А боль не ушла...

На столе остывала кружка чая. Еле заметный дымок вился лёгкими спиральками и стремился к потолку, исчезая в нескольких сантиметрах от поверхности жидкости. Такой крутой кипяток явно не предназначен для заваривания зелёного чая. Хотя о каких правилах чаепития может идти речь в старой серой панельке с деревянными окнами и малюсенькой кухонькой два на два метра? Можно ли вообще эту странную муть из пакетиков называть чаем?       Вот помню я нашу поездку в Китай. Как раз на четвертую годовщину. Было чудесное время. Там, на какой-то из бесконечных экскурсий, провели чайную церемонию. Мерное тонкое звучание какого-то старинного струнного инструмента, то ли гуциня, то ли эрху, и плавные выверенные движения мастера, проводившего обряд. Полное расслабление от завораживающего действа и вкуснейшего напитка. Мы, кажется, пробыли в трансе пару часов, полностью выпав из времени и пространства, посвятив себя наслаждению спокойствием. Мягкая жидкость укрывала рецепторы лёгким молочным послевкусием и прекрасно утоляла жажду. По комнате гулял озорной ветерок, разнося дымок от высоких чашек. Благодать и умиротворение. Чего не скажешь про нынешнюю ситуацию. В застоявшемся воздухе квартиры звенят лишь напряжение и неловкость. На столе стынет чашка дрянного пакетированного чая и женщина, которая так мило улыбалась всю церемонию, сейчас лишь недовольно, почти яростно, кривит губы в горькой усмешке. —  Зачем ты пришел?       Ее вопрос режет тишину, раскаленным ножом входя прямо под ребра. Как же хорошо я знаю этот тон: насмешливый, глухой, обвиняющий тон. Два года назад она говорила так же. Сухо и отстранёно. Только тогда в каждой ноте голоса сквозило ещё и отчаяние. Сейчас отчаяние сменилось глухой обидой. —  А зачем ты меня пустила?       Я хотел бы ответить лучше, но не мог. Просто сам не знал, какого черта поперся на окраину города в ее квартиру, полную воспоминаний и разбившихся надежд сначала ее матери, а теперь вот ее самой. Мазохизм в чистом виде. И с ее стороны, и с моей. Зачем я вообще вышел из своего, такого большого, теплого дома? Что бы сидеть тут и в напряжении слушать тиканье массивных настенных часов, которые слышно из соседней комнаты? — Тогда выметайся. Где выход разберёшься сам.       Холодно и почти безразлично. Только лёгкая дрожь в самом конце выдает с головой. Как же сильно она меня ненавидит. Не умеет по-другому. Обычный развод, а столько ненависти. Сколько времени уже прошло. А у неё всё также все чувства возведены в апогей: если ненавидеть, то всей душой, если любить — то до последнего вздоха. И никаких полутонов. —  Я не хочу.       Правда не хочу уходить. Снова. Я знаю её обиду, злость, желание разбить эту кружку мне о голову, но я хочу досидеть в этот раз до конца. Два года назад она тоже пустила меня, хотя я и приехал так же: без приглашения и с явным намерением сделать больно нам обоим. Тогда я не высидел. Сразу после слов о двери встал и трусливо сбежал. Её тяжёлый взгляд многотонной плитой давил на плечи и заставлял пот катиться градом. Сейчас он не легче, просто я, кажется, тоже заржавел. Мне тоже больно, родная. —  Рауф, это моя квартира. И я требую, что бы ты убрался от сюда, чтобы духа твоего здесь не было. —  Так духа или тела? —  Желательно обоих.       Чашка все же полетела. Не в меня, в стену. На старых обоях ровными линиями растекалось мокрое пятно, собираясь в лужу на полу. Звон разбитой керамики и расплескавшегося чая ударной волной разорвал барабанные перепонки. Звук казался слишком громким после часа абсолютной тишины и почти беззвучного разговора.       Она учащённо дышала, захлебываясь воздухом и еле сдерживаемыми всхлипами. Пыталась не разрыдаться при мне. И это желание казаться сильной и независимой понятно, но я же видел её скорбь. Истерику с последующей затяжной депрессией. Тогда, ещё в самом начале, после похорон её матери. Она тогда тоже пыталась отгородиться от всего мира, закапываться в работе и вычеркнуть все, что могло стать путеводной ниточкой между ней и трупом.       Я уже и так все знаю, что последует дальше, какими словами она покроет меня и всех моих родственников до седьмого колена, проклиная, унижая, умаляя больше никогда не появляться в её жизни. Возможно, даже снова запустит в меня чем-нибудь тяжелым или острым: кухня все же слишком мала и она легко дотянется до ножа. В тот раз не успела, хотя бы в этот закончит. А когда я, снова струсив, сбегу, осядет тихо на пол и будет рыдать пока не уснет прямо на холодном мокром полу.   — Зачем же я все-таки приехал? Знал, но все равно приперся, как последний дурак. Но звон в ушах проходит, её судорожные вдохи тоже постепенно успокаиваются. Что, дорогая, тоже зачерствела? Сколько же силы ей потребовалось, что бы задавить в зародыше уже готовую сорваться истерику. Она ведь осознаёт появившийся повод для продолжения моей борьбы, не так ли? Она сама позволяет сделать ход мне. — Я сожалею. Где у тебя веник? Надо убрать осколки.       В нашей прошлой квартире веник хранился в туалете, спрятанный от чужих глаз за трубами. Здесь он находится там же. В маленькой кухне не разойтись по-нормальному. Она вжимается в стену, чтобы уйти от любых нечаянных прикосновений. Как будто веник — грозное оружие и им возможно покалечить. Вот нож, лежащий на краю тумбы меня беспокоит больше. Она может убить — меня так точно.       Сметая осколки в кучу, пытаюсь просчитать дальнейшие действия или хотя бы найти причину, зачем я пытаюсь достать и починить то, что ремонту не поддается.       В последний год, когда мы жили вместе, посуду приходилось обновлять с завидной регулярностью. Чашки и тарелки, летающие по квартире стали обыденностью, и уборка осколков тоже превратилась в мое почти ежедневное занятие. Нервы сдавали все чаще, терпения не хватало. Существовало только нездоровое желание уничтожить и разорвать на куски все предыдущие годы тепла и счастья. Вот также, как тогда, как сейчас, выкинуть в ведро тлеющее желание быть рядом. —  Я все равно тебя не прощу. Уходи и оставь меня в покое. Тебе на самом деле ни капельки не жаль. Мирзаев, ты же просто пытаешься казаться хорошим и правильным.       Как жестоко и как до скрипа зубов верно. От первой до последней буквы. Я не жалею. Будь у меня еще один шанс, все бы повторилось без малейших изменений. Мне нужен был тот проект, я бы в любом случае попытался бы догнать время. Вот только ничто не изменит мое признание ее правоты. —  Как думаешь, как это началось? Мы не загонялись бытом, куча общих друзей, схожесть интересов и взглядов на жизнь, да что уж там — мы были в первую очередь лучшими друзьями. Не в этом ли залог семейного счастья? —  Ты — просто кусок дерьма, и это не началось, оно было с самого начала, я просто не смогла вовремя увидеть. Уходи. Пошел вон!       И все-таки, почему я ее разлюбил? Когда пришло полное осознание того, что женщина, с которой мы прошли и огонь, и воду, и медные трубы, которая была мне ближе всех, стала невероятно чужой и далекой?       Когда-то, лет шесть назад, мы начали захватывающий спор об отношениях людей. Тогда мы еще были уверены в собственных чувствах, но уже хотелось разобраться в альтернативах. Она убедила меня, что самые страшные ощущения — это равнодушие и забвение, причем одно неприменимо вытекает из второго. Звенья одной цепи, сковывающие личность, возникают практически из пустоты — беспричинно, но избавиться от таких кандалов невозможно. Человек, однажды выброшенный на обочину не сможет вновь влиться в скоростной поток того же самого пути.       Смотря сейчас на неё, такую потухшую и разбитую, я осознаю, что первым звоночком стало обоюдное равнодушие и попытка забвения того, с чем по-одиночке мы справиться были не в силах. Я ведь тогда тоже остался безработным и учился заново ходить. Общее горе развеяло отношения в прах. — Это была случайность. Тут никто не виноват. Просто так сложились обстоятельства. Я обязан был приехать вовремя, тогда мне тоже сильно досталось. По крайней мере, мы живы. Я уйду, но уйдет ли твое горе и чувство неполноценности? Подумай над этим.         Уже в прихожей, не спеша и натягивая пальто, я заметил маленькую статуэтку ангелочка, купленного на нашем медовом месяце в одной из бесчисленных сувенирных лавок Женевы. Я дарил его в шутку, уверяя, что если поставить его на полку рядом с входной дверью, то он надежно защитит семейное гнездышко от дурных намерений. Она наверняка помнит эту присказку, иначе не поставила бы его сюда. Видимо не все хорошие воспоминания были разбиты в наш последний год. Значит, она сможет окончательно сбросить с себя груз одиночества и вновь влиться в поток людей. Не сейчас, уже не со мной, но сможет. Она всегда могла. Возможно, мой приход станет тем спусковым крючком, чтобы отпустить себя и, как в далекой безбашенной юности, пуститься навстречу приключениям.   А пока стоит все же поспешить домой к моей новой чудаковатой любви, пока вслед не полетела новая кружка.