Their dark materials

Когда Мик был маленьким, он очень любил своего деймона. Хотя, конечно, все обычные дети любят своих деймонов, а ребенком Мик был обычным. Бегал с Джиной где ни попадя, трепался, когда хотелось, пытался угадать, какой она станет. Но это было давно. Теперь он даже не помнил, как отреагировал на то, что она определилась не просто собакой, а еще и метисом: вроде и бульмастиф, но на слишком коротких лапах, со слишком широкой грудью и неправильным светлым окрасом почти без маски. А ведь деймоны-собаки всегда были идеальными представителями породы. Пожар тоже почти не остался в памяти. Разве что собственное ошеломление и почти благоговение перед зрелищем развернувшейся мощи и скулеж Джины. Зато отлично помнилось, как после пожара Джина перестала с ним разговаривать — вообще. Не то чтобы Мику так уж сильно это было нужно: он вырос, изменился, да и в тот момент ему, кажется, не было нужно вообще ничего. Но все равно вышло противно. И спать она с ним тоже перестала, устраиваясь поблизости, но так, чтобы не касаться. Паршивое существование двух заключенных в тюрьме внутри тюрьмы. Хотя — на это Мику тоже было плевать. Ему тогда вообще на все было плевать. Ну или почти на все. Тюремную кодлу он презирал до омерзения. Терпеть не мог эти кучкования подпевал и лизоблюдов всех мастей вокруг закомплексованной злой обезьяны с вечно зудящим самолюбием. И с самого начала занял позицию одиночки: не лез ни к кому и от остальных ждал того же. Некоторые сразу не поняли, но драться Мик уже умел, терять ему было нечего, да и репутация — «Сжег всю семью! Сам! И спокойно смотрел!» — играла в его пользу. Через пару расквашенных носов и сломанных костей его оставили в покое. А вот с парнем, которого тогда зажали в углу у душевых, история была явно другой: слишком мелкий, слишком смазливый, слишком ершистый, да и деймон какая-то то ли куница, то ли ласка — в общем, мелочь невпечатляющая. Ну и не повезло: в первый же день умудрился поцапаться с Рикардо, подлой злопамятной тварью с деймоном-росомахой. В общем, на пацане можно было ставить крест: или сломают, или убьют, что редко, но случалось. Такие дела. Пожав плечами, Мик повернулся, чтобы вернуться к себе, раз уж с душем не сложилось — но услышал за спиной низкий рык. И понял, что спокойной жизни и молчаливому бойкоту пришел конец. А потом Джина, стеганув ему по ногам хвостом, потребовала: — Давай! — и нырнула в кучу деймонов, развлекавшихся с добычей. Половину она легко раскидала сходу, остальные опешили от внезапности вмешательства, и в итоге через пару секунд у ног Мика лежала изрядно подранная меховая тряпка, слабо шевелящая лапами, а Джина стояла задницей к нему и хорьку, наклонив башку, оскалив клыки и явно демонстрируя всем, что отвоеванное не отдаст. — Охуела?! — зло прошипел чей-то кот, но Джина только глухо зарычала. И снова потребовала: — Давай! Мик тяжело вздохнул: — Нафига? — но понимания не дождался. — Ну! Там нож! Быстрей! — рявкнула оборзевшая псина, и Мик, осознавая, что в драку она их все равно уже втравила по-любому, а преимуществами надо пользоваться, хмыкнул и послушно врезал уроду, оказавшемуся ближе всего. Мелкий с хорьком («Харза! Это — харза! Сколько раз можно повторять, Мик?!» — «А выглядит, как хорек!» — «Ты хорьков вообще видел?!»), значительно позже представившийся Ленни Снартом, отделался тогда разукрашенной рожей, кучей ушибов, трещиной в ребре и длинным, но неглубоким порезом через все брюхо, Мик обзавелся красивыми фонарями и разбитыми костяшками, и все они — вся компания независимо от сторон и позиций — загремели в изолятор. Мика это, в принципе, не напрягло: стены везде одинаковые, а чуть больше или чуть меньше тюрьма, роли не играло, пока в ней можно стоять и ходить. Да, было тоскливо, но зато Джина заговорила. Правда, радовать это перестало уже через час, потому что псина, судя по всему, решила компенсировать все предыдущие месяцы молчания бесконечным трепом — но зато больше не было гнетущей тишины, в которой некуда деваться от себя самого. А вот мелкого, кажется, пришибло. Мику даже показалось, что он слышал из-за стены сдавленные всхлипы. Но Джина, проснувшись тогда вместе с ним, улеглась в углу у вентиляции, где получалась самая хорошая слышимость, и прямо посреди ночи полезла знакомиться с хорьком. И первым же делом выяснила, что того зовут Рахамиэль. В итоге Мик так ржал, а мелкий так шипел и неумело, но с чувством его материл, что явилась охрана и вкатила им еще по суткам изолятора. Но по крайней мере, мелкий — Снарт — перестал киснуть. Ну или хотя бы начал это делать с перерывами. И сразу пристал с правильными вопросами про здешние порядки. Возиться с мелочью, конечно, было той еще радостью — но Снарт был умным, а его деймон так смешно пушился и подпрыгивал на всех четырех лапах, выгнув спину, от раздражения, когда Мик называл его Раха («Рахамиэль! Он что, плохо слышит? У него проблемы с памятью? Интеллектом? Он просто варвар, Ленни! Это же невыносимо!»), что можно было потерпеть. А еще Снарт не возражал против Джины с ее новым задвигом — и это дорогого стоило. Хотя когда она первый раз что-то спросила у мелкого прямо так, напрямую, не через Мика и даже не обратив внимания на Раху, мелкий, не сдержавшись, шарахнулся в сторону, а Мик, на пару секунд потеряв дар речи, позволил своему ненормальному деймону переспросить Снарта еще раз и только потом, так и тараща глаза, сгреб дуру в охапку и оттащил в сторону, где, хорошенечко встряхнув, потребовал объяснений. — А что такого? — выдала свихнувшаяся псина, глазом не моргнув. — Я просто хотела пообщаться. Он наш приятель, в конце концов. Они. Мик тогда не нашелся, что ответить. Снарт тоже. В итоге оба промолчали, сделав вид, что ничего не было. Но черта с два угадали, потому что акция оказалась не разовой. Нужной степени похренизма Мик достиг где-то месяца через два. От полной безысходности, ибо ни просьб, ни объяснений, ни увещеваний Джина слушать не хотела, а заматывать ей пасть скотчем, как мстительно предложил Раха, или бить собственного деймона было запредельным даже для него — да и не помогло бы, уж характер Джины он знал. Пришлось стоически игнорировать. А постепенно — правда, с годами — стало действительно безразлично. Мик сам настолько выделялся и отличался от всех, что одним пунктом больше, одним меньше, не играло никакой роли. В конце концов, он даже не чувствовал прикосновений к своему деймону — с самого пожара, и когда они снова начали разговаривать, ничего не поменялось. Благо, этого не было заметно малознакомым, а Джина, абсолютно бесстыдно полюбившая чужие прикосновения, так и не желая касаться Мика, не лезла с бессовестными просьбами почесать к чужим. Зато уж своим собачьих нежностей доставалось по полной программе. Правда, настолько близких и было всего ничего: Снарт, с которым они так прочно скорешились, что решили держаться вместе и на воле, да его сестрица Лиза, с которой Мик познакомился, уже освободившись. А больше ему и не требовалось. Мика устраивала та жизнь, которая у него в итоге сложилась.