Бабочка под стеклом

Его дыхание было палящим, как пар Нифльхеймского котла. Мысленно я совершила тризну во имя своего павшего покоя. Ни одна пифия, живущая в далёких Дельфах, не могла узнать с помощью своего прорицательного дара, насколько мне сейчас стало тесно в своей шкуре. Я словно влезла в чужую оболочку, которая оказалась мне не по размеру, пока дыхание Алоиса вытанцовывало жгучее танго на обрыве моего уха. Я молилась каждую секунду Богине милосердия Гуань Инь, чтобы Он отстранился от меня, иначе мой организм детонирует от возмущения и стыда. Я должна была сказать робкое «да», вылетевшее на одном выдохе тихой сласточкой, но мои губы онемели. Они лишь безмолвно и нервно дёргались, пока Его пальцы поигрывали на моей талии, как на скрипачных струнах. Я была уверена, что от этой нежеланной ласки у меня сорвётся фальшивый, какофоничный звук. Алоис, словно услышав мои ектенья, отпрянул, намеренно задев моё плечо своим. Я отступила на несколько шагов от удара Его физической силы. Его лик был испещрён недовольством, которое я самолично призвала своей неуважительной реакцией. Он, проводив меня порицательным взглядом, вальяжно уселся на кровать, глядя исподлобья на мою персону. Я ощутила, как покрылась гусиной кожей под этим липким, невыносимым взором, от которого хотелось юркнуть обратно в свою нору. Даже в чужую. Мне было не так страшно нарушить покой неизведанного зверя, как столкнуться с Его обжигающим темпераментом. Потому что зверя ещё можно приручить нежным мановением длани, а Алоиса — нет. — Ну, ты подумала над своим поведением? — спросил Он надзирательным тоном, от которого мне хотелось трусливо попятиться назад. — По-моему, прошло достаточно времени, чтобы ты осознала, что тебе было дерьмово без меня. Я смотрела в Его глаза, мысленно не соглашаясь с чужим утверждением, в которых Он отвергал моё отрицание. У меня не было выбора. Я должна была сказать то, что Он желал от меня услышать. Он был мистагом, посвятившим меня в свою личную мистерию, и теперь я была обязана соблюдать Его традиции. Иначе меня ожидает казнь от жреца жестокой Немезиды. Как было сатирично осознавать, что на Его неожиданные вопросы должны быть готовые ответы, которые должны удовлетворить Его самолюбие. Собственное мнение — всего лишь сказка и иллюзия. Он обманывает, зазывая в свои сети, обещая тебе равноправие. Но в итоге, когда ты наивно плетёшься за Ним, стены, оплетённые райской кущей, разрушаются, обличая сырое узилище. — Я… сожалею, — это всё, что удалось мне выдать, и мой глас был подобен мышиному писку. Я не верила самой себе. Я истерично смеялась над своей ложью. Но надеялась, что Он поверит в неё, попадётся в её тернистые путы, как глупая бабочка. Как я, когда поверила в искренность Его зовущей улыбки. Он смиряет меня недоверчивым взглядом, под которым я плавлюсь, как мороженое на солнцепёке. Так смотрят понтифексы древнего Рима, взращенного жестокостью, когда выбирают дичь для жертвоприношения, чтобы поговорить со своим пуджей. Что-то идёт не так, и я сбиваюсь с мыслей, начиная паниковать. Сердце неистово трепыхается, как у гепарда, который перебежал свою норму. Алоис через некоторое время встаёт со своего места, а я ощущая, как почва под ногами похожа становится похожа на зыбучий песок. Пока Он предельно медленно подступает ко мне, я всё глубже утопаю в ристалище страха и сомнений. На минуту у меня даже появилась дезориентация: я не понимала, где нахожусь, и вслепую нащупывала позади себя что-то, на чём я могу потерять без травм сознание. Хотя я знала одно: Алоис всё равно воспользуется моим омертвелым телом, чтобы вонзить в его нечувствительность побольше орудий пыток. Он бы закрыл меня и в Железной Деве, если бы у Него была такая возможность. А может, я просто не знаю о том, что она уже спрятана в другом закутке, мирно ожидая час кровавого налога. Он резко схватил ленточки под моим подбородком, которые принадлежали кружевной оборке на макушке, и властно потянул за собой. Моё настороженно сознание оказалось в непроходимой пуще, и мне казалось, что этот змий-искуситель в облике бесхитростного херувима утягивает меня в жёлоб Челленджера, где обитают допотопные монстры. Алоис безмятежно окунулся в мякость постели, вынудив меня оказаться сверху. Я опёрлась на свои ладони, не позволяя им надтреснуть тонкими ветвями под напором Его силы, которая велемощно склоняла моё лицо к Его. Я не позволила Ему укротить мой нрав. Я отчаянно сопротивлялась, как тигр, только что прибывший в цирк и не знающий, что отсюда уже нет выхода и никто не прислушается к моему категорическому рыку. Мои внутренние церберы захлёбывались в страшной пене. Алоис, отпустив белоснежные ленты оборки, накрыл мою ладонь своей. Я вздрогнула, почувствовав, как изнутри меня словно прорастают шипы дикобраза, которые жаждут отразить Его возмутительную атаку. Но наяву мне оставалось лишь расслабить свою конечность, словно в неё ввели анестезию, и позволить Ему приблизить её к своим порочным губам. Алоис какое-то время смотрел на мои зарубцевавшиеся раны, а после, изящно высунув язык, по-кошачьи прошёлся по их очертаниям. Я зажмурилась в отвращении. Моё тело затряслось ещё сильнее, предчувствуя ближайшее лихолетие. «Пожалуйста, пожалуйста, прекрати это!», — в припадке молилась я, ощущая себя пышущим кратером, чьё лоно разорвёт прилив магмы. Я пыталась зажмурить глаза так, чтобы у меня лопнули склеры. Алоис, заметив мою реакцию, прекратил свою ласку, и я открыла глаза, встретившись с ирритацией на Его лице. — Тебе не нравится то, как я зализываю твою рану? — сердито насупив брови, спросил Он. Я пристыженно молчала. За своё беспощадное безмолвие я была наказана болью: Алоис надавил пальцами на порез. Я громко ахнула. — Ты всё ещё выражаешь неблагодарность, Аи. Жизнь, кажется, ничему не учит тебя. Нажим ногтей усилился. Мне казалось, что его пальцы сейчас вот-вот вспорят зашитую рану, и она, лопнув виноградом, засочится обильной кровью. Кожные покровы стремились расслоиться от Его давления. Алоис провокационно наблюдал за моими мучениями; я скрипела зубами, пряча за их белой нитью жалобные скуления. Насытившись чужими муками, подобно вурдалаку, Он раздражённо убрал пальцы, и я нетерпеливо прижала свободную ладонь к ране, стерев единственный бугорок крови. Я не успела прийти в себя, как подошва сапог Алоиса впилась в мою грудину; от толчка я рухнула на спину, ослабленно приподнявшись на локтях. — Тебе стоит искупить свою вину, ты знаешь? — изогнув светлую бровь, Алоис грациозно положил ногу на ногу, надменно воззрившись на меня. — Станцуй для меня! Я напустила на себя вуаль байронизма. «Ещё одно унижение. Но… это лучше, чем избиения», — горестно подумала я, пытаясь внушить себе, что так будет лучше. — А как же музыка? — робко спросила я. — Ты что, не умеешь выполнять такие простые действия без неё? — Он оскалился, иронично усмехнувшись. — Какое жалкое зрелище. Ты же не хочешь окончательно разочаровать меня? Сжимая кулаки, вопреки боли, я начала двигаться, как неумелая фараонита. Под Его пристальным взором мои движения были скованными и нервозными, словно меня одолевал эпилептический приступ. Я чувствовала ужасный стыд, что опалял мне всю кожу, и мне казалось, что я танцую босыми пятками на раскалённых углях. Париетальные стенки сужались, вызывая тошноту, пока я смотрела со стороны на свою дешёвую репризу. «Насколько же сильно мне нужно стереть ноги, чтобы удовлетворить Его дьявольское злорадство?», — бесновалось моё альтер-эго, которое ненавидело танцевать. Но ещё больше оно презирало саму возможность подчиняться прихоти Алоиса, который дёргал меня за незримые ниточки. Я кружилась ещё нерастаявшей снежинкой, взмахивала гибкими руками, приподнимала ноги, задирая подол юбки. Я пыталась казаться соблазнительной, как Он хочет этого, но мои попытки были смехотворны. Каждый раз, когда я пыталась проявить грацию, на мои нервы будто падал огромный валун, который вынуждал меня неметь. Очередные слёзы в очередной раз щипали мне глаза. Его растлитительный и липкий взгляд раздевал меня и заживо пожирал. Я чувствовала, как пляшу не на воображаемой сцене, а на языке, то был высунут из зубастой пасти хищника. Я чувствовала себя и безликой балериной, прикованной шкатулке, которая вынуждена присно крутить уже ненавистную ей мелодию. И никто никогда не подумает, что ей тоже может надоесть, что она тоже может устать, что она тоже хочет быть обычным человеком. Никогда прежде я не понимала так неодушевлённые предметы, которые начали говорить со мной. В этих стенах они особенно истошно звали на помощь. Я увидела в уголке тиару, с которой отвалились потускневшие алмазы — Алоис часто запускал её в голову Ханны. Тиара хотела горделиво сверкать на волосах вельможи, а не быть брошенной на пол, будучи запятнанной в чьей-то крови. «Я хочу всего лишь свободы, а не танцевать под Его дудку», — обращалась я к небожителям, безуспешно обороняя от пошлого огня его глаз. Моё тело вяло покачнулось и задело тумбочку, с которой слетела аристократская пудра бывшего хозяина. Я испуганно замерла. Как жаль, что у меня нет горгониона, чтобы отразить хлёсткий удар Его осуждающего взгляда. Но через несколько секунд недовольство Алоиса сменилось лучистым смехом. Он поглотил им всю комнату, водрузив на меня ещё более тяжкий и затхлый страх. Кому, как не мне, знать, что перемена Его настроения сулит страшную пертурбацию? Возможно, когда стихнет Его смех, стихнет и сама моя сущность. — Ха-ха-ха! Ты танцуешь так же нелепо, как топчущаяся на льду корова! — издевательски бормотал он, надрывно хохоча и держась за живот. «Хоть бы он лопнул», — ворвалось зло в мои мысли. С ним моя душа становилась грязнее, подобно Его глазам. — Но мне так нравится, что ты слушаешься меня. Аи, ты ведь сделаешь всё ради меня? Его глаза лихорадочно блеснули. В такие моменты мне хотелось вызвать экзорциста, чтобы он изгнал из Него всех бесов. Хотя я была не уверена в том, что Им кто-то владел. Во мне всё больше приживалось убеждение в том, что Он и есть олицетворение Тёмного Лорда Преисподнии. — Если Вы прикажете, — честно призналась я. На Его лике отразилась неприязнь. «Так не пойдёт», — промолвили Его уста, и выбеленная десница схватила меня за запястье, потянув на себя. В очередной раз я пыталась держать дистанцию, чтобы не упасть на ненавистное тело, но меня дёрнули с такой силой, что я уселась на чужие колени. Я снова обожглась о неукротимое пламя Его дыхания. Щека к щеке, кончики пшеничных волос щекочут мне мочку уха, Его страсть удушает меня виселицей. Гнев во мне ирритирует без возможности выйти наружу, поэтому я морально погибаю из-за самой себя, в своём же грешном огне невысказанной ярости. Как жалко. Как позорно. Как человечно. — А ты только приказы исполняешь, как дворовая собачка? — отстранившись от меня, хмуро спросил Он, заглянув мне в глаза. От этого взора никуда не деться. Это взор того самого дворогого пса, который будет гнаться за тобой до последнего вздоха. Он умрёт от изнеможения, но сорвёт с тебя на прощание кусок плоти. — А если я кое-что попрошу? В горле от напряжения скопилось множество комков. Я подавилась тем, которое вырвалось наружу в неохотном обещании: — Я исполню это. Алоис придирчиво осмотрел меня, словно проверяя на наличие паразитов. «Поверь же мне и оставь меня в покое!», — кричало сознание. Как же жалко понимать, что я умоляю человека поверить в свою ложь. Обычно люди отстаивают свою правоту, а не различные интриги. А у меня даже не горели щёки. Меня совершенно не мучила совесть. Нечто алогичное происходило с моей натурой, которая никогда не поощряла людские пороки. «Что Ты делаешь со мной, чудовище?», — глядя на Него, задавалась я горьким вопросом, который опускал меня в самую низину человеческой сущности. — По своему собственному желанию? — Да. Механический ответ. Завуалированная ложь. Папье-маше хитрого арлекина вместо настоящего лица. Вот всё то, из чего я стала состоять, когда прибыла в это поместье. Свет во мне растворился, будучи поглощённый сумерками лицемерия. Чистой во мне оставалась лишь ненависть. Должно быть, это самое искреннее чувство на свете. Значит, я не так уж и погрязла во лжи. Алоис, неотрывно смотрящий на меня, нежно прислонил пальцы к моему подбородку, осторожно подняв его. Два противоположных взгляда встретились друг с другом в неравной борьбе. Между нами пролетели электрические искры. Он шепнул мне прямо в уста почти умоляющим тоном ребёнка, который боялся остаться наедине с темнотой: — Тогда подари мне любовь.