Косноязычие

      За спиной разразилась криком толпа зевак, пришедшая посмотреть на мою казнь. Кто-то из них смеётся, кто-то вопит ругательства, кто-то пытается ударить, плюнуть или швырнуть мне в лицо камень, дорожную пыль. Но вся эта совокупность смешивается в нечто ужасающее, в нечто оглушающее. Людской холод страшнее смерти, страшнее повреждения рассудка. Тем временем ослабевшие босые ноги едва держат тело, волочатся по земле. Я боюсь упасть. Конвой, идущий по обе стороны от меня, ухмыляется. С каждым шагом вокруг стихает каждый звук, лица людей размываются. Не то, чтобы весь этот гомон в действительности умолк и исчез, просто я глохну и слепну. Остаётся лишь темнота и леденящее, щекочущее ощущение где-то внутри, под рёбрами. Кончики пальцев покалывают. Передо мной эшафот, и впервые за это утро я стал увереннее. Считаю ступеньки помоста. Одна, две, три, четыре... Ну, и так далее. Их слишком много, чтобы сосчитать, слишком много, чтобы понять, куда я иду. Становится легче?       Просыпаться с адской болью во всём теле и засыпать, мечтая о смерти. Продолжать невидимую борьбу с самим собой, каждый чёртов день вставать с постели, улыбаться, если того потребует ситуация. Даже если пуст внутри, даже если врач в шутку говорит, что эпикриз - непереносимость жизни. Наверное, умереть, так и не победив в бою, обидно, но всё-таки почётно. По крайней мере, я не сдавался ни на секунду.       Прямо сейчас, от развернувшейся вокруг сцены ощущается эйфория, соразмерная, разве что, с приятной прохладой твоих рук, с прикосновением моих губ к нежной тонкой коже. Голубой мрамор вен. Чёрт, однажды я предпочёл всему ненавистному миру одну лишь тебя! Это стало нашим маленьким секретом. Мы противостояли всем этим порокам, сумраку нового дня, где нет места счастью. А теперь я предпочитаю людям и воспоминаниям сигареты, кофе в пять утра. Какая нелепость!       После нашего расставания, пожалуй, я не имею права на что-то вечное, неземное, оттого и в жизни нет какого-то смысла. Сегодня я должен погибнуть. Вот прямо здесь. И в этом будет избавление от тех адских мук. Мне некуда идти и не о чем мечтать. Я любил тратить, писать о пустом. Никогда не писал о прекрасном, светлом, чистом. Просто не помню, каково это: быть любимым, нужным, желанным, ценным. Быть чем-то большим, чем горсть рассеянного на ветру праха.       Видимо, сегодня день моей окончательной смерти. Чего хорошего в том, чтобы существовать, словно призрак? Незаметно, тихо, не соприкасаясь. Бытие чего-то незначительного, типа меня, и без того отягощает землю. Если кто-нибудь достойный займёт моё место, то я готов спокойно принять казнь. Это важно. Да и смерть не так страшна, как о ней говорят. Разве есть смысл пугаться неизбежного? Я уже говорил об этом.       Почему же всё внутри так мертво? От этого пробивает дрожь, хочется заплакать, но слёз не выдавить. Они закончились вместе со мной. Все эти глупые чувства теперь кажутся ложью, в которую было радостно верить, потому что так удавалось сохранить человечность внутри. Но меня разрывает на части от того, что не смог ничего сказать, открыться хотя бы одному единственному человеку. Софизм.       — Последнее желание, — равнодушная фраза заставляет губы растянуться в горькой, полубезумной улыбке. Я помню этот голос, твой голос. Отчетливо захлопываются двери за спиной, но это игра воспалённого рассудка. Безысходность впервые за душное утро заставляет почувствовать уже приевшееся удушье и тошноту. Ожидаемо. Одержимость тобой теперь кажется каким-то позором, унижением. Сталь дула пистолета у виска холодна. Время вокруг замедляется, чтобы позволить мне насладиться несколькими минутами внутреннего покоя. В последний раз. Это так, дурачество! Сквозное ранение? Ну, и что с того?       — Спой мне снова про ангела, что отдал крылья, предал Небеса и Бога только для того, чтобы ещё раз любить. Взамен обещаю сознаться в том, что мне безгранично плевать на всех: на тебя, на себя и на весь этот грёбаный мир!... — острая боль в горле. Сорвался. Просто кричу в толпу, но не осознаю, что именно. Каждая фраза прерывается истерическим смехом, ударами рук по деревянной поверхности. Одна единственная мысль лихорадочно вертится на языке: никто не услышит и не поймёт... Не поворачивая головы, перевожу взгляд на палача и смотрю прямо в его глаза, но не вижу своего отражения в них. Да, и как я мог забыть: в вечности, в памяти не остаться. Тело снова слабеет, стёсанная кожа саднит, пальцы дрожат. — Напиться... вдрызг...хочу...       Выстрел. В груди бешено стучит сердце. Резко поднявшись на локтях, осознаю: всё произошедшее — сон.