Исцели

Джудас смотрит на него из толпы, толкается где-то позади, пока Джизас вдохновенно проповедует что-то о боге, вечной жизни и всепрощении. Джудас о нем слышал, конечно — слава блаженного летит впереди, доходит даже до небольшого серого и тоскливого города. Джудас всегда думал, что в бога ему верить — слишком большая роскошь. Джудас веру в себя самого еле-еле в себе собирает, надеясь только, что её хватит на то, чтоб не повеситься на ближайшем суку. У него к веревкам и петлям особое — на шее порой ощущается фантомная попытка перекрыть ему кислород, и у Джудаса даже летом шея укрыта шарфом, чтоб скрыть царапины от коротких ногтей. Он горло себе сам раздирает, пытаясь уйти от сдавившего ощущения. Джудас ни о какой религии не думает, Джудасу, к своим двадцати пяти все ещё сломанному надвое о чье-то колено, кажется почему-то: бог, если он есть, жесток до ужаса. Бог людям позволяет умирать, бог пощечины раздаёт за правду и добро. Джудас смотрит на длинноволосую фигуру в простых джинсах и чёрной футболке и в этот момент в бога особенно остро верит и не верит одновременно. Что-то скребет под рёбрами, на секунду видением перед глазами встаёт окровавленное рубище, гвозди в живой плоти и беснующаяся толпа, которой для насыщения одного вида крови было достаточно. Если бог есть, он жесток одинаково с каждым. Джизас тем временем заканчивает, Джизас просит одного из толпы подойти, Джизас касается ожога на его лице — Джудас за секунду до понимает почему-то, что произойдёт. Разумеется, он исцеляется. Разумеется, толпа бросается к нему голодным многоголовым зверем, как пару тысяч лет назад. Разумеется, Джудасу прилетает локтем в живот, кулаком в плечо и сумкой по скуле. Джудас отходит в сторону. Джудасу, на самом деле, исцеление не нужно — слишком много пришлось бы исцелять, начиная со сломанной жизни и сломанного носа. Джудасу просто очень нужно в глаза ему посмотреть. Джизас подходит к нему сам. Джизас улыбается ласково и тепло, кажется бесконечно чистым, безмерно светлым, но все же самым обычным человеком в своих узких джинсах с матами на коленках и однотонной свободной футболке. Джудас смотрит ему в глаза и замирает. Весенняя трава. Листва на рассвете. Зелёные кислые яблоки. Терпкие стебельки мяты. У Джизаса в глазах воплощение всего светлого, что в мире Джудаса есть. Джизас касается ласково плеча, проводит пальцами по животу и скользит по скуле, снимая боль длинными горячими пальцами. Джудас думает, что в руках этих — вся ласка этого мира, что они лучше любого обезболивающего. Джизас в его глаза всматривается с нежной грустью и проводит по переносице, залечивая перелом. — Мальчик, ты же снова совсем ещё мальчик, что они и здесь с тобою сотворили, — бормочет он тихо, стоя близко. Люди с площади уже разошлись, а если и нет, то никому дела нет. Джудаса захлестывает. Джудас впивается ногтями в мякоть ладоней и смотрит невидящими глазами мимо. Страшно. — А правду говорят, что бог всех любит? — криво улыбается Джудас, пытаясь разбить тишину, что дарит на виски чем-то забытым, истертым. Джизас кивает, и тогда он голову вжимает в плечи. — Неправда. Он жестокий. Джизас его гладит по плечам двумя руками, защищая будто от чего-то. Джизас выглядит старше и моложе одновременно, точно наивный ребёнок и дряхлый старик. — Он жестокий, но милосердный, — шепчет он, глядя в глаза все с тем же всепрощением и внутренним светом. — Если просишь не для себя. Я не просил его ни о чем много лет... только о прощении для одного мальчика... для мальчика, который любил меня больше всех. Я его отмолил, слышишь? Джудасу по-детски хочется заткнуть руками глаза и уши. Джудаса реветь тянет позорно, он носом исцеленным шмыгает, руки за спину убирая, чтоб в чужую одежду не вцепиться смутно знакомым жестом. Кажется, это было когда-то. Кажется, эти глаза уже на него смотрели так, словно зная финал и прощая что угодно заранее. У Джудаса тошнота подкатывает к горлу кислым комом. У него нет ни религии, ни веры, но сейчас бог кажется более, чем реальным. Хочется перед Джизасом преклонить колени, смиренно и в мольбе о прощении. Джудас вместо этого всего его руку с выпирающими венами и фенечками на запястье перехватывает, целует много и судорожно, точно на исповеди. У Джизаса брови изламываются в гримасе. — Я боюсь твоих губ, Джудас, — спокойно и ровно говорит он. Джудас вздрагивает всем тощим телом точно от удара. Это больно, это на смерть немножко похоже, и снова ноет исцарапанная шея. — Так исцели их, — хрипит он, глядя жадно и болезненно. Сухие глаза печёт. — Избавь от чёрной скверны, ты же можешь, ты исцеляешь... Джизас грустно улыбается. — Я не боюсь их скверны и их греха, — говорит он, — я их огня боюсь. А грех твой ты искупил, Джудас. И прижимается прохладным лбом ко лбу.