Качина

Я раздвигаю лепестки раны и припадаю к ней ртом. Это красиво. Лицо мое становится липким, стираю влагу тыльной стороной ладони. Не люблю слово «вкусно», потому что его используют не по назначению, из-за чего оно приобретает затхлый вкус. У маски кóко совсем другой вкус, сладкий, свежий — вкус раннего утра в середине лета. Раскинулась, лежит. Она оглядывается по сторонам, пытаясь найти причину тревоги. Вокруг обычная комната. Стены, шкаф, ковёр на полу. Но свет кажется тусклым. Она включает все лампы в квартире, приносит из спальни торшер, включает настольную лампу и направляет себе в лицо. Дышит электрическим светом, но свет не разгоняет тьму. В окружающей обстановке что-то не так. Сердце тревожно бьётся. Всё на своих местах, всё освещено, но что-то... что-то не так. Она берет пульт и включает телевизор. Жизнерадостный голос образовательного канала нарушает тишину, но не целиком. «Сакральные знания зуни не ведают копий. Кто угодно может сделать маску кóко, но никто не может сделать ее копию. Копия маски кóко сама будет маской кóко. Так что какая разница, кто ее изготовит?» «Ты изготовила свою из надежд и страхов, поэтому её рана так сладка», – она, назовём её Анна, слышит слова отчетливо, как если бы над ней наклонилась тень и прошептала ей на ухо. «У маски кóко нет лица, — продолжает антрополог в серых шортах и шляпе из пробкового дерева, — было бы вернее сказать, что у неё нет ничего, кроме лица. Она, как изначальный Нарцисс, вся в том, чем является. — На экране появляется картина Караваджо: прекрасный юноша с мягкими порочными чертами вглядывается в своё отражение. Пальцы левой руки касаются воды, правая ладонь погружена, словно он хочет коснуться своего двойника. Лицо в воде мрачно и исполнено похоти. Анна отводит взгляд и вдруг замечает: пальцы юноши и отражения переплетены. «Маска кóко не скрывает, она показывает, — продолжает комментатор, — как всякая поверхность, она искренна, потому что в ней нет глубины. Но мы обманываемся, потому что предполагаем глубину, — картина Караваджо сменяется «Метаморфозами Нарцисса» Дали: из хрупкого яйца, лежащего на кончиках пальцев-колоссов, произрастает цветок. — Мы ищем за маской лицо, но находим лишь вогнутую поверхность масочного нутра. В сакральном знании зуни нет глубины». Изображение цветка увеличивается, лепестки раскрываются шире, как большой плотоядный рот. Вздрогнув, Анна закрывает глаза, нащупывает пульт. Слышит сердцебиение: своё и чужое. Тук. Тук. Звук телевизора меняется, раздается шум аплодисментов другого канала. В воображении Анны шевелятся лепестки нежно-розового нарцисса, чей-то голос, похожий на её собственный говорит: «Ну слушайте, я с детства чувствую себя другой, я очень много думаю, рефлексирую, не то чтобы я осуждаю кого-то, нет, я понимаю, что они такие, просто потому что, ну, такие, поверхностные — и это хорошо. Все эти пустые разговоры о тряпках, мужьях, детях. О деньгах — так легче. Нет, разговоры не в детстве, конечно, потом уже, а в детстве, ну… да то же самое, наверное. Нет, ну я тоже участвовала, чем я хуже. Мы прятались в школьной кладовке, где хранился спортивный инвентарь, забирались на спортивного коня, сидели на нем верхом и вечно хихикали. Потому что мы знали больше, чем мальчики. Я такая гордая была: знаю то, чего не знают другие. Все эти метафоры и «бутоны плоти» – это так возбуждало. Было приятно ёрзать на коне, краснеть, рассказывать и хихикать. Всегда хотелось про всё знать, ну, вы понимаете, хотелось знать, но не пробовать. Когда я увидела ее, с ней оказалось всё иначе, ну, прямо противоположным образом и... я не знаю, как бы это сказать, ну, это было странно. Для меня. Я сидела на спортивном коне и хихикала, пересказывая сцены из книжек, а она этим занималась. Это и влечёт, и отталкивает, ну, вы понимаете? Влечёт и отталкивает. Одной рукой манит, другой дает оплеуху — «Плохая девочка!» Я не хочу сказать, что… Да, я не осуждаю, но где-то внутри… я пугаюсь. Это же насилие. Нет, не знаю, почему я так сказала. Если с ровесником, то всё в порядке, разве нет? Нет никакого насилия. Если не знаешь заранее, что это может быть насилием, то всё нормально. Да... но мне это не знакомо, понимаете? Я не знаю, как это — до травмы, до первородного греха. Без чувства вины и стыда, без табу — «бу-бу-бу, нельзя, страшно, страшно, стыдно!» Хотя вот откуда травма у меня? Не было ничего никогда. Ну был неудачный опыт, как у всех, но травмы и насилия не было. Мне её рассказали. Много раз рассказали, и я другим рассказывала и приукрашивала, и так по цепочке… по цепочке… как сказочку. Помню одну историю про баню — тёмную такую баню с пауками... и еще другую про то, как в машину затолкнули». Анна зажимает уши руками и упирается лбом в колени. Ах, перестань. Плачет долго, навзрыд, так что намокает юбка, и ей становится легче. Плечи вздрагивают еще какое-то время, с каждым разом менее судорожно, застывают неподвижно, обмякают. Садится вертикально, подтягивает к себе колени и обнимает их руками. Возмущенные голоса зрителей ругают выступавшую и взывают к её общественной совести. Стыдно, ах стыдно. Анна выключает телевизор и роняет пульт. Ната не знала, Саша — девочка или мальчик. Когда они познакомились, Саша сказала, что вообще-то мальчик, и Ната подумала: хорошо, но почему-то всё равно считала Сашу девочкой и говорила: "ты вчера сказала" или "ты сделала", и Саша не обижалась и даже этому радовалась. Ей нравилось быть девочкой, а Ната любила менять имена и притворяться разными девочками с другими днями рождения, потому что так можно было праздновать день рождения несколько раз в году, получать подарки, и быть всегда немножко другой, не такой, к какой все уже привыкли. Когда Ната увидела Сашу в первый раз, она шла в красивом белом платье по рельсам и горько плакала. Вале, так звали Нату в тот день (дата рождения: 27.04.1990), она показалась очень красивой, хоть и пьяной. Юбка белого платья раздувалась от ветра, как крыло ангела, как юбочка балерины. Не хватало красного пятна. По этим рельсам часто ходили поезда, поэтому Валя решила, что Саша хочет умереть, и пошла рядом. Анна чувствует, как над ней наклоняется тень. Она нащупывает рядом телефон и меланхолично, положив голову на колени, как Алёнушка на той самой картине Васнецова, которая должна была называться «Дурочка», но стала про сестрицу, зовущую Иванушку, листает вкладки социальных сетей. Тоска. Притворство. Скука. Если приглядеться, то видно, что у Алёнушки не все дома и смотрит она не на пруд, а в Ничто, которое тычет в нее пальцем и тянет, тянет в воду. Хороша водица, чтобы утопиться, — поют дурочке-сиротке ели и стройные русские березки. Хочу, чтобы она умерла, говорит Анне склонившаяся над нею тень. Хочу, чтобы она умерла. Анна набирает полную раковину воды и погружает в неё ладони, смотрит в зеркало, смотрит себе в глаза. И видит: Её рана глубока, как колодец, пронзающий землю насквозь. В глубине его вода, прозрачнее слёз ангела. Вложи персты свои в рану, чтобы проверить, погрузи пальцы в сочащуюся плоть, чтобы понять. Втолкни руки по запястья, чтобы ощутить влажную глубину и, наконец, и, наконец, поверить. Погрузи руки, насколько сможешь, чтобы узнать, насколько глубоки бывают душевные раны. Саша рассказала, что у нее умерла кошка, и она собирается ее похоронить. Для этого нужно поехать на поезде в Санкт-Петербург, потому что кошка родом оттуда, жила на улице или в каком-то другом стрёмном месте, пока Саша не взяла ее к себе. Кошка долго умирала, Саша сидела над ней всю ночь, ждала, пока капельница доставит лекарство в кровь, и кошка выздоровеет, но дождалась только решения дать ей умереть. Эвтаназия переводится как «хорошая смерть». Саша и Ната присели тогда на рельсы в ожидании поезда, и Саша сказала, что хотела было похоронить кошку в парке, но начался сильный ливень, а потом на неё напала большая белая чайка. Она поняла, что хоронить кошку нужно там, где она ее нашла, поэтому завтра едет в Санкт-Петербург. У Саши было с собой пиво, поэтому они сидели на рельсах и пили, пока мимо них неслись поезда, и закатное небо красиво темнело сквозь провода. Анна смотрит себе в глаза и видит чужой взгляд. Отшатывается, прячется, сникает и смотрит снова. Кто-то чужой смотрит из ее глаз. У маски кóко нет ран, не дна, нет дыр и жажды их заполнить. И требовать, и ждать, и жаждать, пойми меня до невозможной точки, испей до дна, почувствуй мою боль и возлюби, сочувствуй, сострадай, неси. И обнажиться до костей, болезненной чувствительности кожи под ногтями. Я лягу неподъемной Пьетой на твоих руках. Прими. Возьми меня такой. Неси. Анна смотрит в мелкие озлобленные глазки, глядящие на нее из зеркала, и видит, как появляются, набухают в мешках век и катятся, катятся по щекам слезы, видит, что за взглядом есть еще один — запертый, загнанный, задушенный взгляд дурочки Алёнушки и её же дрожащие губы. Видит, сощуренные глазки, полные злобы и ненависти, видит… Ах, прекрати, пожалуйста, больно. Хочу, чтобы она ум… Анна идет к письменному столу и отодвигает ящик. Достает большой красный резак для бумаги. Садится. Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Выдвигает лезвие и кладет левую руку на стол. Сжимает в кулаке резак. Всё хорошо. Не беспокойся. Ната думала, что Саше нужно утешение. Она подвинулась, чтобы чуть-чуть касаться Сашу боком и отдавать свое тепло. Она подвинулась и замерла, сутуло и неловко обняла за плечи, и вдруг расплакалась сама. «Раненные истекают кровью, — сказала Саша и поцеловала Анну в висок. — Логика раны — кровоточить и болеть. Логика искусства — говорить об этом красиво. Логика рассказа ведёт нас к одному единственному печальному концу: и автору нас не спасти, как не пытайся. Но жизнь нелепа, в жизни всё иначе».