У неё вышивка на платье узорами его разноцветных шрамов: синяки фиолетовыми ирисами и гематомы болезненной желтизной прошлогодних подсолнухов. В этом патологическом, психопатическом искусстве он — Ван Гог с дырой в груди от дымящегося револьвера, а она — светлая картинка в золотой раме.
La tristesse durera toujours.
У него мертвецы долбятся о крышки гробов со своим порционным воздухом, а она дышит через горизонтальные прорези в наморднике. Не коснёшься ободка пивного стакана с неотмытой губной помадой. У неё на губах «Кубинский закат» из последней коллекции MAC. Ему светит такой закат только разве что в квадратик из окна Гуантанамо при должном старании. В полуподвальном помещении бывшего завода кислорода на каждый квадратный метр строго порционно (Продлевать будете?).
Посетители мусолят взглядами чужие
здесь плечи. Невыразимое потрясение выражается в короткобуквенном: «Потерялась, солнышко?». Засаленные грани букв почти не режут слуха, но она дёргается, как подстреленная.
Её «Ищу аптеку» застревает на нёбе, зажимается между переглядками в неоновой духоте — словно эстафета от столика к столику — поймай взгляд, передай другому. Он смотрит на табличку из прошлой жизни помещения над её головой — «Цех переработки». Ещё немного побудет здесь и станет лодочками а-ля Джеки Кеннеди из таких отходов, как они, на неё налепят наклейку «из переработанного материала» и будут хвастаться перед своими эко-френдли друзьями с Манхэттена. А её папаша всё это профинансирует и протащит как проект по защите экологии.
«Возвращайся в свой пряничный домик» — посылают куда подальше в омертвевших усмешках, выцарапанных на их помятых лицах. Солнышко не в почёте у тех, кто живёт на дне. Выжигает глаза похлеще этой новенькой из Семёрки с отсвечивающим личиком. Рафинированная девочка не сдаётся, разве, что в утиль, соглашаясь на «деньги вперёд», на завышенную сумму, на второсортный товар и окоченевшие в ожидании пальцы. Он бросает ей напоследок:
— Они скрутят болты с твоей бизнес-класс тачки, tu vois?
Жирные пятна света падают на её вычерченное лицо, как лучи сквозь тучи. Плечи ходят под кофточкой в три цифры на белоснежном чеке.
— Будет, что положить на мнение окружающих.
Солнышко выцветет в тоскливых буднях, залёгших под глазами и затихнет, как перед бурей.
—
Краски возвращаются к
её миру, словно выкрученная до вырвиглазной картинки контрастность. И сладкая сахарная пудра сыпется сверху, а вены превращаются в скоростные автомагистрали.
Они не обмениваются именами или номерами. Она раскручивает барабан
револьвера и наугад достаёт оттуда плюшевое «Фердинанд». За спасение принцессы с грёбанного острова. Имя уместное, как её обезжиренная улыбка и пастельные свитера в комнатах мотеля четыре на четыре, среди полумесяцев кофейных пятен на кофейных столиках, сколах жёлтой ванны и фрактальной плесени на потолке.
— Я всё детство прожил в таких местах. Отец говорил, это les ombres, — они, два обдолбанных археолога, лежат на кровати, разглядывая окаменелости из прошлого. — Тени. От прошлых жильцов.
От его рассказов-рыбок, плавающих за тёмным стеклом пивной бутылки, плоские, как монетные профили с околоиндейскими именами Кэрри-Пятно-На-Матрасе или Питер-Прожжённый-Ковёр становились выпуклыми и тошнотворно осязаемыми. Это было перед тем, как отец разбивал бутылку и пытался ей перерезать ему горло.
— Ты, наверное, думаешь, я жалкая? — взглядом утыкается в прокуренные занавески: неуместно плотные, как звёздочки в матных словах. Будто и так никто не знает, что за ними. — Бедная несчастная Миранда пытается не сдохнуть от скуки в своих ста тридцати золотых комнатах дворца.
Её имя он узнаёт из жидкокристаллических сводок, что идёт сразу после сообщений о ураганах в краю усталого юга. Оно мелькает, как битый пиксель на каждом экране под заголовками: «Дочь владельца пропала». Это хлопковое «Грейс» удобно затесалось среди женских ураганных имён. Она говорит, что это от Грейс Келли, и её глотка раскрывается навстречу туалетному нутру, выдавая назад все сладкие фантазии.
Кодовые имена приживаются только потому что это всё походит на нелепое шпионское кино со встречами тет-а-тет в длинном пальто. Она приносит с собой раскраски с чёрными контурами и белыми пустотами, а он приносит краски. Если Ван Гог ел жёлтую краску, чтобы быть счастливее, она стремится превзойти учителя и съедает всю палитру.
Тучи сгущаются над городом к ноябрю. Она болтается на леске, как разноцветный змей. Ветер уносит её всё выше. Местечковое возмущение в погодных сводках не дотягивает до урагана, но имя получит.
И когда буря придёт, ты поймёшь, как высоко тебе карабкаться до твоей сахарно-ватной девочки.
—
Аритмичные удары со другой стороны двери вызывают сейсмическую активность. Радуга крошится на манер старого фарфора, осколки режут кожу, насыпаясь за воротник. Всё равно пора распрощаться с нежной кожей. Он обычно кишками чувствует неприятности задолго до их появления на горизонте, но в этот раз горизонт весь забит, закован в заледеневшую корку.
По хребту успевает пройтись оживление. В былое время за такую неосторожность можно было получить заточку под ребро, в этот раз обходится наставленным на лицо пистолетом. Люди в чёрном наполняют комнаты муравьиной суетой. Она визжит на резонирующих частотах, но не сопротивляется. Кто-то сматывает леску от змея. Это ведь так просто, след в след покрыть чужие шаги, больше не обернувшись на пути к машине. Это ведь так просто, раз в год искать взъерошенных, контрастных историй, чтобы влипнуть, как муха с лентой от насекомых. Вся эта бониклайдовская хрень только для того, чтобы из состояния замороженного полуфабриката перейти в разряд чего посвежее.
Это ведь так просто не быть putain de Фердинандом. Особенно, когда ты — Калибан.
