Снадобья, драконы и янтарь

      Сиру не по душе молчание.       — Ты глубоко неправа.       А также не по зубам.       — Болван. — отсекает Сурепка. Под корень и одним взмахом, как бинты — ножом у узелка. Она бы обернулась и сурово осмотрела — не сползли ли, но слишком занята — пепелит дорогу взглядом. Тракт под ногами — тоже дракон, только землистый и трусливый: чем сильнее пугнешь, тем скорее кончится. Раны кровят обильно, перевязывает она паршиво. В дымном небе кто-то каркает, сир прерывисто дышит в тишине.       — В конце концов…       — Остолоп, — Сурепка сердится деятельно. У нее нет времени упереть руки в бока, топнуть ножкой и, завершая картину, плеснуть кипятком, багрово закипеть, точно чайник. Ей даже хмуриться неохота — заноет лоб. А ведь еще месить пыль и на крючке вытягивать из-за горизонта деревню, на глаз определять, в каком домишке поджидает лекарь, и стаскивать сира с коня. В своей жестянке он сам, как бронированный звероящер, камнем рухнет. Только в когтях крепко сожмет, а в ввысь уже не взмоет.       — Да будет! — надо же, находит силы злиться, когда перчит болью и в трещинах сожженной кожи — лава. — Тебе надоели праздники урожая и удел девицы — я взял тебя с собой! На моем гербе единорог и маки! Много ты знаешь родовитых господ, готовых терпеть поношения от крестьянки? Не так уж я и плох!       — Бестолочь, — с достоинством возражает Сурепка. Ей приходит на ум, что кровотечение хорошо заговаривается и без мудреных чар. За словами не слышно хлюпанья и судорожной дрожи, а цокот копыт перестает чеканить в такт сердцу.       — В глазах не двоится? — интересуется она великодушней. И, расщедрившись под конец, невозмутимо дополняет, шаркая по колее, словно сковыривая чешуйки и сбивая спесь. — Конечно, это крестьянкам положено претерпевать от господ всякое, обратно — ни-ни! Не зря ж болтают: девке честной честь быть обесчещенной, но смотря кем. Знатным рыцарем — явно!       — Да что ты! — серая животина спотыкается и неуверенно замирает: хозяин вяло толкает ее пятками в бока.       Сурепка не замедляет шага.       — А чего взъерепенился? Не про тебя чай! А зубом не клацай — право первой ночи есть, его не скусишь, разве что пережуешь.       Насмешки ровные, словно выгоревший на солнце плащ или август — ей не до того. Дорога падает под уклон вместе с беспомощным гневным вздохом. Деревня ютится внизу, как стайка настороженных кроликов: и попастись до зарезу нужно, и проходимцы разные пугают. Переминается на травянистой, зеленой ладони, а сверху нависла еще одна, с голубинкой. Сурепка привычно щурится, не прикрывая рукой глаза. Лачужек на отшибе незаметно, зеленые пары ни из одной трубы не лезут. Но вон что-то похожее на садик, и грядочки кольцуют, точно бусы вокруг шеи. Туда-то и сунемся.       Она протягивает руку и берет подступившего коня под уздцы — крутовато. Они ползут в долинку, будто мухи по стене, и животина печально кивает. Сурепке под такое одобрение даже приятнее думать.       У сира все просто, как связка ударов: будут раны — залатаем в ближайшем поселении. Тяжелые — доплетемся. Оно, если честно, понятно: в последней глухомани не сыщешь дурака, чтобы за тобой по свету таскаться, зашивать набегу и маяться. И даже дурочки с русыми косами, уложенными вокруг головы наподобие раковины. Травы любят место, а не их череду. Другой вопрос, что этот трепет, ахи-охи липовые. Если есть понимание и порядок, можно врачевать, особого дарования не потребно. Истина незатейлива, и Сурепка верит в нее непреклонно, потому ухмыляется, кромсая взглядом, и спрашивает лукаво: «Нешто у тебя две селезенки или гребень? Разве я истолочь и смешать не смогу?». Напыщенные знахари кудахчут и клевещут, увлеченные — часто моргают и лепечут, что здесь не поспешишь, надо осесть годков на пять, поучиться… Развешенное под потолком в пучках для них талант или искусство. А Сурепке видны стебельки и соцветия, которые погасят воспаление, принесут сон, вытопят заразу. Ей ведь хочется не эликсир вечной юности искать, а всего-навсего знать, где растет и что поможет, помимо целителя черт знает за сколько верст. Но самая дряхлая бабка схоронит и не расскажет. Приходится по заветам предков: так бесхитростно и прямо, что сама признаешь — не поможет. И все равно нашепчешь нагноению и переломам. Сира коробит, но словно бы успокаивает, хотя подорожник и присыхает к мясу.       В этот раз он молчит, даже свесившись с седла и заваливаясь ей на руки.       У лекарей — таинства, у рыцарей — гордость.       Достойный веселый народец.       Сурепка, ухнув, принимает в объятия попутчика и волочит навстречу едкому запаху и компрессам из сосновых иголок. А потом кормит, чистит коня, сторожит сумку с драконьими языками и выковыривает из пятки шип: не ящер, а еж какой-то, надо же, наступила! Всего-то перебралась через остывающие лапы и откопала сира из-под дымящихся потрохов. Правда, покойничек крылья и хвост разбросал на все ратное поле, а в пылу битвы с него что только не сыпалось…       Надо взыскать с сира новую обувку.       — Помочь?       Седая холеная борода-знамя, как правило, признак напыщенных знахарей. И несет-то старик ее важно, как прибой — пенную накипь. Вишь ты, управился шустро… Хорошо бы из-за мастерства, а не по небрежности: ей уже зверски надоело зачинять ползущие швы. Возьмут вместо нитки гнилье какое, будто из мешка для картошки выдернули… Она-то швея расторопная, однако и сир не заношенные тряпки, чтобы заплатку на заплатку шлепать. Впрочем, поступь у лекаря бесшумная, хоть и шествует, словно грудью волны раздвигает. До того наловчился, что въелось: не тревожит больных.       Сурепка отбрасывает порванный в клочья башмак, вертит в пальцах черную костяную колючку и улыбается:       — Помоги: скажи, как, а я сама сделаю.       Старик похож на тощего кузнеца. И вместе с пустяковым подзатыльником он нежданно дает уйму полезных советов. Сурепка с чувством кланяется ему в ноги, чешет переносицу, обтирает юбкой шип и протягивает:       — Дедушка, хочешь? Я слыхала, в вашем деле порошок из них пригождается.       Старик гладит бороду, смотрит на подношение с азартом и вторую оплеуху не отвешивает только из вежливости — грозит пальцем.       — Не припомню тебя, мелюзга, во внучках. А штучка ценная, верно смекаешь. Оставь себе: как-никак, сам дракон подарил, воля мертвяка свята. В ворот зашей или носи на веревочке — он гадов отгоняет и всякие хвори, которые от холода и сырости приключаются.       Сурепка качает головой, хмыкает и звякает хохотом. Скинув с плеча котомку, плутовато манит и высыпает на расчищенный пятачок с дюжины две «мертвяковых воль» и останков. Знахарь фыркает в усы и уважительно рокочет:       — Крепкая же шкура у тебя, зверобореца. Наберись осторожности: тварей на земле много, на всех пяток не напасешься.       Сурепка потешно морщит нос, вскидывает брови, закатывает рукава, показывает локти, убирает с шеи волосы, оголяет плечо, поднимает юбку, танцует на носочках, сгибает-разгибает колени, чтобы заходили рябью белые шрамчики.       — Места на мне, ученый человек, довольно. Живого, твоя правда, уже поменьше. Ну так что, берешь мои сокровища? Очень уж мне хочется за мудрость твою отплатить!       Знахарь смотрит угольно-тепло и солнечно-черно.       — Кто ж от зуба гарпии, грифоньего пера и когтей василиска откажется? Что-что, а их не отдают по доброй воле. Ну и норов у твоего рубаки.       Сурепка согласно закатывает глаза и ненароком тискает пропитанную кровью сумку — пальцы закопченно обесчувствели. Старик собирает в заляпанный фартук полированные каменелые мощи и, не выпрямляясь, вскользь кивает на ее ношу. Сурепка мягко и неумолимо жмется подбородком к ключице.       — Не проси, ученый человек, лучше сразу прости: не мое, не дам.       Он кривит рот и усмехается.       — Я не мясник и не некромант, мне требуха ни к чему. Благородный сир, вроде, тоже. Так ему зачем?       Сурепка разводит руками, дергает плечом, дуется, качается на мысках, красноречиво вздыхает.       — Варварские обычаи. Доблесть. Лакомство королевским собакам. Противоядие для любезных принцесс — рвоту вызывает.       Старик не смеется, а она бы порадовалась. Стоит, слишком высокий, и колет пристальным вниманием.       — Иди к своему доблестному варвару. Он очухался. Готов тебя видеть. Пролежит еще денька три, я как раз тебе покажу кой-какие травы, чтобы ты его не только с подорожником жарила. Приправ знатных много, чтоб в открытую рану пихать.       Сурепка босиком проскакивает мимо и, не оглядываясь, показывает знахарю язык, хоть на нем ни единой царапинки.       Сир начинает, стоит ей встать у порога — не подняв головы, но стараясь нащупать глазами.       — Ты прости меня за крестьянок и поношения. Будто бы правду сказал, а прозвучало обидно.       Сурепка подозрительно прижмуривается. Созерцать его без шлема — странно. Обычно он напоминает птицу с мощной угловатой головой и точеным клювом. А тут — вы подумайте! — щетина, ореховые кудри! Легкие, невесомые, как из пряжи сотканы, каждый завиток точно вычерчен. Сурепка с издевкой дергает головой, чтобы распущенная коса толкнулась в лопатки, и украдкой теребит шершавую прядь. В ее волосах застревает гребень; как с полотном и иголкой — можно только воткнуть. Прозорливое подарение: по локонам сира летает, словно венки по реке. Он всегда смущенно смеется и решительно разглядывает сомкнутые на коленях кисти или топчущийся фитилек костра. Пробует шутить, мол, для того ли покупал! Вши вычесываются, воспоминания нет: а Сурепка бы выстригла очередной слух о гиблых болотах, проклятом графе и парочку приглашений «погостить в любое время». За милую душу. Янтарь на рукоятке — камушек старых дев. В ржаной желтизне запекаются комарино звонкие вечера.       Она подкрадывается, прячет стопы под кровать, ехидно таращится сверху и потирает ладошки.       — Ты мне должен пару ботинок покрепче. Лучше — огнеупорных. И я голодна.       Сир с утонченной иронией вскидывает уголок губ.       — Мой кошель у тебя, как всегда, в чем же заминка?       Сумка каплет алым на подол. Сурепка сосредоточенно выжимает ее краешек и поясняет:       — Ты хочешь к похлебке гречневый или пшеничный хлеб? Я-то буду жаркое, но больным полезна пища жидкая и простая… так что я буду сладко хрумтеть, а тебе пригодится хоть какое-то утешение.