Munashi

Его голос всегда был оружием массового поражения. Символом саморазрушения, истерии, призрачной надежды на лучшее. Я тоже попался в эту ловушку безысходности. Тугой ошейник плотно стягивает горло, толстая цепь надёжно пристегнута, я обречён. За все эти годы настолько увязнуть в его зыбучих песках, слиться идентичным матричный кодом с его psycho до наркотической зависимости, до неизбежности приговоренного к казни. Моё существование уже давно под угрозой. Его голос за все эти годы каждую секунду сращивался с моим телом, дыханием, с моим сердцебиением и теперь моё тело убеждено, что сердце остановится, если умолкнет его голос. Каору пробирается наощупь. Вытягивая руки перед собой, раздвигает густое нутро тягучих точно смола перекрытий, отплевывает бетонную крошку. Движения медленные, трудные, в вязком болоте пространства не шевельнешься больше положенного. Но он продолжает пролезать вперёд, в глубь желеподобной мути, борясь с приступами изнуряющей дурноты. Ещё один шаг, последний, и обоняние возвращается, становясь затхлым воздухом. Безликий куб комнаты обхватывает туманным ландшафтом пустоты. Лишь блеклое пятно матраса где-то в углу и стальная жердь капельницы рядом. На матрасе тенью отсутствующего человека спит Кё. Недавно выплюнутый из больничной палаты, он все ещё измучен и слаб. Монохромные клавиши тяжёлым мажором простучали в центре головы, царапающий скрежет по ребрам изнутри. Подожди, сейчас не время… Каору опускается на пол, подползая ближе, пересекая выцветшую пустыню отчаяния, голые колени леденеют от снежной корки. Вихрь мыслей галлюциногенными потоками будит воспоминания: мрачная сцена, тихие рыдания гитарных струн и звук… звук истерзанных содранных связок, бурлящий в горле воплем сотен мёртвых соцветий, надломленных стеблей в попытках выжить. Наверное тогда ему было очень больно… Над неподвижным телом Кё роится страх, если вглядеться до рези зрительных нервов, можно различить осколки опала, слипшиеся куски грязи его опасений, ужаса, приступов паники и удушья. Жестом раздражённой непоколебимости Каору разгоняет зудящий рой, сдувает тошнотворную нечисть, сродни герою. Шкала энергии снижается на пару засечек, но до красной отметки ещё далеко. Кривой дугой он склоняется ниже к скрюченному в эмбриональном сне Кё. От его волос пахнет мокрым асфальтом и забытыми чувствами. Пальцы Каору своенравно прикасаются, обрисовывая контуры бледности, пробуют, проверяют жизнеспособность едва тёплой кожи, повторяют параболические узоры вбитой краски. Черно-красные отпечатки душевных переживаний, попытки аутодафе на краю сцены, вспышки сухого кашля от скуки, любовь, сдавленная прутьями грудной клетки. По этим цветным картинкам возможно прочитать его мысли, но не больше. Внутренний Цербер у Кё слишком натаскан на предательстве, ни за что не пропустит. Сигнальная лампочка зажигается ядовито-желтым, возвращает Каору из сентиментального омута хронической привязанности. Ветры времени уже в пути. — Каору? — одними губами выдыхает очнувшийся от дурмана. — Как ты здесь… оказался? — Прошёл сквозь стену, — онемевшие пальцы Каору продолжают гладить жёсткость волос. — Я пришёл помочь тебе, надеюсь сил хватит. У меня мало времени. Новокаиновая кома запрещает улыбаться. Кё подавляет лицевую судорогу, не желая снова пачкаться в эмоциях. Но обсидиановые зрачки, расширенные химической реакцией, не могут солгать под присягой. Беспрепятственная волна нежности окутывает его существо до кончиков мозговых импульсов. Радость. Волна разворачивает его лицом к себе. Каору скручивает жар энергетической спирали в кулаке, раскаляет до красноты. Его ладонь обхватывает горло Кё стальным обручем, обжигающей лавой жидкого стекла, затекая внутрь. Тело дёргается эпилептическим припадком. Позвоночник Кё шершаво хрустит, выгибается пойманной змеей. — Потерпи немного. Сейчас все пройдёт. Пожалуйста, потерпи… Каору все повторяет и повторяет, точно древнее заклинание, выскобленное на булыжниках пирамид, сдавливает крепче, отдавая последние силы, последнее тепло сердечного двигателя. Тело Кё все ещё бьётся в иступленном танце, хриплые всхлипы и проглоченные страхом глаза застывают. — Вот и все. Теперь должно быть полегче… Каору опустошенно утыкается лбом в его плечо, отметка почти на нуле, сигнальная лампочка мигает красным. Что теперь..? Резкий вдох пронзает, захлебывающийся кашель, рвёт лёгкие. Кё жадно хватает воздух, цепляясь пальцами за выступы его тела, волосы, лицо. Затихает в обмякшей скорлупе негодования, благодарности, потаенной недосказанности любви к жизни. Зарубцевавшиеся шрамы растворяются в лимфатических потоках. Боль уходит. Он тянется в слепом поцелуе, натыкаясь на шершавую поверхность планеты, влажный приют языка. Каору кратко целует в ответ и отпускает, начиная разлагаться в серебре утреннего тумана. — Не уходи, — новорождённый шёпот Кё прорезается наружу. — Если я останусь, ты не сможешь больше петь, таковы условия. — Но если ты уйдёшь, как же я вернусь? Размытый образ Каору медленно рассыпается звёздной пылью, оставляя лишь фантом тёплого взгляда, но Кё упрямо сжимает его почерневшую ладонь. Тихое эхо голоса. — Сколько световых лет мы ещё будем рядом. Тебе всегда есть куда возвращаться…