Нью-Йорк, 1930
Джек Невилл разорился. В хлам, к чертям разорился, и даже родительские накопления пустил по ветру. Эвелин с ненавистью посмотрела на едва заметный белый след от помолвочного кольца, которое она носила, не снимая, с прошлой зимы. Кольцо Джек пустил с молотка неделю назад — а вместе с ним все ее украшения, бабушкино золото, нарядный фарфоровый сервиз и даже пишущую машинку. Ее собственную пишущую машинку, которую Эвелин с гордостью купила на первую зарплату. Первую и последнюю: курсы машинисток обошлись Невиллу недешево, и оплатил он их только для того, чтобы Эвелин могла работать в его конторе. Теперь — ни Невилла, ни конторы, ни машинки, ни работы. Дрянная размалеванная шлюха, которую Эвелин в один прекрасный день встретила в собственном доме, стала последней каплей — а Джек, вместо того чтобы упасть на колени и просить прощения, которого бы все равно никогда не получил, пожал плечами и пробурчал что-то о кризисном управлении и сбросе невыгодных активов. Эвелин потеряла все. Мечты о красивой жизни рухнули вместе с биржей. Впереди ждал поезд в Канзас, а в обозримом будущем маячила лишь осточертевшая родительская ферма, пропахшая куриным пометом. Ни светских приемов, ни звона бокалов с терпким виски и позвякивающими кубиками льда. Ничего. Не замечая луж, оскальзываясь на мокром асфальте, — туфли было уже не жалко, черт с ними, очередной подарок Джека, чтоб он провалился, — Эвелин лихорадочно пересчитывала монеты в кармане пальто. Хватит, чтобы добраться до вокзала, а там ухватить самый дешевый билет… Или нет. При мысли о Канзасе, который похоронит ее заживо, сердце сжало стальным обручем. Эвелин встала как вкопанная посреди улицы. Она не поедет на вокзал. Она сядет на поезд Нью-Йоркского метро — бешеного, грохочущего подземного чудовища — чтобы добраться до парка Астории, подняться на мост Хелл-Гейт и в последний раз посмотреть на равнодушные серые воды Ист-Ривер. Внезапно Эвелин захлестнул восторг — вот он, выход! Совсем близко, рукой подать, ближе, чем можно представить. Больше не придется ненавидеть и прощать, не придется считать монеты, все закончится и наступит долгожданная тишина. Тишина, о которой она мечтала, когда дала Невиллу согласие и приняла от него кольцо. Тишина, с которой она распрощается через пару минут, когда спустится на платформу и услышит долгожданный грохот поезда. Появилась мысль выбросить маленький потертый саквояж с нехитрыми пожитками, с которыми Невилл выставил ее за дверь, но что-то удерживало. В этих вещах хранились воспоминания, и если уж пучина Ист-Ривер поглотит ее, то только вместе с ними. Хелл-Гейт. Адские врата. Какая ирония… Эвелин не верила ни в ад, ни в рай, ни в самого дьявола, но точно знала, что всего один шаг в пустоту станет шагом к свободе. Заветная станция метро уже угадывалась в конце улицы, и зарядил мелкий тоскливый дождь. Эвелин, спотыкаясь, поспешила вперед — хотя, в сущности, какая разница, промок ли ты под дождем, прежде чем умирать? Она добралась до металлического козырька у входа на станцию и отдышалась, а потом опустила взгляд. Голодный оборванный котенок, жалобно попискивая, терся об размокшую туфлю. — У меня ничего нет, малыш, — она присела на корточки и ласково потрепала зверя по мокрому загривку. — Сейчас весь Нью-Йорк — такой же, как ты. И я. Но я должна идти, хорошо? Котенок дернул ухом и, дрожа, попытался забраться передними лапами к Эвелин на колени, но соскользнул, оставляя на нейлоне длинные рваные стрелки. — У меня поезд в один конец, — укоризненно вздохнула Эвелин и отстранилась. — В один, понимаешь? А теперь из-за тебя я поеду за своей мечтой в рваных чулках… Что ж, бывай. Надеюсь, найдутся добрые люди, и ты не околеешь от голода. Котенок вопросительно мяукнул, но она уже не слышала ничего, кроме гула подъезжающего к платформе поезда. Эвелин стремительно преодолевала ступеньки и турникеты, лавируя среди пассажиров, ощетинившихся мокрыми зонтами, прячущих озабоченные лица за воротниками и широкополыми шляпами. Она не прятала ничего. В рваных чулках, с промокшим старым саквояжем, Эвелин Росс было плевать на осуждающие взгляды и цокающих языком зажиточных дам. Скоро все закончится. Поезд прибыл не по расписанию. Она устала, продрогла, и ждать еще восемь минут совсем не улыбалось, но долгожданный состав появился из туннеля, жизнерадостно сверкая желтыми круглыми фарами, наполнил станцию грохотом и запахом мазута, и, наконец, остановился. Железные двери с заклепками гостеприимно распахнулись. Эвелин ступила на подножку, схватилась за холодный поручень и неуверенно оглянулась. Пассажиры продолжали ждать — никто не сделал ни шагу вперед, словно ни вагона, ни Эвелин не существовало. Кто-то раздраженно поглядывал на часы, кто-то читал газету. Пожилая дама в шляпке нетерпеливо вытягивала шею и вглядывалась в темноту туннеля, напрочь игнорируя стоящий у платформы состав. — Долго еще будете стоять? — раздался сварливый старческий голос. — Заходите. Больше здесь подбирать некого. Эвелин шагнула в вагон, двери хлопнули за спиной, и вагон с легким стальным скрежетом тронулся. Освещенный тусклой лампой, у двери в кабину машиниста сидел хмурый старик с лохматыми седыми бакенбардами, в старомодном котелке и пенсне, плотно сидящем на горбатом носу. Он поднял взгляд на Эвелин, испытующе оглядел ее сверху вниз, а затем ткнул желтоватым ногтем в толстую амбарную книгу, отчеркнув что-то посреди листа. — Ваш номер — пятьдесят восьмой. Заберите. Как во сне, Эвелин протянула руку, и на ладонь легла картонная бирка с цифрой. — Но зачем это? Я не понимаю, мне всего лишь нужно доехать до… — Здесь все уже доехали, — раздраженно прервал ее старик. — Сядьте, займите место и ждите своей очереди. Вас слишком много, а метро не резиновое. Наступит очередь — поезд доставит вас к той платформе, на которой вы осуществите желаемое. — Но… — Эвелин присела на свободное место на узком клеенчатом диванчике и покосилась на свою соседку — высокую изможденную женщину в наглухо застегнутом тренче. — Очередь для чего? Я ничего не понимаю. Соседка лениво приоткрыла один глаз. — Ты, милочка, за мной будешь. Я — пятьдесят шестая. Но если тебе так неймется, могу и уступить — катаюсь по кругу вот уже битые сутки, и мне уже, знаешь ли, все равно… Ох и ажиотаж сегодня — слишком многие мечтают сложить голову на рельсах Нью-Йоркского метрополитена. Слишком многие, — она покачала головой. — Оно и неудивительно, — вставил пухлощекий мужчина с рыжеватой бородой. — Жрать людям нечего, работы нет. А такая красавица, как вы… Вам бы жить да жить еще. А мне — поздно. Можно ли пережить банкротство на старости лет? Хотел шагнуть с платформы где-нибудь неподалеку от Уолл-Стрит, да вот не полагается сейчас свободная очередь на самоубийства. Больно много нас развелось. — Подождите, — Эвелин встала, поезд тряхнуло, и она чуть не упала на сиденье назад, но ухватилась за поручень. — Подождите! Я не собиралась бросаться под поезд, это какая-то ошибка… Мне нужно выйти. — Отсюда не выйти, — прошуршал из дальнего конца вагона бездомный неопределенного возраста, заросший косматой бородой. — Этот вагон ловит таких, как мы, другие его не видят… Забирает с собой. И кружит по туннелям, кружит бесконечно в полной тьме, колесит по подземной утробе Нью-Йорка, чтобы выплевывать нас по очереди навстречу верной гибели. Несправедливо, знаете ли. До чего дожила прогрессивная Америка, а?! Ждать своей очереди, чтобы свести счеты с жизнью? Эвелин смяла картонку и бросила старику с амбарной книгой. Тот невозмутимо подобрал номерок, расправил и протянул ей назад. — Не глупите, мадам. Не гневите духов смерти. Каждый, кто хочет погибнуть в метро, должен ждать. Таков закон. Вас слишком много. Мы не успеваем забирать жизни — пришлось создать передвижной полустанок. Всему свое время, у вас его теперь много. Куда спешить? Эвелин начала закипать. Ее план был так близок, так притягателен, а теперь… — Вы все с ума посходили? — Да, я хочу все прекратить. Но не так! Хочу уйти так, как желаю сама, а не как решили ваши духи смерти, чтоб их дьявол побрал! Выпустите меня, и я сделаю то, что хотела. Но никогда, слышите… — она сделала глубокий вдох — …никогда не сделаю этого здесь. Она подошла вплотную к обладателю бакенбард и выбила номерок из его руки, отчеканивая слово за словом: — Мне. Нужно. На мост. Я не сделаю ни шагу с клятой платформы — на какую бы вы меня ни доставили, какой бы моя очередь ни была. Не бывать этому. — Нарушение порядка! — засуетился старик. — Не по регламенту. Не по протоколу! Подпишите… — Ни черта я вам не подпишу! — вспыхнула Эвелин. — Остановите вагон. — Немыслимо, — прошелестело откуда-то с дальних лавок. — Выставите ее отсюда! Я жду вечного покоя, а эта девица скандалит на весь поезд, вырывает меня из блаженного забытья. Позор! — Ваши духи смерти забирают души, которые уходят добровольно, так? — нашлась Эвелин. — Ну так вот, со мной не пройдет. Мою душу им придется похит… Она не успела договорить: старик дернул ярко-красную рукоять стоп-крана, все завертелось, откуда-то хлынула слепящая темнота, и через несколько секунд Эвелин обнаружила себя в пустом туннеле. Ни поезда, ни номерков, ни старого демона с замашками потустороннего бюрократа. Прижимая к груди саквояж, она осторожно двинулась вперед, оступаясь на вросших в землю шпалах. Туннель выглядел совершенно заброшенным, как будто им никто не пользовался уже много лет — а может, призрачный поезд и вовсе выбросил ее на какой-нибудь технической ветке. Она не знала, сколько времени заняла прогулка через кромешную темноту, но в какой-то момент впереди забрезжил дневной свет. Эвелин ускорила шаг, подальше от дьявольского подземелья, подальше от поездов и их сумрачных обитателей, а покинув туннель, не поверила своим глазам. Неподалеку приветливо зеленел парк Астория, а за ним призывно возвышались стальные арки моста Хелл-Гейт. «Я иду, — шепнула Эвелин, завороженно глядя на мост. — Иду». Происходящее казалось сном. Она только что вырвалась из подземной ловушки для несостоявшихся самоубийц, чтобы завершить все так, как было задумано. В то время как человечество отстаивало свое право на жизнь, она отстояла свое право на смерть — и в этом было что-то убийственно ироничное. Что-то, неподвластное пониманию. Влажный порывистый ветер трепал волосы, беспощадно подталкивал вперед, заставляя отпустить стылые стальные перила и в первый и последний раз почувствовать, каково это — замирающий восторг свободного падения. Эвелин качнулась на каблуках, продолжая сжимать ручку саквояжа. Грубая сталь мостовых опор царапала ладонь, а внизу шумела река — полноводная после дождей, бурная, говорливая. Как океан, разбивающийся о скалы в штате Мэн. Она вздрогнула и покосилась на саквояж. Где-то на дне лежала открытка, которую ей в детстве подарил друг семьи — маленькая выцветшая карточка с остатками штемпельной краски. На открытке был изображен маяк на каменистом берегу — безмолвный и надежный, как сама вечность. В детстве Эвелин любила разглядывать рисунок и представляла, как она пробирается через валуны, находит вход, встречает смотрителя маяка… Отцовский товарищ ухмылялся в усы и приговаривал: «Вырастешь — приедешь к нам в Портлэнд, увидишь океан и захочешь остаться там навсегда, попомни мои слова». Эвелин глубоко вздохнула, решительно перебросила ногу через мокрое скользкое ограждение и спрыгнула на асфальт. Она уже отстояла свое право на смерть, и никто не помешает осуществить задуманное, но не сейчас. Может быть, когда-нибудь потом. Все, что ей было нужно — увидеть маяк, сосновый лес и шум прибоя у каменистых берегов Атлантики.***
Два часа спустя, сделав крюк через весь Нью-Йорк, в последних рваных чулках, с саквояжем под мышкой и продрогшим котенком за пазухой Эвелин Росс покупала билет на поезд до штата Мэн. — Я назову тебя Хоуп*. И покажу тебе океан. Хорошо, что ты дождался, правда? Котенок довольно мурлыкал за пазухой — он не возражал. Эвелин улыбалась.