фужерами и прозрачными бадьями виски. Сынхён говорит себе: нет — и распахивает криво висящую дверцу; не надо — шлепает рукой по верхней полке; остановись — с хлюпающим звуком сдергивает пробку; последствия, мать их, подумай о последствиях, когда спокойно поднимает руку и шумно глотает сразу полстакана. Срываться — это нормально. Срываться надо. Сынхён допивает третий стакан, но голову не ведет и в груди не горячо. Я не пьян. Мало. Надо еще. Как минимум еще бутылку. Еще нет. Это последняя. Символ трезвости. Символ алкогольного целибата. Сынхён грохает стаканом о стол и едва не дает себе пощечину. Слабак. Опять сорвался. Только вставая на ноги и преодолевая дрожь в коленях, ступая по тропе, вымощенной зеленым стеклом, только преодолев самый сильный этап ломки, Сынхён плевал на все и решительно шел к запретным полкам в супермаркетах спустя неделю или две активных самоубеждений и домашних заданий психотерапевта. Сынхёна пугало то, что в таких случаях он делал все осознанно: с чистой головой вкручивал штопор в пробку, наклонял бокал и заканчивал лежа на диване под «Крадущегося тигра, затаившегося дракона» и хлеща третью бутылку из горла. Сынхён абсолютно спокойно упивался, не понимая, почему не пьянеет, а потом отсыпался и костерил себя за слабость. Он держался три с лишним месяца, а сейчас держится за край стола под холодной клеенкой, не понимая, почему схватился за виски, не успев ничего обдумать. Пока у Сынхёна жжет внутри, снаружи обжигает легкой, возвращающей на землю пощечиной. — Это что? — надломленно, будто молит Джиён. — Опять? Боже, зачем? — он берет мокрое лицо в левую руку, правой поглаживает лоб под растрепанной улицей челкой; глядя дурными глазами в глаза стремительно мутнеющие. Джиён вынимает из напряженной руки стакан и привычно закидывает безвольную руку на свои плечи, еле оторвав ее от стола. Он ведет Сынхёна в комнату и сбрасывает его в кресло, несчастно скрипнувшее от безвольного веса. Встает над ним, скрестив руки. Сынхён видит это заторможенно, как комикс, с запозданием секунды в три. Как прямой эфир по телевизору. Наконец-то развезло. Джиён резко разворачивается (Сынхён в пределах возможностей тоже — от порыва ветра, колыхнувшего штору и куснувшего лодыжку): — Ты зачем окно открыл, холодно же. У Сынхёна звук и картинка не совпадают, и слова Джиёна доходят до него уже когда он с глухим хлопком закрывает окно и аккуратно везет шторы по гардине обратно, укрыв комнату коричневатой темнотой, заползшей в родные углы; комната съеживается, и Сынхён вдыхает болезненное облегчение, растворяясь телом в родной атмосфере. Его это успокаивает. Своя атмосфера, не чужая.***
Сынхён пытается пялиться в потолок. Получается плохо — слипающиеся глаза будто макнули в масло; будто мутная пленка под веками. Потолок натяжной. Как в коридор. Ах да, его опять рвало всю ночь и он опять отключился. Сынхён невольно усмехается: свалился он в туалете, а проснулся на диване. Он настолько часто падает в обморок, что отрастил себе автоматическую коробку передач? Сынхён поворачивает голову и слабо стонет. Уперевшаяся в край дивана шея ноет и хрустит. Косточки под коленями тоже ноют от кожаного, но адски жесткого и скользкого покрытия. Сынхён наполовину на боку, а левая ладонь, затекшая и пульсирующая табуном? иголок, странным образом оказалась под ребрами. Ах да, он же необдуманно шлепнул коньяка пару дней назад. Рано или поздно попадет в операционную и выйдет оттуда ногами вперед. Сынхён, остановись. Сынхён, хватит. Рано или поздно поплатишься. Хватит убивать себя. Когда Сынхён еще ходил к психотерапевту, тот говорил ему: срываться — это нормально. Ты не можешь взять и бросить. Срывайся. Имеешь право. Гастроэнтеролог говорил ему: никакого алкоголя. Ни капли. А еще ни жирного, ни жареного. И не курить. Не смей курить и пить, дурак. Это не шутки. Хватит, допился уже. Это нормально — срываться, Но не когда у тебя дыра в желудке, имбецил! Нескончаемый диалог, кочующий из головы в стычки с Джиёном и обратно. Сынхён в пределах возможного откидывает голову назад и глубоко вдыхает. Тошнота возвращается вместе с навязчивым образом широкой бутылки и почему-то риса с омлетом, с волнообразными спазмами пониже горла. Не дышать. Дышать глубже. Повернуться еще чуть-чуть набок. Не думать. Перебить мысли. Сосредоточиться на мыслях. Сынхён думает о самоповреждениях. Глупости и отсутствии самоконтроля. Ответственности и без–. Он не должен курить и есть острый карри. Не должен с абсолютным спокойствием вскрывать акциз и наливать коньяк в стакан, безразлично слушая пузырящееся биение спирта о тяжелые стенки. Не должен хладнокровно подносить стекло к губам и слушать пустоту в голове. Не должен слушать голос разума и делать вид, что его не существует. Он должен повиноваться. Сынхён хладнокровно губит себя. А еще слышит хлопок входной двери. Джиён ушел в магазин — прогуляться перед сном. Вернулся утром. И без продуктов, судя по отсутствию бумажного или целлофанового шороха. Это так в его характере — выйти покурить и вернуться с магнитиками для Дами и Черин. Сынхён доверяет ему. Знает, что максимум надерется и поплачется в чужую жилетку. У него не может быть любовницы, ну не такой он. Сынхёну все равно на любовниц, пока они не портят их личную жизнь. Сынхён ненавидит ссоры. Пусть делает что хочет. Главное, что все спокойно. Джиён идет по коридору, не стесняясь топать. А в каких-то сантиметрах от дивана останавливается. Сынхён физически чувствует холод (от одежды) и влажное тепло (взмокшего тела и волос). Сынхён никак не вздыхает и не двигается; борется с нахлынувшими спазмами. Джиён перегибается через диван (Сынхён понимает это по волне холода, хлестнувшей по его лицу). Он вздрагивает от ледяной руки на лбу и инстинктивно сжимает рукав шершавой парки, — свет хлестнул даже по закрытым глазам. Рука сползает на веки, и из-за нее доносится тихо-возмущенное: — Это что такое? — и сопровождается хлопком по спинке. — Знакомься, Джиён, это диван. Диван — это Джиён. Сынхён не настроен каламбурить. Он не в состоянии обдумывать и понимать. Джиён прекрасно знает, что в такте моменты надо ставить вопросы четко, не уходя в дебри риторических. — Обычно люди не спят, — Джиён машет свободной рукой, всколыхнув спертый воздух, — вот так. Класть он хотел на правила. — Обычно люди не блюют по полночи, — на долгом, смазанном выдохе выдает Сынхён, брезгливо разглаживая халат. Парадный потрепанный халат для визитов к унитазу. И он уверен, уверен в том, что они с Джиёном сейчас прокручивают в голове похожие пугающие картины: теоретический зоопарк трубок, какой содержит любая уважающая себя реанимация, или фактические капли крови на ободке. Диван рядом с животом проседает, но давление почти сразу ослабевает, — Джиён переносит вес на стопы, чтобы не тревожить лишними движениями, и очень фарфорово, голосом приходского священника, спрашивает: — Кроме того случая, что ты еще ел? Курил опять? — уже теплая ладонь соскальзывает с глаз, зачесывая волосы назад, и Сынхён щурится на тревожный Джиёнов вид. — Скажи честно, пожалуйста. Я только немного кричать буду, обещаю. — Курил… курил. И мороженое ел. Не смейся только. Сынхён прячет лицо в плече, в объемных складках и слушает собственный голос, его сломы и перепады. А потом кашляет. Халат — халат, который он носил, когда был килограммов на десять объемнее, — обвисает удушуающим грузом. Между руками так и не раздевшегося Джиёна и холодным паркетом под стопами в лениво перескакивающие мысли вплетается странное знание. Осознание закономерности. Джиён всегда приходит. Что-то происходит с Сынхёном, что-то происходит с обоими, что-то случается с Джиёном, и он проходит сквозь входную дверь внутрь, находя Сынхёна в панической атаке или над очередным разбитым сувениром с курортов, поправляя его волосы и заботливо глядя в лицо, на щеки, на губы. Джиён выглядел чересчур обыденно, когда нашел его в коридоре на диване размером с паршивое кресло, пахнущего потом и рвотой. Словно это в порядке вещей — находить и утешать своих партнеров. Сынхён кашляет, когда Джиён поднимает его с дивана; Сынхён кашляет и прикрывается, когда на полпути теряет халат, прикрывается и опять роняет руки, потому что от лишних движений мутно штормит. Джиён подводит его, дергающегося от собственной обнаженности, к унитазу и опускает на колени. Сынхён предпочел бы стоять в такой позе в спальне, но процентах в сорока его попытки вернуть Джиёну минеты оканчиваются так же, — таким же преклонением объекту сантехнического искусства. Сынхён подтягивает под себя ногу. Джиён прислоняется к низкой тумбе точно так же, как сейчас сидел на диване. Из раза в раз Сынхён сгорает со стыда и отвращения к себе, своему слабому здоровью и халатности; Сынхёну стыдно и отвратительно позволять видеть себя таким. Он отворачивается, ложась щекой на ободок, почти касаясь его губами: — Выйди. Выйди нахер. — Не выйду, знаешь же. Джиён как-то сказал, что самое сложное — не тащить его полубессознательное тело в постель, не запах или отмывание пола. Самое сложное — когда Сынхён молит уйти и не слушать его. Так он это называет — слушать. Сынхён обдумал бы эту оборванную мысль, но не сейчас. Сейчас рефлексии не в тему. Сынхёна всегда рвет до исступления, пару раз, как и сегодня, до потери сознания. Нечего выкашливать из себя становится на третьем приступе, и тогда он бестолково корчится в кашле, сплевывая и вытирая вытекающую из носа желчь. Джиён выдает ему стакан воды, и Сынхёна выворачивает опять, пока не останется сил только на неосознанные вздрагивания. Сынхён кашляет, когда приподнимает голову и видит слабую, печальную в чем-то улыбку. Ободряющую. Одобряющую. Давай, чего ты. — Воды? — участливо подается вперед Джиён, и Сынхён все силы вкладывает в отрицающий кивок — странный, понятный только им жест. И по лицу Джиёна понимает, что все не так уж и хорошо. Как-то он это понял и не изводит сейчас Сынхёна лишними волнениями. Смысла нет трепыхаться. Джиён что-то для себя понял. И телефон крутит в руке слишком однозначно. Сынхён подрывается и, уперевшись рукой в колено, хрипит в ладонь. Во рту мокро и солёно. Сынхён холодеет. Оно? Опять больница и обследования? Холодный белый свет вместо желтоватый лампы в спальне. Вдали от спальни. Трубки во всех возможных местах. Одиночная палата. Та, где, наверное, в глубинах шкафа еще лежит потерянная зарядка. Сынхён облизывает ладонь. Оно. Джиён видит это. — Ты как? — говорит он. — Отлично. — Сынхён вытирает ладонь о колено. И размазывает на всякий случай в целях конспирации. Джиён легко поднимает его с пола за талию — ближе к спине, не задевая живота — и берет за руку, крепко сжав пальцы. Сынхён спокойно может дойти сам, это просто моральная поддержка. Вот только Джиён никогда не поднимал его так легко. Как половину ничего. — Джиёна? — Сынхён тормозит пятками где-то рядом с кухней. — А? — Сколько ты весишь? — Чего?.. Неважно, потом. Потом взвесимся. Пойдем. — Джиён гладит его по спине пару раз и поправляет съехавший халат — Джиёна… — шепчет Сынхён, когда тот сгружает его в кресло и подсовывает под шею скрученное полотенце. Джиён зависает над ним, держась за спинку, и приподнимает внутренние уголки бровей. — Где ты был? Джиён закрывает глаза и медленно вдыхает: — У знакомой. Позвала на полпути. — Ты в магазин собирался. — Говорю же — на полпути. Сынхён замолкает. Это его ответственность. Он осознает. Невозможно всю жизнь просидеть в четырех стенах. Особенно людям творческим. Джиён роется в аптечке, аккуратно раскладывая на кровати коробки и баночки, а Сынхёна накрывает усталостью; возвращается боль. Плечи тяжелеют, и Сынхёну хочется съехать как можно ниже или вообще лечь на пол. Впитаться в него. Сынхён даже не дергается, когда Джиён сует ему электронный градусник подмышку и кладет холодные руки на лицо и шею. Он приподнимает голову в ладони, и Джиён прижимает их сильнее; достает пискнувший градусник и отходит на пару шагов, втянув голову в плечи и нервно нажав на кнопку. К Сынхёну возвращается противная внутренняя духота, под левой лопаткой жжет на вдохе. В горле жжет и во рту сухо, и зубы скрипят от налета. Джиён опять хватается за телефон и подходит к окну. Правая половина штор сбилась, и Джиён будто попадает половиной в бледный, холодный нимб; затылок темный на контрасте со светом, а на носу и ресницах играет безжизненный рассвет. Он набирает какой-то номер и подносит телефон к уху, поводит плечами и сует руку в глубокий карман на джинсах. Оно. — Не звони! Я… я сам, не впервые же… — Сынхён хочет встать и отобрать телефон, но сонливость пересиливает. Он просто закрывает лицо руками и с нажимом проводит ими вниз. — Да… да. Да, рвота, температура, кровь. Да, да, при встрече. — Джиён роняет руку и смягчает голос. — Это не скорая, я врачу позвонил. Скоро будет и решит, сам ты или не сам. Он разворачивается и задергивает штору, спугнув полосу нетвердого света. Коричневая темнота по углам. Колющая боль в желудке. Своя, не чужая.