Навстречу Тьме

Кощей знает, как ноют раны от чистой силы, как болят, как жгутся болезненно – отвлекают, сбивают, наизнанку выворачивают. Только Морана не признаётся: прячет пальцы, от собственной крови багровые, обожжённые в льняных рукавах рубахи, в какой их Даждьбог в её тереме застал, кутается в накидку меховую, под звёздами чистым серебром мерцающую и поджимает губы, лишь изредка прикрикивая на коня, чтобы поспешал. И бормочет, что никому неведомо, какова сила Даждьбожьего гнева… Кощей прячет улыбку в усталом вздохе и послушно подстёгивает коня хлыстом. Ему наверняка известно, что какова бы ни была сила Даждьбожьей ярости, слепой и безрассудной, ей не устоять перед ними. Перед ним. Морана упрямится, горделиво плечом ведёт, когда он приобнять её пытается, дабы по мосту через Смороду провести привычно, волосами, как ночь сияющими, встряхивает – но вздрагивает легонько, когда пальцы невзначай ткани иль поручней касаются. И взгляд её, хоть и ступает она царица царицей, по царству Навьеву совсем по-другому скользит. Без былого восхищения и любопытства – с осторожностью изучает она его. Знает, что воротиться теперь уже – не воротится. И пусть с уст её слова срываются звонкие, колкие, что льдинки, ей тревожно. Кощей видит это: улавливает в шагах, нарочито громких и нестройных, читает во взгляде, время от времени за его глаза цепляющемся отчаянно, слышит в посвистывающем дыхании, сбивающемся не то от пережитого волнения, не то от боли. Понимает по плотно сжатым губам и тишине, что меж ними дрожит тетивою натянутой. Упрямая. Гордая. Прекрасная. Кощею обнять её хочется, баюкать ночными вьюгами, кутать в шелка ночи и серебро звёзд, слушать беззвучие вместе с нею, вдыхать свободу, касаясь устами уст, телом тела. Но Морана держится отстранённо, и он не спешит приближаться. Как и прежде, он рядом, но расстоянии. — Твоя опочивальня, — чуть подавшись вперёд, выдыхает он ей в самое ухо, и властным жестом легко распахивает кажущуюся тяжёлой дверь. Спальня ещё не обустроена: здесь лишь кровать, лёгкими тканями занавешенная, и белыми, как снег, простынями застеленная, зеркало большое, в полный рост, в витой раме — осталось от одной королевны заморской — да сундук, где платья, на Морану пошитые. Но Морана застывает, ошеломлённая, и выдыхает: — Моя? — Твоя, — кивает Кощей, у дверей замирая, покуда Морана с каким-то девичьим восхищением обожжёнными пальцами касается воздуха вокруг себя. — Я велел приготовить. Когда пожелаешь, явятся мавки, навки – кто пожелаешь – и сделают всё, как ты хочешь. — Действительно? Морана рывком оборачивается и скептически приподнимает бровь. Кощей немногословно кивает и, преодолев расстояние в пару шагов между ними, всё же берёт её за руку. Губами касается пальцев. Подушечки пальцев пульсируют и горят – Морана сдавленно охает от холодного поцелуя, но руку не отнимает, лишь замирает в нерешительности как будто. — Всё будет так, как тебе захочется, Морана, клянусь, — шепчет Кощей, невесомыми, быстрыми поцелуями от пальцев к запястью спускаясь под короткие вздохи Мораны. — Как я могу верить клятвам? Кощей замирает на мгновение, прижавшись губами к её запястью. Он чувствует, как она дрожит, чувствует, как бьётся её сердце, часто и бойко, как не должно биться заледенелому, отравленному, гибнущему сердцу. Слышит запах мороза и можжевеловых ягод. А когда Морана едва ощутимо кончиками пальцев теребит его щетину, расправляет плечи и глядит ей прямо в глаза. — Наши с Даждьбогом солнца в разные стороны светят, тебе это лучше всех ведомо. Кощей никогда не пойдёт по пути светлоокого и самолюбивого воина Даждьбога. В отличие от него ему ведома плата за всё. За жизнь. За смерть. За власть. За силу. За женщину. — Ведомо, — смиренно кивает Морана. — Я полагаю, тебе нужно отдохнуть. А мне – подумать. Кощей опускает руку, готовый покинуть опочивальню Мораны… И остаться – если она того пожелает. Её пальцы безвольно скользят в его ладони – и одно только это касание прошибает Кощея до мурашек трепетным колким холодом надвигающейся грозы. А потом Моранины пальцы с его сплетаются. — Останься сегодня со мной, Кощей. Прошу. Морана смотрит на него с нежностью, а ещё с робостью, как росток, пробившийся после долгой зимы, как девица, ещё не целованная, не знавшая ни любви, ни боли. Кощей улыбается, приближаясь к ней. Медлит. Касается лбом её лба, вдыхает запах её кожи: мороз, можжевельник и жгучая магия Алатыря дурманят крепче любого вина, любой настойки. Смотрит в её глаза и шепчет хрипло, на грани беззвучия: — Кажется, Даждьбог нас прервал. — Кажется… — нарочито медленно, по слогам, выдыхает Морана ему в самые губы. И целует. Поцелуй этот так не похож на все прежние – нежные, оброненные украдкой, опасливо, чтобы залечить израненную Даждьбожьим самолюбием и упрямством богов Прави душу, чтобы успокоить жар поцелуев мужниных. От него не тянет болезненно где-то в груди что-то, на сердце похожее, — от него всё горит, всё трепещет. Кощей сквозь пальцы Моранины волосы пропускает, скользит пальцами вдоль позвонков к застёжке на шее – со звоном под ноги падает медальон с оберегами или заговорами Велесовыми. Морана даже не вздрагивает и не разрывает поцелуй. Она словно бы напиться, насытиться не может им. И пока её пальцы ловко и быстро, даром что обожжённые, расправляются с застёжками на кафтане его, на рубахе, он оглаживает её прямые плечи, спуская рубаху всё ниже, ниже, пока она не спадает на пол. Они остаются совершенно нагие в полумраке, озарённом серебряным мерцанием Навьего солнца и бликами Смороды на разноцветных окнах. — Не оставляй меня сегодня, Кощей, — шепчет она, когда Кощей увлекает её за собой на постель. — Не оставлю, — уверяет Кощей, касаясь губами косточки на челюсти, межключичной ямки, ложбинки меж грудей. Ни сегодня. Никогда. Кощей чувствует в ней отголоски собственной тьмы. Но в ней она бунтует и бурлит, как река, что выходит из берегов, и ей хочется отдаться – утонуть, утопиться, найти в ней пристанище. Касания Мораны, прохладные плетения вдоль рёбер, нежнее лепестков первых цветов, мягче самой дорогой перины. Кощей целует её медленно и бережно, а Морана касается носом его виска, вдыхает запах самой смерти – праха, земли, зла – с наслаждением. Губами ловит его поцелуи, как изголодавшийся, исстрадавшийся странник, ловит капли воды слаще мёда и яда. Они всегда хотели стать единым целым – окунуться друг в друга, постичь все оттенки тьмы в черноте зрачков, раствориться в холоде тел – и словно бы тысячи молний ласково щекочут их кожу в это мгновение. Словно бы боги смерти и холода вдруг окунулись в самое средоточие жизни. Их обоих легонько потряхивает, когда они, утомлённые и горячие, укладываются на подушки рядом, глядя в смыкающийся под потолком балдахин. Кощею не хотелось, чтобы этот час заканчивался, но при этом почему-то очень хотелось остановиться и просто лежать вот так, глядеть на Морану, бледную, изящную, словно из мрамора, но такую живую. Кощей поворачивается на бок и видит, как Морана украдкой собирает в кулак на груди простыню стыдливо, как девица, и на щеках её в полумраке поблескивают холодными звёздами слёзы. — Морана? — осторожно и даже опасливо он касается её щек. Слёзы слетают, будто пылинки. А Морана не отшатывается, не вздрагивает от прикосновений, как иные – людские девицы – при его приближении, льнёт к его щеке, как тени, как души, заблудившиеся и спасённые. И он бережно поглаживает её лицо. — Ты плачешь? Отчего же? — Я? — Морана с широкой и не по-здешнему светлой улыбкой пожимает плечами, указательным пальцем изучая его лицо: от виска к губам. — Говорили, что смерти неведомы чувства… Что ледяное сердце не познает любовь… Однако что же тогда это, Кощей? Кощей немногословно качает головой. А когда Морана целует его снова с упоением и жаждой, когда он нависает над ней, насмешливо сверкающей колкими глазами-льдинками, то понимает, о чём она говорила. Их связывает что-то ещё. Что-то покрепче тьмы, в них растворённой.