Навстречу Тьме

      Мара — прекрасная дочь Сварога и Лады, любимая внучка Рода, порождённая его частью. Богиня зимы. Она любит подолгу сидеть в тереме и слушать, как отстукивает по деревянному полу скачущее веретено. Обжигает мозолистые пальцы жёсткая шерсть, скручиваясь и превращаясь в тонкую нить. В искусстве прядения Мара почти превзошла даже матушку.       Нить у неё выходит тонкая, гладкая, чистая. Из такой — только божественные одежды и чистые, невинные жизни ткать.       Сёстры прясть не любят.       У Живы нить выходит грубоватая, жёсткая, под стать её пылкому доброму сердцу и широкой простой душе. Легкомысленной Леле и вовсе не до рукоделия. Ни ткать, ни прясть, ни вышивать не может младшая сестра. Не сидится ей на месте. Бегает она, шаловливая, босиком, по Прави и Яви, заглядывает в людские дома и веселится с ними на разные торжества, не дожидаясь, покуда люди возложат ей жертвы.       Скачет веретено, крутится волчком, стягиваются шерстинки в цельную нить, как соединяются разрозненные судьбы людей в огромную историю целого мира. Пальцы крутят всё усерднее и усерднее.       Распахивается в горницу дверь, и веретено начинает постукивать тише, крутиться медленнее. Не прекращая работу, Мара косится на дверь, и сдержанная улыбка трогает её губы. На пороге стоит Жива в красном сарафане и прекрасном венке из полевых цветов. Тонкие ржаные колосья топорщатся во все стороны, щекоча кожу.       — Откуда ты такая прекрасная? — усмехается Мара. — Румяная, жаркая.       — Мара, идём с нами! — Жива в пару лёгких шагов преодолевает расстояние до сестры и в нерешительности замирает у своей прялки.       — Да? — Мара выгибает бровь. — А кто же прясть будет? Кто матушке будет помогать?       Жива неловко передёргивает плечами, и румянец на её загорелом лице проступает ещё сильнее. На этот раз не задор и возбуждение — смущение и стыд. Мара с деланой укоризной качает головой, и веретено крутится быстрее, стремительнее. А шерсть убывает.       В светлицу влетает Леля. Растрёпанная, босая, в короткой, едва ли ниже колена, белой рубахе, с ярким восторженным румянцем и сладким цветочным запахом. Невзначай коснувшись нежными пальчиками своей прялки (и едва её не опрокинув), она подбегает к Маре. Горячие ладони её сжимают плечи.       Веретено с глухим стуком опрокидывается на пол. Мара раздражённо поджимает губы. На прялке — маленький клочок шерсти, нить — кривая, веретено — на полу, выжидающие взгляды сестёр — с двух сторон.       — Я не пойду, — мотает головой, поднимая веретено и вновь принимаясь за работу, — не гоже властительнице зимы сходить в Явь, когда её не зовут. Да ещё и в средине лета. Люди жаждут солнца и благосклонности твоей, сестра Жива. Отдыхают перед осенним трудом и моими холодами.       — Покуда они отдыхают, можно и повеселиться, — беспечно пожимает плечами Жива, задумчиво присаживаясь перед своей прялкой и рассматривая веретено. — Леля такую забаву придумала.       — Не до забав мне, милые сестрицы, — вздыхает Мара. — Как же можно мне работу оставить незавершённой?       Мара любит доводить всё до конца.       В день её пришествия в Явь не остаётся ни одного клочка земли, не припорошённого снегом. В день ухода же нет в мире такого угла, где бы снег не начал таять.       В дни, занятые прядением, Мара не покидает прялку и не покинет, покуда вся шерсть, что надо превратить в нить, не закончится. Покуда невесомая тонкая нить не станет причудливо мерцать в руках, готовая стать дорогим полотном.       Сама мысль сотворить что-то своими руками, не прилагая магии, использование которой превращает её в старуху, будоражит Мару куда сильнее детских Лелиных забав.       Но Леля на редкость утомительно настойчива. Не сидится на месте весенней богине, которая (по мнению Мары) столь бездарно растрачивает свои силы, не может она подолгу в Прави, в отчем доме тосковать. Она стоит, сжимая плечи Мары и опаляя её кожу своим теплом, покуда шерсть не заканчивается.       Мара успевает лишь снять с веретена нить, когда горячие руки сестёр обхватывают её запястья мощными оковами и тянут за собой.       Маре остаётся лишь подчиниться. Жаркое солнце Яви щекочет бледную нежную кожу, выжигает чёрные, как смоль, волосы. Леля заплетает Маре две косы, крестьянки собирают венок из полевых цветов. Васильков и нежных ромашек, от которых светло-голубые глаза Мары сияют озёрами (или это просто вода в ручье столь обманчива?).       Деревня гуляет чью-то свадьбу. Из дома невесты слышится традиционный плач.       А потом, совершив обряд (в этот момент Леля так крепко вжимается в руку Мары, что, кажется, вот-вот сломает), люди целуются и начинается праздник. Распевают уже застольные песни, воздают хвалу Ладе-матушке. Танцуют.       Мара сама не понимает, как оказывается в гуще распевающих обрядовые песни и пляшущих традиционные танцы крестьянок. В душе — невероятный подъём, словно бы ласковый влажный ветер обнял её, лаская щёки. С уст срывается задорный смех и слова песен, что Мара слышала с раннего детства. Подол голубого, как само небо, сарафана причудливо взметается и кружится, обнажая шелковистую, мерцающую снежным серебром, рубашку.       Песни тут же становятся тише. От Мары не ускользают недоумённо-смущённые взгляды девушек. Они словно бы опасаются или сторонятся её.       На чужом торжестве Мара прекраснее всех. Одежды её ослепляют некрестьянским богатством, голос её завораживает мелодичностью, танцы поражают изяществом.       На Живе и Леле сарафаны да рубахи такие же грубые, как у девушек. Танцуют они не изящно — чувственно, живут и дышат этими танцами. И голоса их звонче, чем у Мары.       Сёстры ближе к людям даже сейчас, когда Мара не несёт холод, который любят лишь шаловливые детишки из-за зимних забав.       Поклонившись в пояс хозяевам торжества, Мара твёрдо уводит сестёр за собой.       Матушка с отцом будут ругаться. Да, они трое очень тесно связаны с людьми, однако не стоит слишком с ними сходиться.       Всё же смертные не чета богам. И не подобает им, могучим богиням, плясать босиком на стылой вечерней земле в серебристом мерцании звёзд да тёплом свете пламени, как крестьянки, провожающие подругу в мужний дом. Не под стать им, любимым дочерям Лады и Сварога, наследницам самого Рода, якшаться со смертными, чьи судьбы в их руках. Мара горячо объясняет это сёстрам, босиком поднимаясь по ступеням в терем, хмурясь. — По что ты так сердита, сестрица? — хмурится вечно весёлая Леля. — Неужели же тебе не по душе пришлось? — По душе, — скрипит сквозь зубы Мара. — Батюшка с матушкой скоро к ужину позовут. Надобно приготовиться. Лёгким взмахом она распахивает дверь в свою комнату и немедленно запирается в ней. Жёсткое дерево царапает подушечки пальцев, врезается под кожу, пока Мара медленно сползает на пол. Кажется, ей никогда не получить такой искренней людской любви, в какой купаются сёстры. Она ведь не дарит тепло, урожай и возрождение жизни. Кажется, никогда люди не будут так почитать её, как почитают матушку. Она ведь не даёт начало ничему. Нежный запах полевых цветов и Явьего вечера благоуханными нитями опутывает комнату и связывает Мару. В который раз она гостит в Яви в человеческом обличии, в который раз сталкивается с холодностью и осторожностью людей, но никак не может привыкнуть. И каждый раз на душе так странно горько, как в первый. Сколь бы ни была благоразумна и рассудительна Мара, сколь бы ни отстранялась от смертных, она всё же не может не поддаться соблазну подглядеть за людьми, узреть, как причудливо сплетаются нити их судеб. В конце концов, ей даже нравятся так веселиться с сёстрами. Совсем чуть-чуть…