Птичка

Порой я думаю, что мама никогда не любила меня. При взгляде на моё худое тельце она кривила губу, и с годами я научилась читать в этом выражении неизменную фразу. «Ты такая же, как он». Конечно, подразумевался мой отец, которого я никогда не видела. «Жалкий ублюдок, который меня оплодотворил». «Мне жаль, что я не сделала аборт, пока у меня был шанс». Тем не менее, со стороны мы всегда были образцово-показательной семьёй. Меня, как и водится, отдали в балетную школу. «Ты же девочка». Никто не спрашивал меня, чего я хочу. Мама просто ставила меня перед очередными фактами. Я — выродок больного ублюдка. Я обязательно вырасту такой же жалкой и никчемной, как он. И вместе с тем — если я буду стараться, у меня обязательно появится шанс. И я старалась. Честно напяливала этот облегающий костюм девчачьего бордового цвета, слишком взрослого для меня. Честно страдала на занятиях, растягиваясь так, как не было предусмотрено природой. Честно отказывалась от любых излишеств — сладостей, дружеских посиделок, искреннего общения, смакования своих желаний. Но всё изменилось, когда в балетной школе уволили преподавательницу. Был жуткий скандал из-за того, что она тайно встречалась с директором. Моя мама, как всегда, резко и грубо выразилась на этот счёт. «Шлюхам не место в учебном заведении». Позже уже бывшая преподавательница и директор поженились. Мама на это лишь скривила губу. В нашем доме никогда не говорили о любви. Мне кажется, мама о таком даже не думала. Для неё существовали только мерзкие явления. Гадкие понятия. Скользкие слова. У нас был внеплановый перерыв в учёбе, пока школа подыскивала преподавателя на замену. Тогда я впервые молилась — тихо, стоя на коленях, предварительно стянув колготы — чтобы моя мама ни за что не услышала и не догадалась по стёртым коленям, чем я занималась. «Если Бог есть, то где же он был, когда моя вагина пыталась тебя выплюнуть, я орала благим матом, врач бил меня, а ты упёрлась и не хотела вылезать? Где он был, когда твой лживый мерзкий папаша бросил нас? Где он был всякий раз, когда в твою скудную головушку приходили мысли, что ты умнее меня и что-то понимаешь в жизни? Если Бог и есть, то он такой же жалкий ублюдок, как твой отец». Мой отец всегда был мерилом всего самого худшего в других людях. Всё, что я знала о нём — всевозможные эпитеты, один гаже другого, словно моя мать соревновалась сама с собой в сквернословии. Я молилась, чтобы никого на замену не нашлось. Чтобы мне не пришлось больше ходить в балетную школу. Не пришлось чувствовать боль в конечностях. Не пришлось стараться ради призрачного шанса не быть такой, каким был мой отец. Но я забыла обо всех молитвах, когда увидела его. Он улыбнулся, представился Марком и попросил называть его исключительно так. Все девочки смотрели на него с восхищением, но после занятий он подошёл именно ко мне. «Ты как птичка, выпавшая из гнезда». Он разглядел во мне что-то, что не заметила моя мать. Что-то, что никто не увидел. Он протянул свои широкие ладони, обхватил меня ими, и я действительно почувствовала себя птенцом. А он был моим гнездом. Моя мама наконец была довольна. Я шла на занятия по балету радостная, а возвращалась счастливая. Даже слишком счастливая, так что мне приходилось скрывать степень своего счастья. Мама не воспротивилась тому, что я перевелась в другую группу, чтобы ходить на занятия по другим дням. А я вообще больше на них не ходила. Трижды в неделю я ездила домой к Марку вместо ненавистной балетной школы. Хотя в глубине души мне было трудно ненавидеть место, где я смогла познакомиться с ним. Я ничего не знала о любви, но проводя время с Марком, я думала об отце. Марк совершенно не напоминал его — не был ни гадким, ни лживым, ни тем более ублюдком. Но он был мужчиной, который понимает меня. И глядя на него, я хотела быть с ним. Хотела быть им. Его дом был большим и величественным, совсем не таким, как наш. Все эти колонны, гигантские статуи и красивые картины во всю стену заставляли меня ещё больше восхищаться Марком. Мне казалось, что моя душа бедна, как дом, в котором мы живём, и поэтому я несчастна. Душа Марка в моих глазах была такой же белой и чистой, как интерьер его комнат. Тогда я не знала, что поддержание порядка было обязанностью приходящих работниц, и что сказочные убранства не имеют никакого отношения к человеческой душе. Зато я знала, что в этих стенах никто не осудит меня. Когда я приходила, Марк задёргивал шторы, словно хотел спрятать меня, свою птичку, от враждебного мира. Зажигал множество свечей, которыми были заставлены все поверхности его громадной комнаты. Укладывал меня на шёлковые простыни, которые были белыми, как его душа. И рассказывал мне о любви. Где-то в глубине души я была уверена, что моя мама, узнав про нас, назвала бы меня шлюхой. Но её душа была пустой, маленькой и тёмной, как её комнатка, похожая на подвал. Поэтому я не была шлюхой. Я занималась любовью. И верила, что люди на белых простынях не трахаются. Не беременеют в шестнадцать. Не сидят в очереди к врачу, отказываясь понимать, что с ними. И не опускают голову так низко, что натренированный позвоночник напрягается и отзывается глухой болью. Это не может быть правдой. Марк говорил, что я птичка, выпавшая из гнезда. Что мы занимаемся любовью. От любви не может быть таких проблем. Я сбивчиво пыталась донести это до матери, из моих красных глаз не переставая текли слёзы, а мать, скривив губу, повторяла одно и то же. «Ты такая же, как твой гадкий отец». «Шлюха». «Если Бог есть, то где же он был, когда ты раздвигала ноги?» «Шлюхам не место в моём доме». Снова и снова. И снова. И я действительно стала птичкой, которую выкинули из гнезда. Только моя белая клетка оказалась пуста. Марк уехал, чтобы избежать скандала. Я слышала, что он заплатил моей матери, чтобы всё уладить. Наверное, в тот момент я стала догадываться, что его душа не имела ничего общего с клеткой, в которой он жил. Ведь если дом можно так легко сменить, то душа у нас одна и на всю жизнь. И если меня выгнали из дома — это не значит, что я лишена души. Это вообще ничего не значит.