Иудифь

      Иудифь.       Козетта смотрит на тёмные, неровно обрезанные пряди и думает: если бы Иуда был женщиной, у него были бы глаза Эпонины. Если бы Иуда был женщиной, он бы смеялся изломанным хриплым звуком, в котором веселья столько же, сколько отчаяния.       Козетта, конечно, вряд ли похожа на Спасителя, тем более, что тот в их компании и без того уже есть, окружённый двенадцатью апостолами. В Эпонине же верности, нездоровой болезненной верности столько, что предаст она, пожалуй, только по любви.       Козетта не против быть преданной, если Эпонина её полюбит.       У Эпонины все, что есть, вся надломленная красота, вся горькая нежность, все кроткое безумие — все Мариусу. Эпонина вообще вся Мариусу, без остатка, без кусочка для кого-то ещё.       Козетта голову запрокидывает, вглядываясь в свинцовое небо, кутаясь плотнее в шерстяное безразмерное пальто. Небо давит на плечи. Небо словно в насмешку треплет ветром светлые волосы, рассыпая их за спиной как крылья, тревожит ноющую душу.       Козетта улыбается светло и ласково, протягивая руку и ветер как будто гладя. Всё они здесь блаженные, каждый по-своему. Каждый как умеет.       Небу, ей кажется, тоже нужна ласка. Небо, серое, отчаявшееся, больное, ей напоминает Эпонину.       Эпонина на неё саму совсем не похожа. Эпонина смеётся громко и заливисто, словно ей весело (словно не на грани истерики), Эпонина ручку держит в левой, а вилку в правой руке, Эпонина рисует что-то в тетрадях, не поднимая головы, пока Анжольрас разоряется о равенстве и справедливости.       Козетта не знает, что они обе здесь делают, но приходит, сидя под боком у Мариуса. Тот в неё, наверное, влюблен; Козетта точно знает, что она в него — нет.       У Козетты в голове и сердце совсем не красивый мальчик с веснушками на щеках. У Козетты внутри девочка-дикий зверёк, девочка, которой любви мало и холодно от этого.       Козетта всю любовь, которой в ней самой полно, ей отдать готова, пусть только позволят.       Эпонина в огромном Париже задыхается, бьётся о прутья каменной клетки маленькой, но дьявольски сильной птичкой, стучится грудью о стекло. Козетта не знает, как ей помочь. Козетте горько и страшно, у Козетты мир рассыпается: она помочь Эпонине, которая только внешне из металла, как этот город, сделана, внутри же сплошное стекло битое, не умеет.       Хочется.       Хочется защитить, хочется собой закрыть от камней, которыми мир её забрасывает, убежденный слепо в своей безгрешности. Мир к таким девочкам, ужасно истерзанным и ужасно красивым, неоправданно жесток.       Козетта её узнает понемногу, по капле, как вино — цедит винную кровь сквозь себя, пропускает, зазубривает, отпечатывает на внутренней стороне каждого сосуда.       У Эпонины шрамы на запястьях от рисунков лезвием (Козетта не знает, но думает, что там портрет Мариуса вырезан, выжжен, выбит кровью и болью), руки все в родинках и красных полосках от собственных ногтей, криво обрезанные волосы до подбородка и горечь пополам с весельем в карих глазах. Эпонина их мешает запросто, как изысканнейший коктейль.       У Эпонины стопка тетрадей опасно качается на столе, у Эпонины махровые носки в цветах французской республики, у Эпонины потолок разрисован красками. Козетте хочется неба коснуться рукой — вместо этого получается только разглядывать потолок в мансарде Эпонины.       Она сама не знает, что ожидает увидеть. Может быть, ангелов из сикстинской капеллы, может — лица друзей, как в Гарри Поттере. Вместо этого над ней — бездонное синее небо, расчерченное тут и там чёрными трещинами.       Козетта улыбается и думает, что это, наверное, был Грантер.       Мысль о том, что он был здесь раньше, больно колет под рёбрами.       — Эр не умеет рисовать счастье, — криво усмехается Эпонина, подтверждая её догадки. — Мы с ним в этом похожи.       Козетта закрывает глаза.       Идеальные светлые девочки в изломанных птичек из неблагополучных семей почему-то влюбляются слишком часто, чтоб быть исключением, а не правилом. Козетта думает о Грантере и Анжольрасе, которые на них совсем не похожи, Козетта думает о боге, жизни, смерти и небе — и все равно каждой израненной мыслью возвращается к Эпонине. Козетта вся — ей, навыворот, наружу.       — Хочешь что-нибудь? — негромко спрашивает её Эпонина, касаясь бедром старой исписанной столешницы.       Козетта знает, что она совсем недавно съехала от родителей, что она борется за опеку над мелким Гаврошем, что она рвётся из той жизни, на которую её обрекли, всей своей сущностью.       Козетта кивает, улыбаясь краешком рта.       — Кофе, если тебе не сложно.       Эпонина пожимает узкими плечами, на которых видно царапины от коротких ногтей, и уходит в маленькую кухню.       Козетта чувствует себя преступницей, когда подходит и берет в руки тетрадь. В тетради конспекты косым летящим почерком Эпонины, в тетради списки покупок и важных дел, в тетради списки фильмов и книг, которые ей хочется посмотреть, в тетради портреты — преподавателей, ребят, самой Козетты. Она замирает, глядя на свое лицо, набросанное небрежными будто, резкими линиями.       Это кажется ей откровением.       Козетта едва успевает захлопнуть обложку и сесть обратно, когда в комнату входит Эпонина. У неё в одной руке чашка с дымящимся кофе — запах сливок и корицы, Козетта не знает, откуда Эпонине известно то, как она пьёт кофе. Во второй — бокал вина, и Козетте хочется возразить, что это не выход, но это не её дело. И она молчит.       — Это была вода, — невозмутимо говорит Эпонина, — не знаю, что пошло не так.       Козетта забрасывает голову и смеётся искренне и чисто, потому что Эпонина с ней, Эпонина шутит и даже сама улыбается. Эпонина учится жить нормально, без трещин и надломов. Козетта счастлива уже тем, что ей позволено помогать.       Эпонина с ногами забирается на кровать и отпивает глоток из бокала. Они говорят обо всем подряд, словам очень легко слетать с губ, и Козетта теряется в этом ощущении Эпонины вокруг.       Комната, кажется, сама по своей сути Эпонина.       Она вдруг сплетает их пальцы. Козетта не дышит, ей очень страшно, что Эпонина вдруг одумается и выпустит её руку. Только не отпускай, только не...       Эпонина сжимает её чуть крепче и целует костяшки Козетты. Раз два.       Тук-тук.       Сердце стучит.       Козетта кладёт голову ей на плечо, прижимается ближе, зарываясь носом в неровные пряди.       Её персональная Иудифь целует её в щеку, и Козетта искренне верит в то, что у этого начала для них двоих никогда не будет конца.