Типичный мезальянс

Сколько Альбертик себя помнил, бабушка с дедушкой всегда были похожи, как две капли воды, словно иллюстрируя много позже услышанную пословицу "Муж и жена - одна сатана". Оба невысокие, худенькие, морщинистые, как будто выжали из себя все жизненные соки, когда в голодные послевоенные годы "поднимали" троих детей и "выводили в люди". Оба седые, коротко стриженые, пропахшие неизменным "Беломором". И оба постоянно в чёрных очках. Только у дедушки плотные очки-консервы, а у бабушки небольшие тёмные кружки, иногда она их даже снимает. Но когда в честь сорокалетия Победы в 1985 году деда вдруг наградили Орденом Отечественной войны первой степени, а бабушку – второй, Совет дружины дал ответственное поручение юному пионеру, с легкой руки шутницы-биологички прозванному Альбертозавром, написать о своих героях в школьную стенгазету. Подготовился он к этому важному делу со всей возможной тщательностью. Добыл в мамином письменном столе блокнот делегата XXVI съезда КПСС, остро отточил пару папиных карандашей "Конструктор", составил примерный список вопросов. Но как-то всё сразу не заладилось… Начать он решил с бабушки, как наиболее расположенной к младшенькому внучку. Баба Даша вытащила Алика на балкон, где уселась в плетёное кресло-качалку, закурила вонючую "Беломорину" и сразу предупредила: - Не вздумай записывать. Я потом сама всё напишу. Так, как им надо. А тебе расскажу практически всё, как было. Меня с самого раннего детства убеждали, что я особенная. Не такая, как все. И родители тоже. Якобы рождены мы были для другой, гораздо лучшей жизни. Мать порой жалела вслух, что они не успели перебраться туда, где к их происхождению наверняка относились бы с должным почтением. Но в конце двадцать второго мама забеременела мной, а с ребёнком на руках уже не особо побегаешь через границу. Впрочем, мы явно не бедствовали. Во всяком случае соседи по коммуналке открыто называли нас "совбурами" – советскими буржуями – за то, что мы вчетвером занимаем две комнаты, хотя большинство довольствуется одной на семью. И, как мне пришлось узнать впоследствии, тот уровень жизни, который для нас был само собой разумеющейся обыденностью, для очень многих был недостижимой роскошью. И то, что мама спокойно могла выставить на стол в любой момент, для остальных проходило по разряду "не трогай, это на праздник". Даже в сытые предвоенные годы. Отец, Николай Александрович (мать без посторонних ушей иной раз шутливо величала его "царский тёзка"), занимал какую-то значимую должность в финчасти крупного молочного треста. Поэтому maman не работала, занимаясь хозяйством, а мы вместе с бабушкой корпели над моим образованием. Кстати, я до сих пор не знаю, чьей мамой была бабуля. Представляешь? Оба родителя с ней держались отстранённо-вежливо и обращались на "вы": Марья Никаноровна. Вероятней всего, она являлась чьей-то старой гувернанткой, оставшейся в семье. Потому что учить она любила и умела. А в те годы было принято маскировать прислугу под дальних родственников. Например, люди нашего круга частенько записывали в домовую книгу очередную домработницу как "племянницу из деревни". К тому же, комната, где мы с ней спали, формально считалась бабушкиной жилплощадью. Так что в школу я не ходила. Мама всегда страдальчески закатывала глаза, стоило мне завести разговор на эту тему: "Но как же ты, голубая кровь, сможешь мириться с этим беспардонным совместным обучением? А если тебя приткнут за одну парту с каким-нибудь отпрыском водопроводчика, и этот золотарёв сын вдруг захочет проводить тебя домой и даже понести твой портфель? А потом зайдет дальше и начнет проситься в гости? Типичный мезальянс же…" К слову сказать, меня учили быстрее и глубже, чем рабоче-крестьянских сверстников. Когда мы изредка выбирались сдать экстерном экзамены за следующий класс, педагоги единодушно восхищались моими блестящими познаниями в математике, географии, истории, которую еле-еле начали преподавать в тридцать четвёртом, а особенно – способностями к словесности. Понятно, что они всячески звали меня к себе. И понятно, что родители всегда отказывались: "Дома лучше". Увы, была еще одна причина. Стоило мне выйти на яркое солнце, как тут же приходилось щуриться, прикрывать глаза рукой, прятаться в тень. Поэтому, едва я выросла из коляски, мы с бабушкой гуляли уже только по вечерам. Впрочем, для меня в сумерках всё было видно столь же ясно, как и днём, так что особой разницы я не замечала. Но мне мучительно хотелось туда. В большой мир, где кипела, бурлила и переливалась через края классовых предрассудков настоящая жизнь. Советская власть снесла застарелые социальные плотины и вбросила огромные массы женщин и детей в систему общественных взаимоотношений, в которой раньше безраздельно властвовали лишь взрослые мужчины, да и то не все, а в основном те, кто ходил в дорогих котиковых шубах и щеголял нафабренными усами. Пионерские ватаги носились по дворам, собирая металлический лом для треста "Металлторг", снабжающего великие стройки коммунизма. Или "принимали шефство" над какими-нибудь одинокими старичками и старушками, а то и "брали на буксир" отстающих учеников, подтягивая их всем классом по всем предметам. Большинство мальчиков и многие девочки стремились к заветному значку ГТО. Комсомольцы добровольно проводили ликбезы для домохозяек, которым некогда было посещать курсы. И частенько заводилами в этих компашках были именно девчонки. Так или иначе, к четырнадцати годам я уже закончила десятилетку. И очень вовремя. Начиналась "Большая чистка", поэтому атмосфера легкой нервозности в нашей квартире сменилась тяжелой паранойей. Мать с отцом то и дело запирались в своей комнате, переругиваясь там вполголоса. Причем, "царского тёзку" то разжаловали до "рохли" и "тряпки", то наоборот – просили "не зарываться" и "не лезть на рожон". Я сбежала из дома. Конечно, был немалый шанс влететь в какой-нибудь клоповник для беспризорников и отправиться оттуда в "трудовую колонию" на перевоспитание. Но мне повезло. Я почти сразу прибилась к активу одной комсомольской многотиражки, главный редактор которой моментально оценил мой слог и словарный запас. Ты будешь смеяться, но я считалась его невестой. По крайней мере так судачили барышни из организованного им поэтического кружка. Которые, несомненно, имели на него собственные виды. И повод у них был. Во-первых, я жила в редакционной кладовке с его ведома и позволения. Во-вторых, мы кучу времени проводили вместе. Именно он после месяца бродячей жизни загнал меня в Сандуны, где я сначала жутко стеснялась чужих тёток, а потом сама стала бегать туда чуть ли не через день. Это он придумал мой новый стиль – стрижка "под ёжика" и солдатская гимнастёрка без знаков различия. И это он таскал меня по врачам до тех пор, пока очередной эскулап – классический Айболит в пенсне и с белоснежной эспаньолкой – не улыбнулся в ответ на страшные сказки о моей "неизвестной глазной болезни". - А ночью вы как видите, Дарья Николаевна? – мягко спросил он. Я стала мямлить в ответ какую-то дичь из строгих наставлений maman, что порядочные девушки по ночам чинно лежат в своих кроватках и не бегают в уборную, где не дай Бог кто-то из соседей сможет застать их в одной ночной рубашке. В итоге он все-таки смог вытянуть из меня признание, что ночью я никогда не зажигала света, но при этом прекрасно ориентировалась даже в самых тёмных углах. - Поздравляю, у вас редкий случай ярко выраженной никталопии. А в качестве небольшого презента – возьмите от меня на память вот эти старые синие очки. Так у меня появилась дневная жизнь. И ночная. Поэтому я никогда не понимала этой моды культурных людей восхищаться белыми ночами Ленинграда – для меня все ночи всегда были белыми. А те, когда рядом со мной гулял Алик – ярчайшими. Не удивляйся. Нашего душку-главреда все звали Альбертом Фаддеевичем. Правда, он сам признался, что до тридцать третьего года был Адольфом Фридриховичем. Но, в отличие от родителей, А.Ф. не скрывал своего происхождения и не делал из него культа. - Кому надо – знают, что я "немец, перец, колбаса", – равнодушно пожимая плечами говорил он. – Захотят, так придут. Или не придут. Но мне-то какой смысл суетиться? С его подачи я освоила парашютную вышку и стала "Ворошиловским стрелком". А еще мы с ним разговаривали обо всём на свете, когда у него находилось свободное время. И если раньше я считала себя великой всезнайкой, то после встречи с Аликом вдруг поняла, что именно ощущал Лемюэль Гулливер, попав в Великанию сразу после Лилипутии. Да, разумеется, я с трепетом ждала июль сорок первого, когда мне должно было исполниться восемнадцать, чтобы иметь законное право предложить ему то, в чем нас уже заочно и беспочвенно обвинили. Не знаю, ЧТО бы он мне ответил. Но однажды, когда я для смеха пересказывала циркулирующие в узких кругах досужие сплетни, приправив их маминым выражением "типичный мезальянс", он лишь саркастически усмехнулся в ответ. И напомнил, что при старом режиме разница в возрасте в три десятка лет мезальянсом отнюдь не считалась, в отличие от имущественного положения или родовитости. Ведь еще в начале века никого бы не смутило, если б пятидесятилетний генерал, увитый муаровыми лентами и увешанный геройскими крестами, задумал сорвать нераспустившийся бутон вроде меня. Не ясно всё-таки, что он хотел этим сказать? Был ли это простой экскурс в историю, или нечто большее? Но этого мне никогда уже не узнать… Бабка Дарья продула деревянный мундштук, по-особому согнула свежую папиросу, щёлкнула самодельной бензиновой зажигалкой и, выдохнув клубы горького дыма в раскрытый проём балконного окна, продолжила свои воспоминания. - Никому не надо объяснять, что же случилось в сорок первом. Сразу после обращения товарища Молотова я сбегала по своему прежнему адресу. На всякий случай решила проститься с родителями. Но по старой прописке они уже давно не жили. Может быть, сбежали куда-то. Может быть, их всё-таки "взяли" тогда. Или отца перевели на другое место. Не могу сказать. Я их больше не искала. Как и они меня. Долгожданный день рождения я встретила на фронте. Заместителем редактора дивизионной газеты. А редактором, как ты сам понимаешь, был дядя Алик. Только он при этом гордо носил нашивки младшего политрука, а считалась вольнонаёмной. В августе мы с ним поехали в передовой полк, делать заметку о свежем подвиге наших бойцов. При отступлении на новый рубеж обороны комполка оставил малый заслон силами неполной роты с одним орудием. Так они не только продержались указанное время, но еще и отбросили противника и даже какое-то время преследовали его огнём, руками выкатив свою пушку на открытую позицию на некой удобной высоте. В принципе, основа статьи "Герои высоты 277" у меня в голове уже сложилась. Оставалось только пообщаться с ребятами, сфотографировать их, узнать какие-нибудь интересные подробности. Сущая формальность. Странно только, зачем главред сам туда поехал? Может быть, ради меня? Как выяснилось к вечеру, немцы отошли на том направлении, потому что успешно прорвались на другом. Только мы ничего об этом не знали. А когда узнали, было поздно – немецкие танки пришли к нам с востока. Один из первых снарядов лёг слишком близко к группе командиров. В которой стоял Альберт. И я была настолько потрясена тем, как в мгновение ока весь его шарм, харизма и энциклопедические знания – всё то, что я фактически боготворила – превратилось в окровавленный мешок цвета хаки, что я рухнула рядом с ним на землю, заходясь истошным бабьим воем. Словно вся шелуха якобы "благородных" предков в одну секунду слетела с меня под этим свинцовым ливнем, и я стала простой русской крестьянкой с картины Иванова "Смерть переселенца". Из отчаяния меня вывел сдавленный мат поблизости. Один из бойцов, используя тела павших в роли своеобразного бруствера, пытался отстреливаться, но из-за перебитой руки у него это очень плохо получалось. Даже несмотря на то, что у него была "Светка" – токаревская самозарядка с оптическим прицелом. Вырвав винтовку из его здоровой руки, я крикнула ему прямо в лицо: "Уводи людей в лес! Я прикрою!". И он пополз куда-то, а я осталась. Ты не поверишь, каким это было блаженством в тот миг – ловить в прицел перекошенное от злобы и страха лицо под ненавистной фашистской каской, задержав дыхание, плавно выжимать спусковой крючок до упора, а потом, когда ухнет выстрел и автоматика выбросит стреляную гильзу и дошлёт в ствол новый патрон, искать следующую цель, не отвлекаясь на передергивание затвора. Жаль только, патроны быстро кончились. Бабушка замолчала. - А дальше, ба? – только и смог выдохнуть зачарованный Алька. - А дальше дед расскажет. – Бабуля загасила последнюю папиросу в специально подвешенной за ограждением балкона консервной банке и, словно нехотя, начала вылезать из кресла. – Только коньячка ему захватим. И чайник поставить надо. Дед Терентий Прокопьевич почти всё время проводил в своей "мастерской" – отгороженном полутёмном углу в их с бабкой комнатушке. Выходил оттуда только чтобы поесть, оправиться, ну и два раза в день по часу побродить по улицам с большой лохматой собакой со странной кличкой Правнучок. Там у деда в строжайшей последовательности были разложены разнообразные инструменты для резьбы по дереву. Как-то по малолетству Алик поменял местами некоторые из них. Без злого умысла, конечно. Просто брал полюбопытствовать, а потом не мог вспомнить, где что лежало, да и разбросал как попало. В итоге выхватил от бабки жесткий шлепок по рукам, а вечером получил еще и батиного "леща" вдогонку, когда решил пожаловаться на обиду. Баба Даша зорко следила за порядком в мастерской, сама приносила заготовки, называемые смешным словом "баклуши", уносила куда-то готовые поделки, прибиралась во время дедовых прогулок. В основном дед резал деревянные ложки, чуть ли не на сувениры для интуристов. Но и по дому тоже много чего можно было насчитать дедовской работы. Мундштуки и пепельницы, шашки и шахматы, лопаточки для ботинок и вешалки, разделочные доски и палки-мешалки, миски и чашки. И ложки всех мастей и калибров – его главный "козырь". Как-то Альбертик и сам пытался учиться быть ложкарём. Вроде со стороны это выглядело несложно. Дед сначала скрупулёзно оглаживал заготовку, потом брался за резцы и раз-два-три, "приходи, кума любоваться!". А вот у него самого как-то всё не так получалось. Ощупав внимательными пальцами несколько загубленных внуком "баклуш", дед Терентий сказал: "Не беда – поправлю", а вот одна всё-таки пошла в мусорное ведро. Какие-то деньги он за это получал, наверное. Но Алик не особо интересовался – какие. Да и слыхивал от взрослых, что пенсия у деда-то "серьезная". Только вот отдавал он ее всю отцу, а себе оставлял копейки – папиросы купить, кружку пива выпить летом из бочки. И была у деда еще одна слабость. Однажды пригласили его на чай какие-то уважаемые товарищи, помимо всего прочего имеющие связи в закрытом цековском распределителе. И к чаю предложили ему "по пять капель" восьмилетнего коньяка "Кубань". И дедуля пропал… Теперь каждый раз после пенсии дед заходил к этим товарищам, где за некую мзду брал у них бутылку, которую они "доставали" специально для него. И потом растягивал ее на весь месяц. Пил он и правда по чуть-чуть, "для запаха", и всегда только с чаем – как в первый раз попробовал, так по-другому и не мыслил. Когда чайник вскипел, бабка доверху налила большой граненый стакан в блестящем металлическом подстаканнике, на две трети плеснула в хрустальную рюмку конька из личной дедовой бутыли, и поставила это всё на резной деревянный поднос его же работы. И только тогда они отправились узнавать продолжение этой удивительной истории. Выслушав просьбу, дед бесстрастно закончил ложку, потом расчистил место на верстаке, чтобы поставить туда поднос. И неторопливо повёл свое повествование. Хоть и не слыл он записным краснобаем, а начал тоже издалека. - Помимо прочих хорошо известных завоеваний Октября принесла революция в Севский уезд Орловской губернии обидное слово "подкулачник". Вот вроде ты и не настоящий куркуль-мироед, который всех односельчан в кулаке держит и последние гроши из них давит, потому что половина села ему должна и на него же батрачит, а недомерок какой-то несерьезный, но всё равно – классовый враг трудового народа. И отец мой, справный хозяин Прокопий Терентьев, за то, что не хотел идти в колхоз, попал в такие вот "кулацкие подпевалы". Так что когда у настоящего кулака, дяди Силантия, забрали дом с железной крышей под начальную школу, у нас тоже всю скотину "национализировали". Матушка моя, Акулина Степановна, царствие ей небесное, "краснопузым" коллективизацию эту так и не простила и до конца жизни была единоличницей, в колхозе не трудилась, а пенсию только за погибшего сына получила. Там оно, конечно, по-другому маленько воспринималось. Раньше ведь как говорили "Работа – не волк, в лес не убежит" в том смысле, что есть у тебя хозяйство, в котором много чего за день сделать надобно, и никуда это не денется, так что хошь не хошь – трудись от зари до зари. А когда всё общее и работы непочатый край, то наоборот стали думать – всей работы не переделаешь, да она и сама никуда не сбежит. Не сделал ты, потом доделаешь. Хотя кто вовсе бесстыже отлынивал могли и поперек хребта батожком получить, и трудодень могли снять, но всё равно многие не так уж и старались. Отец так и не сумел со своими лошадками "обобществлёнными" расстаться, стал при них шорником и ездовым. А меня, как толкового парнишку, председатель приметил и сначала за двадцать вёрст в рабочий посёлок направил – семилетку окончить. А потом и вовсе в областной центр послали доучиваться. И вот весной сорокового, как раз когда на старшего брата Никифора с Финской войны похоронка пришла, что пропал без вести, мол не ждите больше, закончил я, внучек, механическое отделение Орловского машиностроительного техникума. И прямиком оттуда забрили меня в Красную Армию. Через годик с небольшим призвали и отца с младшим братишкой. Это когда уж германец попёр. Прадед твой прошел вторую Германскую так же как и первую до этого – в обозе на подвозе. Коней он любил и понимал и всегда они его выручали. Но два ранения поимел и контузию. А вот братец Афоня под Яхромой пал смертью храбрых. Вечная ему память. Дед отцедил половину содержимого из рюмки, запил богатырским глотком обжигающего чая, затем продолжил. - А я перед самой войной получил два треугольничка на черные петлицы и стал командиром орудия. Да еще какого! Стадвадцатидвухмиллиметровая гаубица образца тридцать восьмого года. Конфетка! Придраться не к чему. Ты хоть сейчас меня ночью разбуди, я из нее, родимой, жахну в белый свет, как копеечку. Давала жизни наша артиллерия немчуре поганой. Хотя и от них в ответ не слабо прилетало. Но отступали всё же мы, хоть и для гансов прогулки легкой там не было. Долго ли коротко ли, но стал твой деда за отличные успехи в стрельбе помощником командира огневого взвода и третий треугольник заработал. А однажды дали мне самостоятельное задание – с одним орудием у дороги в заслоне стоять и побитую стрелковую роту поддерживать. Справились на отлично. Благодарность перед строем получили, чуть в газету не попали. Но не тут-то было. Только мы побрились, подшились, к фотоаппарату морально подготовились, полезли из-за леса серые фашистские "гробы". Но нам повезло, что мы возле гаубицы нашей сниматься на карточку готовились. И даже пару зарядных ящиков для антуража положили. Я кричу "Орудие к бою!" и сам же первый шрапнель из укупорки выхватываю. Положили мы ее хорошо, аккурат над двумя "ганомагами" ихними цветочек распустился. Пехота оттуда как горох посыпалась с перепугу – не ожидали, гады. А потом лафа кончилась. Танки вылезли, башнями крутят, снарядов не жалеют. Бронебойных у нас не было, но им и осколочно-фугасного двадцатикилограммового хватало. Первые прилёты от них куда-то в сторону от нас ушли, так что одному "панцирю" мы дали прикурить. А тут уже и по нам накрытие случилось. Чувствую, шваркнуло что-то по башке и всё, свет потух. Дальше помню только будто лижет меня кто-то. А был у нас на батарее пёс здоровый, кудлатый, Волчок звали. Вот он-то мне лицо и вылизывал, пока я не очнулся. Только хоть и очнулся, а всё одно – ничего не вижу. Голова вся в крови запёкшейся, шарю вокруг руками – понять не могу, на что натыкаюсь. После уж скумекал, что в овраг всех побитых наших побросали. И меня заодно. А без Волчка мне б и не вылезти оттуда. Вывел он меня из оврага и к людям привел. Женщина какая-то меня умыла, переодела в чистое. А потом и говорит этак с хитрецой: "Знаю, как тебе до своих можно добраться, так чтоб никто не заподозрил. Если не погнушаешься подрясник со скуфейкой надеть, так пойдешь прямо по дороге словно Христа ради юродивый, а не на фронте пораненный". Ну а я хоть и комсомолец уже, но в деревне рос-то, все молитвы назубок знаю – как матушка начнет поклоны бить в красном углу, так и не скоро остановится. Спасибо, говорю, тебе, добрая женщина. Хоть лица твоего не видел, не знаю, кто ты и откуда у тебя вдруг облачение монашеское, но чем черт не шутит – давай попробуем. Приодели меня и тут как раз маскарад наш проверить выпало. Заходит во двор (он, видать, на отшибе стоял) боец молодой – голосок тонкий, звонкий. И давай меня чесать на все корки, мол идет война народная, священная война, а я опиумом для народа торгую. Спасительница моя посмеялась, потом вынесла показала ему что-то из обмундирования моего, кровью своей и чужой залитого. Так он куражиться перестал, извинился даже, потом про патроны для СВТ стал справляться. И тут я вспомнил, мы же по всей форме тогда наряжались, а у нас в артиллерии карабины мосинские положены и к каждому – патронная сумка двухсекционная, по три обоймы в отделении. Спросил я у хозяюшки, а не было ли чего у меня на поясе? А она всё мое в подпол куда-то спрятать собиралась, но не поленилась сходила, принесла. Так и есть, прозевали фашисты – тридцать патронов, как с куста. Паренёк тот повеселел сразу и первый предложил мне вместе с ним выбираться. Я согласился, конечно. Дала нам хозяйка с собой каравай хлеба, шмат сала, мне – палку крепкую и для Волчка веревку толстую вместо ошейника. А его кожаный, где номер батареи нашей был, тоже забрала и куда-то спрятала. Не скажу, сколько мы по лесу вдвоем ходили-бродили, я-то день от ночи не шибко отличал, но как-то послышались голоса совсем рядом. И будто не по-нашенски выкрикивают. Спутник мой вскочил, отбежал в сторонку, потом вернулся и шепчет: "Немцы! Лежи здесь, я их отвлеку!". Спрятал меня под выворотнем каким-то, я на Волчка всем телом навалился, пасть ему двумя руками зажал, чтоб не лаял, и слушаю, что дальше будет. А он, как и говорил, стрельнул в них пару раз и все за ним погнались. Крики, выстрелы. Но вроде удаляется. Потом затихло всё. Я полежал еще часок и снова решил на поводыря моего положиться: "Волчок, ищи деревню!". Вывел он меня куда-то, вроде как к дороге, а там меня и остановили. По голосам слышу двое их – один помоложе, другой пожилой уже, голос сиплый, дребезжит, как с перепою. Вот этот пожилой сначала благословления у меня спросил, на грехи свои тяжкие пожаловался, а затем всё рассказал, как на духу. Пришли к ним в деревню фрицы с переводчиком – еврейчиком помятым с дрожащими губами. Собрал всех офицер и говорит, что проводники ему нужны – лесок ближайший от наших окруженцев прочесать. А за их укрывательство, говорит, расстрел. За недоносительство – расстрел. За любую помощь Красной Армии – расстрел. Но кто в проводники пойдет – тем он бумажку охранную может дать, якобы освобождающую дом от постоя доблестных германских воинов. Много кто согласился. И он в том числе. Так этой ночью прокляли они ту минуту, когда на службу фашистскую пошли. Гонялись немцы за каким-то солдатиком. Тот двух гансов насмерть уложил, несколько подранил, да еще и трем проводникам по пуле досталось, один совсем плох. Когда взяли его в березнячке-то, офицер своих солдат построил, речь им сказал, а толмач потихоньку для наших мужиков переводил. Вот мол это достойный противник, но и он допустил ошибку. Нельзя долго занимать одну позицию. Поэтому им удалось его обойти и даже взять живьем. И сейчас господин офицер за пролитую арийскую кровь его лично расстреляет на виду у всех. Мужички попросили, а нельзя ли с него сапоги снять, да и гимнастерку тож. Пока чистое. Он только рукой махнул – это ваш солдат, забирайте, что хотите. Сапоги-то он сам отдал, а вот гимнастерку ни-ни. За ворот схватился, глаза бешеные, визжит, будто порося режут. Ну, у нас разговор короткий – Прохор ему двинул разок, одёжу стащили, а там белье у него женское! В запале и белье сорвали. И точно – баба! Вот ведь грех-то, батюшка. Господин офицер тут вмешался, насилие прекратил. Сказал, что окажет ей такую честь и спасет от позора. Велел только к дереву ее привязать да покрепче, мол, пусть тогда покарают ее высшие силы, а не грубые человеческие руки. Вот тут я, внучек, одной рукой в палку свою вцепился, чтоб по роже сиплому не заехать, а другой – Волчка держу. Он-то чувствует, как меня колотить начинает, и сам уже рычит на эту шкуру немецкую. А у меня как раз недавно рана на голове открылась от ходьбы, и он, то есть – она платком меня своим перевязала. Думаю, запах-то на нём должен был остаться хоть какой. Спрашиваю небрежно, а где же этот березняк, мил человек? Мне-то, особе духовного звания, там совсем неприлично будет даже мимо проходить. Он объясняет, руками машет, а я ж не вижу этого ничего, но потихоньку смекаю, как туда добраться. И про себя думаю: "Волчок, родной мой, золотой, ты только найди! Весь век тебе благодарен буду! Если надо, зимовать здесь останемся, но без нее отсюда не уйдем". - Ну и как, деда? – Не выдержал Алька. Мальчик всем телом подался вперед, впившись взглядом в высушенное морщинистое лицо старика. – Нашел? Терентий Прокопьевич не торопился. Он протянул руку к своей рюмке, безукоризненно точно отсалютовал ей в сторону бабушки, допил коньяк, сделал несколько глотков уже изрядно остывшего чая и только тогда выдохнул с неожиданно счастливой улыбкой: - Нашел.