Данность

Урахаре нравилось смотреть, как он спит. Данность. Никаких фантазий, никаких домыслов — ничего предосудительного. Просто такая маленькая — буквально крошечная — прихоть. Или слабость. Или что-то ещё. Сам Урахара предпочитал слово «данность». Оно звучало веско, безопасно и несокрушимо. Чтобы увидеть, как он спит, усилий прилагать не требовалось. Никаких. Ичиго сам прекрасно обеспечивал Урахару такой возможностью. Безвозмездно и часто. Для этого рыжему достаточно было позволить себя ранить и оказаться в лавке, где его лечили должным образом. И где обитал сам Урахара, сидевший после ночь напролёт у футона. Он приходил во тьме, бесшумно опускался на пол, подтягивал колени к груди, укладывал сверху скрещенные руки и упирался в запястье подбородком — смотрел. И из головы на всю ночь исходили мысли, словно отправленные в ссылку или изгнание. Он не мог думать, не мог мечтать. Даже не представлял, каково это — нарушить границу, очерченную на полу футоном, и прикоснуться. Не представлял, какой могла бы быть реакция рыжего, если бы тот проснулся. На скудость воображения Урахара никогда не жаловался, да и какая скудость у гения? Гений безупречен, а его воображение — выше любых похвал. До тех пор, пока речь не заходила о Куросаки. Горькая усмешка во мраке — никто не увидит и не узнает. Такими ночами позволить себе он мог многое. Жаль, не всё. «Куросаки-сан». Самое болезненное, самое ненавидимое, самое… Про себя он никогда не называл так рыжего, которого столь беззастенчиво использовал ради собственных целей. Винтик в его «машине», важный винтик, безусловно. Но разве мог он предугадать, как будет каждый раз ждать, что рыжего ранят, принесут сюда, перевяжут, позаботятся, а потом он всю ночь будет торчать у футона и просто глупо пялиться на яркие даже во мраке пряди, едва различимые черты лица, широкие плечи, мерно вздымавшуюся и опускавшуюся грудь, забинтованные руки, слабо сжимающие кончиками пальцев край одеяла, узкие бёдра под плотной тканью, длинные вольно вытянутые ноги и чуть выглядывающие из-под покрывала босые ступни. Этот мальчик был уникален. Урахара плевать хотел на расчёты, цели, иные мнения. Именно для него Ичиго был уникален, всё прочее не имело значения. Другое дело, что уникальность сводилась к ночным посиделкам без смысла, но даже этому его гений нашёл определение. Данность. Разум слабо протестовал и выдвигал теорию: когда нечто существует, но не имеет логического объяснения — это феномен, парадокс, если угодно. Но и тогда Урахара нашёл ответ, заставивший разум захлебнуться доводами и умолкнуть. Урахара отыскал логику в своих ночных посиделках: он беспокоился и хотел, чтобы с Ичиго всё было в порядке. Ведь рыжий ему по-прежнему нужен. Поэтому — данность. Несокрушимая стена на пути любых обвинений, подозрений, вопросов и иных пустяков, не стоящих внимания. Нет нужды волноваться, копаться в себе и, что хуже, копаться в собственных чувствах, искать ответы или объяснения. При такой формулировке исчезали любые проблемы. В эту ночь Урахара сидел у футона уверенно и спокойно, ведь он следовал заведённому порядку и имел на это право. Сидел и смотрел. На рыжего. И в ночи не осталось ничего, лишь спящий Ичиго и пристальный взгляд Урахары. Обычно ему хватало, самое большее, часа, чтобы привыкнуть к мраку и достаточно хорошо рассмотреть лицо Ичиго. И наблюдать тогда становилось интереснее. Рыжий видел сны, и иногда Урахара видел их вместе с ним. Этой ночью, возможно, сны смешались с бредом. Или нет. Он не знал и знать не хотел. Он смотрел, смотрел внимательно и не сводил глаз с Ичиго. Дрожь ресниц, быстрая смена выражений, словно рябь, резкий поворот головы, тусклый блеск капельки пота на виске, слабо шевельнувшиеся губы… Каждая мелочь значила невыразимо много для Урахары. Он жадно ловил всё это взглядом, впитывал, запоминал и наглухо запирал в памяти, чтобы после запретить себе вспоминать. Нерационально, но это данность. Разбитые пальцы стиснули край одеяла под звук долгого вздоха, снова дрогнули губы. Наверное, Ичиго снилось что-то приятное. Скорее всего, ведь дыхание его вдруг участилось, а ткань на узких бёдрах характерно… Урахара впервые торопливо отвёл взгляд. Подобное прежде не случалось, хоть и было естественным и ожидаемым. Просто ему и в голову не приходило, что однажды он станет тому свидетелем. Не смотреть оказалось сложнее всего на свете, поэтому он с неподдельным любопытством вновь уставился на Ичиго. Его рыжий мальчик спал, видел сон и испытывал возбуждение. И это было… красиво. Завораживающе. Болезненный излом бровей, закушенная нервно губа, сбившееся дыхание, медленно сползающая по животу ладонь — всё ближе к цели. А одеяло уже стояло «домиком». Из-под ресниц на миг пробился мутный ответный взгляд, скользнувший по лицу Урахары. Нет, не скользнувший, а будто бы хлестнувший пламенем наотмашь. Его колотило, и он только сейчас это заметил. Усидеть на одном месте стало совершенно невозможно. И понять, чего хотелось больше, он не мог. То ли уйти, то ли остаться, то ли сдёрнуть к чёрту тонкое одеяло, то ли разбудить Ичиго, чтобы прекратить всё это… Урахара сдёрнул одеяло. Он всегда, чёрт возьми, доводил эксперименты до конца. Напряжённая плоть словно тянулась вверх. Казалось, если к ней не прикоснуться прямо сейчас, то она набухнет ещё больше и… Он медленно протянул руку и обхватил её ладонью. Просто держался легко и ненавязчиво, как если бы прощупывал пульс у больного. Пульс, кстати, ощущался вполне отчётливо: быстрый, поспешный, ускорявшийся ещё больше прямо в его ладони. Осталось лишь сжать пальцами покрепче и уверенно, даже немного жёстко, провести по всей длине. Любое воздействие приводит к неизбежным последствиям, но Урахара тогда искренне удивился впервые за долгое время. Надо же, а думал, что забыл, как это делается. Его рыжий мальчик взвился, будто подброшенный пружиной, навалился всем телом и припечатал спиной к футону. Горячее дыхание обжигало подбородок, а кое-как забинтованные разбитые пальцы рвали одежду на Урахаре. И он даже не сопротивлялся и не пытался высвободиться, а пребывал в непреходящем изумлении. Или просто проявлял выдержку исследователя, что льстило ему больше, хоть и не совсем соответствовало истине. На самом же деле, осознавать, что его хотят столь сильно и бурно, было приятно. Не то слово, но других у Урахары не нашлось, потому что твёрдые ладони собственнически прошлись по его телу, смахнув в стороны обрывки ткани, сжали бёдра до боли, обшарили спереди, пробрались меж ног, а затем несколько бесцеремонно в Урахару вогнали палец. Если бы он сказал, что это невыносимо, то солгал бы. Не особенно приятно, но терпимо. Ичиго этого показалось мало, поэтому он рывком перевернул невольного — или вольного — партнёра лицом вниз, вновь сжал его бёдра и потянул на себя. О ягодицы Урахары потёрлось твёрдое и горячее, вклинилось между ними и двинулось глубже. С трудом, преодолевая естественное сопротивление сжавшихся мышц. Закусив губу, чтобы сдержать вскрик боли, он рванулся прочь, но добился противоположного результата, поскольку Ичиго немедленно с силой дёрнул его к себе, с глухим стоном вдвинувшись в его тело так, что из глаз Урахары хлынули слёзы, а ноги и руки куда-то из-под него подевались. Уткнувшись лицом в одеяло, он лежал и пытался понять, что ему сейчас делать. Почувствовал, как Ичиго приподнял его бёдра повыше и будто бы собрался выйти из него. Самообман, верно. Никто и никуда выходить не собирался, а лишь принял более удобную позу. И через миг Урахара мерно раскачивался от сильных толчков, сжимал зубами плотную ткань и старательно, изо всех сил, сдерживал стоны. Время то ли растянулось, то ли ускорилось - не разобрать. И когда он решил, что худшее позади, узнал, что ошибся вновь, ведь испытывать возбуждение мог и он сам. Более того, он его испытывал в полной мере. Ужасно, если рассудить здраво. В его теле мерно двигалась напряжённая плоть, не позволявшая мышцам сжаться и распирающая Урахару изнутри, двигалась сильно, размашисто, растирая стенки. И он чувствовал жар где-то в животе, медленно растекавшийся по всему телу. Та боль, что он испытывал, по-прежнему не была невыносимой, — она не поддавалась определению. Обычно боль — это неприятно, но прекращать именно эту боль Урахаре не хотелось. По крайней мере, до тех пор, пока он не разберётся с ощущениями, ею порождёнными. Кроме того, из-за этой боли у него сейчас стояло не хуже, чем у Ичиго. И тяжесть в самом низу живота с каждым мгновением становилась всё нестерпимее. Невольно он потянулся рукой, сжал собственную плоть и принялся резко водить ладонью. Он всё же не удержался от стона, когда рыжий резко вбился в него, впившись пальцами в бёдра, застыл, а потом вновь задвигался, но уже неохотно. Урахара догнал его в пару движений собственной руки и, содрогаясь всем телом, рухнул на футон. Ичиго свалился сверху, опалил неровным дыханием шею. Под Урахарой промокла простыня, а влага ещё вытекала и из него. И ему казалось, что из него выкачали весь воздух. Расслабленные мышцы ничего не хотели, тем более, подчиняться его воле. Опустошённость, усталость, ноющая боль и отзвуки удовольствия смешались в нечто непривычное, но, безусловно, приятное. И стоило лишь повернуть немного голову, чтобы вновь увидеть лицо спящего Ичиго. Признаки или следы, напоминавшие о случившемся, никуда пока не исчезли, но дыхание рыжего постепенно выравнивалось. Он спал и опять видел сны, а Урахара смотрел на него в ночи, как и всегда. Ничего не изменилось — всё было прежним, просто слово «данность» обрело ещё большую несокрушимость, потому что теперь не нужно представлять то, что ранее представить не выходило. Когда Ичиго проснётся, он привычно будет говорить с Урахарой, задавать глупые вопросы, смотреть немного растерянно или сердито-упрямо, как и всегда, ведь он этой ночью всего лишь видел сон. А Урахара будет привычно язвить и называть его до смерти надоевшим «Куросаки-сан», как и всегда. И только он один будет знать, во что это ему обойдётся. И будет вновь ждать и молить судьбу, чтобы рыжий мальчик опять оказался под крышей этого дома и уснул на футоне в тихой комнате, в которую непременно придёт ночью, под покровом темноты, Урахара — смотреть, как он спит. Придёт только смотреть. Но уже с надеждой на большее.