Когда Эрик покидает Ксавье, оставляя его наедине с терзающим душу одиночеством, Чарльзу хочется выть и отчаянно пытаться хоть чем-то заполнить пустоту, щемящую где-то внутри груди и громко стонущую. Он рвёт глотку и орет до посинения ночью в саду его собственного большого дома, глядя на усыпанное звездами небо и качающиеся от ветра деревья. Мужчина бы заплакал, ей-Богу, заплакал бы. Но держаться, сохраняя хладнокровие, не показывая своих настоящих чувств, — лучший выход из этого неловкого положения. Пустых стеклянных бутылок от алкоголя, об которые постоянно спотыкается Хэнк, в доме очень много, а на душе все так же пусто. Сигареты, пачки от них, бычки, окурки валяются под ногами в большом количестве, а на душе всё так же ничего нет. Чарльз уверен: если бы воспоминания можно было бы удалить, как файл с компьютера, вытравить ядом или выгнать из головы — он бы сделал это, не мешкаясь и не задумываясь ни на миллисекунду. Раньше всегда казалось, что, если ты что-либо ломаешь, то нужно иметь совесть починить это. Но, увы, к Леншерру это явно не относится: у него нет ни совести, ни чести, ни преданности. Нельзя делать то, что понять ты не можешь. Однако, Эрик смышлен. Эрик умный.
Он нарушает правила и всё-таки остаётся жив*.
Когда смотришь в зеркало, кажется, что всё это — очередная глупость. Несмешная шутка, ребячество, дурачество. Чье имя заставляет его выпить столько, что он начинает забывать свое? Глупый Чарльз. Глупый-глупый-глупый. Глупый, потому что дал войти в свою жизнь без предупреждений, потому что разрешил себе полюбить его таким, какой он есть, потому что доверился. Жизнь протащила его мордой по столу, дала очнуться, разодрать глаза от сладкого сна, показывая всю серьезность происходящего. Ксавье — не конструктор. Он не может сломаться, а потом сразу же собрать себя заново по инструкции, прилагающейся к набору. Шансов на нормальное существование в этом жалком мире у него, как у червя против лопаты — ноль. Мужчина не пытается починить что-то здесь, в груди, потому что знает, что все все равно тут же развалится. Он, словно Хатико: верный пес, что вечно ждет своего хозяина, который никогда не вернется к нему. Чарльз долго и часто смотрит в окно, пытаясь найти знакомую фигуру, а потом быстро и с волнением бежит открывать парадные двери, каждый раз встречая совсем не того, кого ждёт. Ему не надоело ждать. Ох, нет. Ксавье мог бы ждать целую вечность. У мужчины бы вышло и сидеть в высокой башне в ожидании своего принца, и заснуть вечным сном, предчувствуя волшебный поцелуй, что разбудит его. Он бы смог. Все смог. Смог, если бы знал, что все это не напрасно.
— Даже не смей, — словно плюясь желчью, рявкнул он, — не смей, чертов придурок, играть в игры, в которых ты ничего не смыслишь, — говорит со всей накопившейся злостью сам себе, глядя на свое отражение.
Волнистые и сальные волосы до плеч, испачканный халат, растянутая майка и штаны, волочащиеся по полу. Он смотрит пристально и внимательно, разглядывая каждую родинку и морщинку, будь она на лбу или под глазами. Он в каждом чужом, инородном движении, улыбке, слове видит Эрика. Такого родного, но и такого чужого. Ему постоянно больно. И эту боль не остановить. Чарльз спит на полу, не доползая даже до собственной кровати, блюет мимо унитаза и часто кричит, срывая голос на утро. Ксавье не соображает, что делает, а потом долго и настойчиво извиняется перед всеми, кому нанес вред, лишь потому, что ему стыдно. В принципе, он даже и не понимает, за что извиняется. Постоянное ощущение, что он ложная ошибка природы, неверный код в программе компьютера. Пора бы перестать доверять только своим чувствам, а не голове и разуму, которые говорят о правильных вещах. Достаточно было одного Леншерра, в которого он нырнул, как в омут, утопая в его мыслях, теле, идеях. Утопая без единой возможности выплыть на берег и спастись, чтобы окончательно разочароваться в себе. Нет, мужчина не жалеет себя. Ксавье знает, что в своих бедах виноват только он сам. И никто другой. Не следовало отдавать всего себя. Не следовало отчаянно, как в последний раз, любить, делая и без того давно разбитому сердцу ещё хуже. Чарльз — эгоист. Он бесконечно хочет то, что получить или даже украсть никогда не удастся. К сожалению, жизнь вне закона.
Каждую ночь мужчина видит его в своих снах. В реальности Эрика нет уже год или два — Чарльз, если честно, совсем не помнит, да ему и не особо хочется. Каждый день похож на предыдущий, а без Леншерра просто-напросто потерялся смысл продолжать делать что-то с особой любовью и нежностью, как это было раньше. Будь он только рядом… будь он рядом, всё бы было совсем иначе. Только бы протянул руку, улыбнулся и шепотом сказал: «Я здесь. Все хорошо»… Но его нет. Все становится делать больно, потому что он везде: в голове, мыслях. Ксавье не может спать — в сновидениях он видит Его. Там Леншерр крепко держит его ладонь в своей и нежно ухмыляется, смотря на мужчину так, будто навсегда останется с ним. Обнимает, прижимая к себе и прикасаясь лбом к лбу Чарльза. Говорит, что никогда не отпустит. В сновидениях они вместе. В них то, чего никогда не будет в реальности, что воплотить, к полнейшему несчастью, никак нельзя. В них его самые сокровенные и любимые мечты: дурацкие, девичьи, безумные. Теперь все привычное и обыденное становится печалью, пыткой, огорчением и вечным страданием. Не нужно было любить до жгучей боли, скрежета в груди и страдать, как безумец, по ночам. Не нужно было ходить и внимательно искать взглядом в каждом прохожем его. Нет. Надо было бежать, сверкая пятками и никогда не возвращаться. Возвращаться — до жути дурная примета.
Пора бы, наверное, перестать ходить по граблям, хоть они уже довольно-таки давно перестали быть чужими. А все это потому, что Чарльз, выпадет ему только удачный момент, готов прыгнуть на них с огромной радостью. Отголоски трезвого ума давно должны были бить в колокола со всей силы, громко крича о том, что в этой ситуации нужно слушать только их и никого более, чтобы не сделать чего похуже. В первую очередь, не сделать хуже самому себе. Но Ксавье считал иначе. Если представится хотя бы мимолетная возможность побыть рядом с Эриком, хотя бы минутка, то несмотря на всю дальнейшую боль, которую придется почувствовать, он будет готов принять эти шестьдесят секунд и взять всю ответственность на себя. Безумно трудно скрывать чувства где-то внутри, потому что они не дают жить спокойно, как раньше. Иногда мужчина скучает по тем моментам, где его моральная свобода разрешала ему абсолютно все, и не было каких-либо ограничений. Он скучает. Скучает, черт возьми. Тоскует по старому себе, который никогда не зависел от кого-либо, как и его личное счастье. Чарльз скорбит, но ему абсолютно не жаль себя. Мужчина за все свои грехи, за все плохое, что он когда-либо делал, оплачивает вот такими, на первый взгляд, простыми вещами. Кто-то сказал ему, что это будет урок и опыт на всю оставшуюся жизнь, за который он будет очень благодарен. Ксавье же думает совсем иначе: это слишком больной урок и лучше бы его не было вообще. Как и Леншерра.
В детстве Чарльз просто обожал мечтать. Он любил представить перед сном, например, или в дальней поездке, глядя на длинную автостраду или поля, засаженные тюльпанами или пшеницей, что, когда-то в дальнейшем будущем он станет кем-то важным и сделает какой-то вклад в этот мир. Он мечтал о том, на что только способна его детская, но уже большая фантазия. Ксавье всегда хотел летать или же быть невидимым, знать все на этом свете и построить огромный корабль, улетая на нем в космос. Но мальчишка никогда не воображал о любви. Наверное, тогда малыш Ксавье даже не представлял и не понимал, насколько это великое, сильное и великолепное чувство. Однако, когда в его жизнь ворвался Эрик Леншерр, весь такой нестандартный из себя, нарушающий все правила, немного галантный — все, что было для мужчины запрещено, вдруг резко стало интересным и близким, а красная мигающая табличка «STOP» куда-то исчезла. Мужчина резко полюбил все то, что когда-то было ему чуждо. Ему нравилось, ложась в кровать, укрываться мягким пуховым одеялом, устраиваться поудобнее, глядеть в окно на ночное небо со звездами (отчего всегда где-то щемило глубоко в груди) и фантазировать. Фантазировать о том, что когда-то Эрик будет крепко обнимать его по таким вот холодным, морозным ночам и вместе с ним смотреть на эти самые звезды, болтая о всякой чепухе и согревать так, как никто никогда не согреет. Увы, запретный плод сладок.
Чарльз всегда был (хотя, может, только старался быть) добрым. Конечно, сказать, что его добротой пользовались, нельзя, потому что Ксавье, наоборот, уважали за столь хорошее качество, имеющееся у него. Впрочем, когда снова-таки появился дорогой Эрик Леншерр — герой не его романа — (мужчина считает, что все в его жизни как-либо связано с этим молодым человеком косвенно или же напрямую), Чарльза стало до боли обижать то, что он наплевал на всю ту помощь, которую оказывал ему друг (был ли он другом?) и убежал. Убежал с места происшествия, как трусливый подросток, который наделал кучу глупостей и не хочет это признавать. Но, к счастью, Эрик не был трусливым подростком, а Ксавье — глупым. Оба уже давно находились в довольно-таки зрелом возрасте, когда необходимо отдавать своим действиям отчет и нести ответственность за последствия, которые могут произойти, сделай ты что-то не так. Каждый понимал, что он делает и на что идет в этой ситуации. Естественно, это убивал. Убивало, ибо Ксавье четко осознавал поступок Леншерра, как и Эрик осознавал свой уход.
Мужчина грезил о том, чтобы к нему вернулся его обожаемый и любимый Леншерр, а чудо наконец-то произошло. Родители учили его этому в детстве. Он никогда не мечтал ни о чем так сильно, как об этом. И Чарльз знал, что в его силах сделать это, поступив так, как он хочет. Но всегда есть одно «НО» — он не желает. Да, если бы Эрик был рядом, было бы намного легче и ужасающая грусть, как и дыра в груди, исчезли, однако это не то. Чарльз хотел, чтобы Леншерр был счастлив с ним по-настоящему, по его желанию. А то тут больше на какое-то насилие смахивало. Да и не думает мужчина, что ему бы спокойно и сладко спалось рядом с Эриком, зная, что эти чувства он придумывает сам. Ксавье, конечно, был ужасным эгоистом, который всегда хотел все и сразу, несмотря на обстоятельства. Но не настолько. В этот раз в нем билась человечность, правильность, честность, любовь и совесть. Да, эгоист, но не настолько, чтобы предписывать человеку чувства (которые он наверняка не испытывает) против его же воли.
По-честному-то, все это уже давно надоело, а сам Чарльз безумно устал ждать того, кто все равно никогда уже не вернется и не постучится в дверь. Естественно, это совсем не значило, что он перестал это делать, нет. Отнюдь нет. Просто поначалу мужчина даже не задумывался о том, что он творит, а потом резко пришло осознание, что он ждет пустоту. На самом деле-то, если бы Эрик хотел, Леншерр сделал бы хоть маленький шаг навстречу (зная его), показывая, что ему совсем не все равно и что-то в его прогнившей душе осталось. Ксавье верно и преданно, словно пес, ждал своего хозяина, который давно исчезнул, не говоря ни слова. Иногда, когда ты что-то очень хочешь (очень-очень), с трепетом и любовью ожидая это, бывают и моменты разочарования, потому что чаще всего, не получая ни малейшей весточки от желания в течение долгого времени, почему-то мы начинаем привыкать жить без него. Так же, как и Ксавье. Он абсолютно привык быть один и знать, что самый желанный человек на свете никогда не придет к нему. Иногда бывают, конечно, такие моменты, что кажется, будто вот она — финишная прямая. Но что-то каждый раз со всей силой пинает его ногой в то болото, из которого Чарльз пытается вылезти. Хочется либо ждать, либо забыть, однако не получается прийти к единственному решению. Ждать — до безумства мучительно. Забывать — действительно больно. Однако, худшее из этого — не знать, какое именно решение нужно принять.
Все то, что происходило и происходит на душе профессора до сих пор, медленно и мучительно убивает его изнутри. Если бы он нырнул в воду прямо сейчас, то он не уверен, что стал бы шевелить ногами и руками, чтобы всплыть. Ксавье привык к этому. Раньше ему было бесконечно больно, а разные мысли, словно острые ножи, резали незажившие раны. Однако, ко всему привыкаешь со временем. Несколько месяцев у Чарльза был миллион и один вопрос, который бы он задал Эрику, в надежде получить ответ и развеять какие-то сомнения, но сейчас вопросы стали потихоньку пропадать из головы. Ещё недавно мужчине безумно хотелось со всей силой врезать Леншерру по лицу и сравнять его с землей, иными словами, отомстить за пережитое, причинив такую же боль. В принципе, у каждого своя правда и взгляд на эту ситуацию. Было бы интересно послушать, как Эрик оправдывал себя и объяснял все свои поступки, которые, по сути, смысла и не имели. Иногда Чарльзу казалось, что они просто-напросто не могли быть даже простыми друзьями, ведь понятия о добре и зле у них совершенно разные. Наверное, нельзя уважать человека, который совершает какие-то недопустимые, на наш взгляд, поступки, считая их правильными.
А вообще, Чарльз стал считать, что заслужил все это. Вот так просто. Заслужил. Эрик был совсем не виноват. Возможно, раньше Ксавье убеждал себя в том, что он заслуживает намного большего: например, человека, который будет любить его по-настоящему, искренние чувства и спокойную семейную жизнь, но сейчас все выстраивалось в четкую и ясную картину. В какой-то момент своей жизни он говорил именно так, но лишь для того, чтобы побыстрее забыть мужчину. К несчастью, никакими способами Леншерра нельзя было убрать из головы. Всегда было одно волшебное свойство, по которому возможно отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое свое несчастье как расплату за собственные грехи и ошибки. Он винит лишь себя, какое бы горе его не постигло. Ксавье постоянно интересовался не «за что ему это», а «почему». Ну, а что можно сказать точно, так это то, что страдания ведут человека к совершенству. Чарльз заполнял в себе особенный набор каких-либо способностей или качеств, будь то гениальный интеллект или наличие телепатии с чтением мыслей. Но настоящая сила Чарльза была в его любящем сердце. Он, естественно, не считал себя каким-нибудь особенным, а, скорее наоборот, думал, что сильно прогнил изнутри. Впрочем, даже если что-то и изменилось в нем (пусть и не в лучшую сторону), то в любом случае, то, что делало его человеком, никогда бы не исчезло. А это самое главное.
Несмотря на все это, Чарльз привык чувствовать себя абсолютно везде и всегда ненужным и одиноким. Он свыкся с тем, что его забывают, бросают и оставляют одного совершенно все время и не зовут к себе. Ксавье отпустил Рэйвен (пусть и желание делать это было минимальным), лишь потому, что считал, что, если он по-настоящему любит её и уважает, то обязан так поступить. Мужчина считал, что он должен обеспечить её спокойной жизнью, чтобы она ни в коем случае не винила себя в случившемся. Наверняка, с Эриком рано или поздно было бы так же. Конечно, все имеет свой конец, но дело не в этом. Важно то, когда именно он наступит. К сожалению, что-то всегда шло совершенно не так, как должно было бы. Леншерр не собирался отпускать, но и не особо-то и держал. Зато каждый раз, когда Ксавье начинал словно жить заново, Эрик чувствовал это. Каждый раз что-то снова и снова толкало его в то же болото, из которого мужчина почти выбирался. В этом и состояла главная трудность. Мешала и общая куча воспоминаний, которую Ксавье с радостью бы уже давно выкинул, если бы это было возможно. Наверное, не было бы столько грусти и боли, не помни они все то, что между ними было. Однако, то, что они наверняка хорошо поняли, было сильнее и важнее всего предыдущего. Чем больше времени проходило, тем сильнее они отдалялись друг от друга. Но бесконечное молчание связывало их намного сильнее, чем банальная откровенность.
Ему часто снились сны, которые Чарльз потом долго вспоминал и так же долго прорастал ненавистью к ним. Ведь в них Эрик всегда был рядом. Чарльз хорошо запоминал каждый сон. Он помнил всё до мельчайшей, самой незначительной детали. В его памяти четко отложилось то, как Леншерр держал его за руку, нежно обнимал и говорил, что все рано или поздно будет хорошо (вот бы сейчас ему так сказали). Ему говорили, что всегда будут рядом с ним, несмотря на то, что они прожили и на то, что им только предстоит пережить. Раньше это, конечно же, радовало, однако со временем все поменялось, ибо все это стало самым настоящим кошмаром. В одном из таких мужчины делали какие-то дела в школе, разбирая какие-то бумаги и договоры. Чарльз тогда поднял голову на друга и едва слышно попросил, чтобы тот вернулся к нему; Эрик посмотрел с недоверием и жалостью, а потом так же тихо сказал, что никогда не вернётся, ведь точка есть точка. И судьба-злодейка вместе с мозгом сделали всё, чтобы это сновидение вспоминалось при каждом удобном случае. Все, что он пережил, приходилось повторять снова и снова, как трудный уровень в идиотской игре. Наверняка, Чарльз бы повернул время вспять, чтобы изменить свои поступки, действия, слова и предотвратить весь этот ужас, но такой возможности, к сожалению, у него не было. Однажды обжёгшись, будешь дуть и на воду.
Казалось, что боль длится вечно и всегда бьет по самым слабым местам, но всё-таки все рано или поздно кончается. Ксавье будет любить Леншерра вне зависимости от времени, но рано или поздно Чарльза не станет. Тогда куда же денутся все его чувства? В самом начале мужчина буквально скулил от нанесенного Эриком удара и своей обиды, но с каждым днем, неделей, месяцем потихоньку становилось легче. Ксавье не вспоминал бы друга, ей Богу. Не вспоминал с частицей «бы» (а на деле нарушал бы свое обещание каждый раз). Возможно, Чарльз банально не понимал и не чувствовал, что вот это вот — конец. Может быть, ему нужна была четкая и окончательная точка (которой никогда не было в их отношениях), а не множество троеточий и запятых, которые только сильнее запутывали. Наверное, ему безумно хотелось поговорить, сказать все, что он думает, и услышать, что думает сам Эрик. Эрик ведь никогда не проявлял свои чувства и эмоции, поэтому лучше бы Ксавье услышал все плохое о себе, засомневался в своих способностях, а потом мучался после сказанных слов, но знал, что Леншерр тоже живой человек, который умеет чувствовать и жить, а не только существовать. Допустим, Чарльз любит Эрика. Ну, и что с того? Какое ему до этого вообще дело? Никакого, поэтому и Ксавье так боится завести этот разговор.
***
Ксавье довольно-таки давно выпал из своей жизни (которую раньше он, что очень странно, безумно любил), поэтому не особо помнил, какое сегодня число, месяц, год. Впрочем, снег на улице и какая-то всеобщая праздничная суета, доходящая даже до его дома, говорила сама за себя, невероятно раздражая. Чарльз кое-как варил кофе, постоянно забывая, где стоит банка, сахар или сливки, думал только о том, что ему хотелось лишь испариться отсюда или вообще исчезнуть на денек-два, потому что эта суета невидомой силой давила на него. Все валилось из рук, будто бы специально доводя до ещё большей истерики, а разбитая сегодня ночью тарелка почти полностью вывела его из себя. Все мелочи сейчас раздражали. Чарльз, наверное, уже и не вспомнит, когда праздновал что-то и радовался этому, как ребенок, что знает о существовании новогоднего подарка под ёлкой и Санте Клаусе с длинной белой бородой. С возрастом как-то понимаешь всю суть своего скудного и неинтересного существования, когда из радостей остается только редкий отдых, одиночество и выпивка. Сейчас же хотелось просто лечь в кровать, глотнуть виски и не думать абсолютно ни о чем пустом, что само лезло в голову. Может, если что-то случается или наоборот не случается, в конечном итоге все заранее предопределено?
— У всех бывают плохие дни, с этим ничего не сделать, нужно просто пережить, — еле слышно сказал кто-то сзади, — ты не исключение, это совершенно нормально. Все хорошо, правда, все хорошо.
Хэнк аккуратно забрал у Чарльза ножик, который Ксавье держал в руках у себя, смотря в одну точку. Наверное, он просто не понял, зачем взял его (он никогда не думал о том, чтобы перерезать себе вены), а потом просто стоял и размышлял о чем-то, что было совсем не важно в этот момент. Маккой часто замечал такое за другом, но сделать ничего не мог. Живя в огромном доме вдвоём с Чарльзом, он научился ухаживать за ним, зная, что лучше сказать, что лучше сделать и как поддержать. Ему безумно хотелось помочь человеку, который когда-то помог ему, и раньше он таскал Ксавье на разные встречи, благотворительные вечера, но вскоре понял, что это никак ему не поможет, поэтому перестал пытаться. Иногда приходилось перетаскивать пьяного Чарльза (а весил он явно не пять килограмм) из других комнат, по лестницам, когда сывортки не срабатывали из-за пьянок и ноги отнимались из-за выпитого алкоголя. Хэнк помнил, как Ксавье орал по ночам от ужасающей боли в ногах и спине, и никакие таблетки не могли помочь, поэтому приходилось сидеть с ним рядом и пытаться помочь хоть чем-то. Маккой каждый раз слышал, как мужчина орал в саду ночью. Было трудно, но было и какое-то понимание того, что кроме него не осталось абсолютно никого. Значит, он обязан поставить друга на ноги.
И все-таки с Чарльзом было безумно трудно. Это понимал каждый, но не каждый мог остаться. Хэнк не мог вернуть Ксавье Эрика, просто потому что Эрик — не потерянная игрушка, а живой человек. Леншерр сам выбрал себе путь (который он посчитал правильным), шел по нему, и никто не мог переубедить его. Маккой, возможно, отчасти и понимал мужчину, но все-таки не считал его поступки правильными. Друзья так не поступают. Друзья не оставляют тебя одного и не бросают на произвол судьбы, надеясь, что ты вылезешь из этой глубокой ямы с легкостью и уверенностью, что жизнь прекрасна, и все, что не убивает, делает нас сильнее. Эрику следовало остаться рядом, хотя бы за все то, что для него сделали. Хэнку было стыдно за бывшего приятеля, и он до сих пор не понимал, что вообще надо делать в таких ситуациях. Сказать, что все будет хорошо, звучало лживо и искусственно, ведь совершенно оба понимали, что после разбитого сердца ничего хорошо не бывает. А врать, что Леншерр когда-нибудь вернется (что было очень сомнительно), не хотелось, потому что Маккой считал, что друзья должны говорить правду, какой бы неприятной и обидной она ни была. Может быть, это и надо было сделать, но у Хэнка как-то язык не поворачивался, ведь всё тайное всегда становится явным.
Чарльз никогда не освещал свои чувства и никому не говорил о них. Но Хэнк знал, что Ксавье любит Эрика. Это было видно во всем: как он обнимает, как по-тихому смотрит на объект своей любви, как говорит о нем. Никто никогда не видел его таким счастливым и влюбленным. Однако Маккой был единственным из тех, кто догадался об этом. Он, конечно, не стал об этом никому говорить (как и Чарльзу) и трезвонить об этом на каждом углу, но втайне представлял и надеялся на то, что Леншерр сделает счастливым его друга. Наверное, поэтому мужчина абсолютно точно понимал состояние друга, ведь после того, вернее, после всего произошедшего, сломался бы каждый. Хэнк знал, что Чарльз ощущал себя выброшенным маленьким котенком или самым забытым человеком на свете, который одиноко стоит на остановке, не подозревая, что транспорт тут уже много лет не ходит. Было больно. Чарльзу было больно от происходящего, а Хэнку было больно видеть все это. Все в этом чертовом доме напоминало хорошие времена, где главный человек в жизни Ксавье был рядом. Стены в гостиной, где они разговаривали по ночам; камин, согревавший их; шторы, что развивались на ветру из-за открытого настежь окна и общая фотография, висевшая около какого-то старого комода (почему-то её так и не сняли). К большому сожалению, мы не можем выбрать, кто будет любить нас или же кого будем любить мы.
Когда Чарльз садится за стол, закрывая лицо двумя руками, а потом зарываясь в волосах ими, кажется, будто абсолютно все идет наперекосяк. Вероятно, он никогда не жил просто, без всяких проблем, которые обязательно требуют срочного решения. Раньше ему нравились приключения, что будоражили сознание и будили в нем какую-то тягу к неизведанному, но сейчас ему хотелось обычных дней, недель. Ему хотелось обычного выходного в субботу, когда он может выгулять свою собаку, например шарпея или английского кокер-спаниеля, прийти к родителям рано утром с каким-нибудь вкусным тортиком, или познакомиться с очаровательной девушкой, пригласив её на прогулку. Всегда были какие-то загадки и задачи, которые отнимали все время. Ксавье отчаянно просил, чтобы все это закончилось, однако все это не хотело заканчиваться, а только продолжалось. Когда же стало ещё хуже, чем было, он начал, будто тронутый, просить о том, чтобы все было как прежде, но не становилось хуже. Наверное, правильнее делать так, чтобы тебе не разбивали сердце незаслуженно и уходить от таких людей как можно дальше. Но если бы у Ксавье был шанс сблизиться с Леншерром и побыть с ним, несмотря на то, что потом придётся собирать осколки своей души, он бы обязательно сделал это, а потом со слезами и улыбкой вспоминал каждый день.
— Что бы ты сделал, если не боялся? — Хэнк ставит горячее кофе прямо перед носом Ксавье, параллельно отряхивая рукой крошки со скатерти.
— Сказал бы, что люблю.
***
Весь оставшийся день Чарльз смотрел в побеленный потолок, лежа в своей большой кровати, иногда выходил налить себе чай и томно смотрел в окно. Кажется, несколько раз он выходил на улицу в своем длинном халате, смотрел в небо долго и с какой-то надеждой, а потом вытягивал руку, глядя на то, как снежинки падают на неё и тут же тают. На его волосах красиво скапливался снег. Ксавье узнал у Хэнка, что сегодня Рождество. Он весь день возился с украшениями в доме, поставил ёлку и повесил на камин носки по традиции (правда, непонятно для кого). Кажется, у Маккоя тоже не было особого настроения праздновать что-то, но ему хотелось устроить этот праздник для Чарльза, который ничего не хотел. Он всячески пытался его развеселить, показать, что жизнь не заканчивается и стоит хотя бы сегодня немного побыть ребенком, но Ксавье лишь слабо и наигранно улыбался, чтобы не расстаривать друга ещё сильнее. Может, когда-то все и правда будет хорошо, а мужчина будет улыбаться просто так, без повода, но, видимо, этот момент ещё не наступил. Он безумно старался взять себя в руки и попробовать стать счастливым здесь и сейчас, но все как-то было не по-настоящему и было похоже на не очень хорошую актерскую игру.
Хэнк готовил что-то вкусное. Это были разные салаты, индейка и какие-то пудинги. Чарльз все так же бродил по дому, пытаясь найти себе занятие (кроме бесконечного ожидания Эрика). В итоге, он пошел в кладовку разбирать свои старые вещи. Там он нашел несколько фотографий из детства и старые игрушки. Ксавье вытащил весь этот хлам и еле-еле дотащил до гостиной, с грохотом ударив коробкой по столу. Вынув длинный паровозик, мужчина попытался поставить всю железную дорогу между тарелками и столовыми приборами. Потом поставил маленьких игрушечных солдатиков рядом с каждым сытным блюдом. Позже вспомнил о тайнике в своей старой комнате и вскоре обнаружил его местоположение. Достал маленькую жестяную коробку, в которой был елочный блестящий шар, воздушный змей и разбитая склянка от чего-то. В конечном результате, Ксавье почувствовал себя настоящим ребенком и впервые за долгое время улыбнулся по-настоящему, с любовью и трепетом глядя на игрушки, которые, казалось, так же тепло смотрят на него в ответ. Когда на улице стало темно, а свет исходил только от окон дома и гирлянд, чувствовалось, что Рождество приближалось. Чарльз выбежал на улицу, раскрыв руки и кружась. Спустя несколько минут он запнулся об свои ноги, упал в снег и неожиданно для самого себя засмеялся. Смех был похож, скорее, на несколько смешков, но Маккой, смотрящий на него из окна и держащий кружку с чем-то очень горячим, ярко сиял от такой картины, которую он видел впервые за два или три года. Снега на улице стало больше и он был как раз для того, чтобы лепить снеговика, поэтому Чарльз незамедлительно стал заниматься этим. А когда сделал, то радостно забежал в дом, громко и продолжительно смеясь уже второй раз за день (и, скорее всего, за последние несколько лет).
Все сейчас казалось волшебным и удивительным, а Хэнк глазам не верил, пытаясь понять, каким образом какой-то праздник и детские игрушки смогли хоть на некоторое время сделать человека счастливее. Когда все было уже готово, двое сидели на большом диване, увлеченно рассказывая что-то друг другу. Ксавье размахивал руками и широко улыбался, держа горячий шоколад, который сделал ему Маккой. На столе паровоз ездил по своим рельсам, изредка издавая странные звуки. Старые и стертые в некоторых местах солдатики охраняли тарелки, твердо стоя на своих позициях. В комнате было темно и лишь свет от телевизора и висящих повсюду гирлянд освещал лица. Мужчина держал в руках большую тарелку с каким-то салатом и увлеченно слушал истории из детства Чарльза. Кажется, по телевидению показывали «Рождественские каникулы». На улице красиво падал снег, а Ксавье чувствовал себя самим собой. Он впервые не думал о том, почему он один, почему никто (точнее, Эрик) не хочет любить его и почему все, что он любит, он ломает. Хотелось дольше наслаждаться этим днем и навсегда запомнить его или возвращаться сюда постоянно, вспоминая, как ему было хорошо. Ксавье был уверен, что как только это все закончится, то все то, что тащилось за ним годы, снова вернется и не даст существовать нормально, а он будет снова и снова думать о том, что за свои грехи надо будет расплачиваться ещё целую вечность.
Когда оба уже заметно расслабились, то просто начали говорить о всем том, что они давно хотели сказать. Хэнк молвил, что Чарльз слишком много сделал для него и он безумно благодарен за это. Ксавье не успел ничего рассказать. Стук в дверь прервал его только начавшуюся историю. Маккой, кушающий руками, что стали грязными и жирными, попросил сходить и открыть дверь. Наверное, никто из них не удивился, что кто-то пришел так поздно, да и ещё в канун рождества. Пока Чарльз шел к двери, он продолжал смеяться и выкрикивать какие-то странные шуточки, над которыми Хэнк продолжал смеяться. Замысловатый замок и пьяный разум как-то совсем не сочетались, поэтому Ксавье некоторое время пытался открыть и узнать, зачем же все-таки пришли. Когда дверь распахнулась, мужчина, словно наступив на кипяток, отскочил назад. Послышалось тихое: «Можно?». Хэнк, услышав это даже из другой комнаты и сразу узнав чей это голос, тут же подскочил, вставая с дивана и подходя чуть ближе. Его тень на истертом пороге и отражение в море зеркал. Эрик стоял в распахнутом пальто, держа в руке что-то, и улыбался, глядя на Чарльза. Ксавье не особо понимал свои эмоции, хотелось то ли врезать со всей дури, то ли прижать к себе, и больше никогда в жизни не отпускать. Когда Леншерр зашел за порог, то сам бросился в объятия Чарльза, прижимая к себе так крепко, как всегда было во снах. От мужчины чувствовался холод с улицы, но тепло с души.
— Прости, я забылся в дороге, — сказал он и, улыбнувшись, спросил, — ты ждал?
Чарльз был бесконечно счастлив.
