Разнообразие нежных красок на прекрасном вечернем небе не поражало его. Только начинающий показываться, лунный диск с многочисленными звёздами, что были ещё совсем блёклыми на нежно-голубом полотне, его не вдохновляли рисовать, как то обычно бывало раньше. Скоро жители города погрузятся в сладкий сон, они все так ждали этого момента, но только не он. Воздух летний, тёплый, при каждом вдохе хочется взять его в свои лёгкие больше и больше, но он не хочет дышать, его душит какое-то странное чувство.
Сегодня грандиозный вечер, в доме Великобритании ещё неделю назад намечалась культурная встреча, которая, как прекрасно знает каждая страна, потом превратится в душное подобие вечеринки, только не с дешёвым пойлом, а дорогим вином и бренди. На неё было приглашено много олицетворений. Личностей, которым было строго запрещено посетить это мероприятие, просто-напросто не было. А если, так называемый, чёрный список отсутствует, то он обязательно проникнет туда, ради него, того единственного, которого не хотелось признавать таковым для себя. Его не будет для всех остальных, ведь он скроется среди пьяной толпы тех же людей, от которых так желает пропасть.
Рейх пришёл уже поздно, когда все были в хламину пьяные, когда всегда приличная Франция под действием её любимого вина превратилась в распущенную куртизанку. Национал-социалист и не сомневался, что дверь в огромный двухэтажный особняк с дорогой мебелью внутри будет открыта, — кто-то по-любому должен был выйти закурить хотя бы на половине «приличной встречи», зная, что он всё равно не на долго. Незаметно он проникнул в шумное помещение, где ранее чистый воздух сменился на резкий, так и бьющий по голове Фюрера, горьковатый запах спиртного. Фриц искал серым холодным, как осенний день, взглядом его, точно зная, что он должен был прийти к своему излишне смазливому союзнику, дабы просто отдать какие-то документы и разъяснить важные дела. Он любил, как и ариец, тишину, покой. В ледяных глазах проскочило пару трещин, – Рейх не обнаружил знакомой фигуры не в одном из укромных мест этого огромного зала, сердце неприятно сжалось, дышать стало ещё тяжелее, чем раньше, словно грудную клетку связали тугими путами. Неужели он уже ушёл? Хотя, не удивительно, если он просто не захотел задерживаться в этом отвратном месте. Организатора этого ужаса тоже не было. Светлая макушка быстро проскочила среди остальных, стремительно направляясь в ещё одно безлюдное место, в котором мог быть нужный ему сейчас человек. С каждым шагом ноги всё сильнее хотели подкоситься, обрушить их хозяина на блестящий, чистый, мраморный пол. В нём можно было увидеть своё отражение. Блондин этого не замечал. С каждой секундой отчаяние подбиралось всё ближе, Третий Рейх сдерживал у себя в горле противный ком. Каждая неудачная попытка найти его, била сильнее по холодному сердцу. Только он мог разбить этот лёд, эту душу, до которой больше никто не сможет добраться, а потом уйдёт, наивно считая, что её и нет в нутре Фюрера.
Фриц поднимается на второй этаж, уже потеряв надежду, сжимает губы, кусает их до крови своими клыками, его холодный взгляд давно растаял, а того и глядишь от этих «айсбергов» потечёт вода. Нацисту срочно нужен был свежий воздух.
На просторном большом балконе стояла худощавая низкая фигурка в классической белой рубашке и тёмно-серых брюках. Волосы цвета соломы были трепетно зализаны назад, ни одна прядь не смела выбиваться из своеобразного строя. Серо-голубые омуты крылись за прозрачной пеленой солёных слёз. Воздух обжигал лёгкие, в груди неприятно щемило. «Лучше бы и не приходил», — отчаянно думал ариец, сильно прикусывая губу в очередной раз. Скоро на языке почувствовался железный привкус, на это нацист не обратил должного внимания, будто вся его жизнь сейчас заключена там, в потухающих огнях города, в этом зачаровывающем небе. Тихий шёпот ветра, одинокое пение соловья, кажется, никогда и не засыпающего, говорило разволновавшемуся сердцу немца обрести покой, но то продолжало болезненно сжиматься. Фюрер никогда не отличался особым упорством, разве что, выдержкой, но сейчас тот, сжав ладони в кулаки так, что костяшки начали жутко выпирать, хотел взять себя в руки и продолжить поиски. Было ещё одно место, а надежда ещё не смогла до конца угаснуть.
Фриц решительно развернулся, намереваясь сделать шаг к двери, но его остановил чей-то радостный говор, что сходил на верещание. Голос был до жути знакомый, до такой же степени его было противно слышать. Стук от небольшого каблука смешивается со стуком от… сапог? Рейх узнает его везде. В этот момент почему-то хотелось не узнавать, и в принципе ничего не понимать, не находиться здесь даже. Вслед за Великобританией на соседний балкон ступает высокий мужчина. Всё вокруг арийца, будто останавливается, начинает обретать трещины, которые разрастаются в огромные разрывы. Нет, нет, нет… Ещё есть надежда, что это просто деловой разговор. Но… почему он так тепло на него смотрит, кажется, с такой сильной нежностью…
His eyes upon your face...
Он молчит, терпеливо выслушивает речи своего собеседника, что так и льются из манящих сладких уст англичанина. «Да чтоб он сдох…» – Британия всегда раздражал нациста до скрежета зубов. Союзники подходят к поручням, облокачиваются о них и устремляют свой взгляд вдаль, затихают. Великобритания несмело кладёт свою руку на чужую, чем обращает внимание второго.
His hand upon your hand...
Он добродушно улыбается ему, щёки немного краснеют. «Что ты делаешь с ним рядом?! Как ты смеешь касаться его, чёрт возьми?!.. Почему же ты не смахнёшь его руку со своей, почему так смотришь на него?» — кричит душа немчуры, заставляя слёзы снова появиться на уголках глаз. Как хотелось и самому ему сейчас закричать этим двум, что даже и не замечали его, были слишком заняты друг другом.
–Союз, я давно хотел Вам сказать… – стук сердца начинает отдаваться в ушах от волнения.
Да как он смеет так обращаться к нему?! Как он смеет так смотреть на него?! СССР ведь никогда даже не оказывал ему никаких знаков внимания. Только сейчас почему-то так странно себя ведёт, будто… Нет, это невозможно, это за гранью понимания Фюрера.
–Я люблю Вас, как бы это банально для меня не звучало. – слышится от англичанина, он краснеет, словно младая девица, ещё не имеющая опыта в любовных делах.
«Он не смеет любить тебя! Ты ведь откажешь ему, да?! Пожалуйста, я умоляю», – фриц то кричит внутри себя, то жалобно шепчет. Он начинает гореть ярым пламенем, а потом, уже через секунду, тлеет.
–Хах, Ваши чувства взаимны. – улыбается советский гражданин, внезапно притягивая за талию британца, прижимая к себе и через считаные секунды, что для этих двоих являлись волшебными, целует.
His lips caress your skin...
Опустевшими глазами ариец смотрит, как в страстном поцелуе слились английские и русские губы. Казалось, что радужка их теряет голубой цвет, которого и без того было мало. Рейх думал, что никогда не поймёт, насколько был важен для него Советы, – простецкий по натуре, но холодный человек, который, как надеялся нацист, смог бы открыть ему свою тёплую и даже бывает горячую личность. Царапины на душе немца превращаются в целые пропасти, каньоны, на которые он будет потом всё время натыкаться и падать, падать, и снова падать, захлёбываясь в темноте. Горячие мокрые слёзы стремительно стекали по впалым бледным щекам, соединялись в одну большую на подбородке, а потом быстро падали вниз. Голова начинала раскалываться, эта боль настигала так моментально, что Третий и не замечал, как тихие всхлипы вырывались из его обветренных, чуть приоткрытых, губ. Фриц не замечал, как солёные слёзы просачивались к нему в рот, мочили виски, как же сейчас это ему безразлично. Такое ощущение, что из грудной клетки сейчас вытащили все органы вместе с лёгкими, а без них было невозможно дышать, жить. Светлые брови свелись к переносице, создавая морщины. Как Рейх стремительно и с трепетом шёл к его заветной желаемой цели, и с каким звонким треском провалился вниз, на самое дно отрицательных чувств. Нацист сейчас был уверен, что потерял смысл жизни. У него украли всё, за чем немец мог стремиться душевно и по-настоящему тепло. Причмокивания и различные звуки, что представляли из себя одно только неприличие, пошлость, рушили всё представление о толерантном коммунисте. Хотя, чего врать, Фюреру так сладко мечталось до этого момента о том, как этот самый «толерантный коммунист» затащит его в постель, будет страстно целовать. А все поцелуи и любовь достанутся такому ненавистному врагу. Но, кажется, теперь Рейх ненавидит всех вокруг… без исключения.
It's more than I can stand!
