Who does need you?

             В комнате было душно. Сквозь распахнутое окно с улицы врывался назойливый шум автострады вместе с отвратительной вонью с Темзы и ни чуть не более привлекательным духом людских жилищ. Время от времени полупрозрачная лютиково-жёлтая занавеска бесшумно колыхалась от лёгкого ветерка, которого никак не могло быть в этом густом, неподвижно застывшем зное. Но ветерок тем не менее всё же был — это я от скуки пускал по комнате волны ледяного воздуха — то ли вредил, то ли помогал, а в конечном счёте попросту развлекался. Уныло потеющие в строгих костюмах волшебники вздрагивали и ёжились, однако же ни один из них пока что не выразил ни слова неудовольствия, так что я счёл своё занятие относительно благим и, как и подобает всякому благовоспитанному джинну, слился с пейзажем — тише воды, ниже травы, всё такое. На деле же я просто стоял у стеночки, скромно потупившись и разглядывая ногти на ногах Птолемея — вот чем-то они меня заинтересовали: то ли удались сегодня как-то не очень, то ли наоборот…       — Я высоко ценю ваши заслуги в разоблачении заговора, однако же тот необдуманный риск, на который вы пошли и та ошибка, которую в результате совершили, достойны осуждения и порицания, а никак не сочувствия, Джон. Из тщеславия и гордыни вы попытались откусить кусок, который был вам явно не по зубам. Что ж, вы поплатились за это, — мягко и монотонно бубнил стремительно лысеющий, теряющий всякое величие и моё персональное уважение достопочтенный премьер-министр. — Я признателен вам за тот вклад, который ваша недолгая деятельность внесла в развитие и процветание нашей горячо любимой Британской империи, однако же и я, и вы, и все присутствующие здесь люди прекрасно осознаём, что занимать хоть сколько-нибудь высокую должность, равно как и попросту работать на благо страны вы более не способны. Вы получите государственную пенсию и жильё. На этом мы с вами…       — …благодарю. — Слабый, осипший голос. Но, тем не менее, он прозвучал язвительно. Что же, мальчишке по крайней мере всё ещё хватило дерзости на то, чтобы перебить растёкшегося сладкой, липкой, потной и откровенно дурно пахнущей лужицей Деверокса, чем последнего он в восторг конечно же не привёл. Чего не скажешь обо мне.       — Вы, вероятно, хотели что-то сказать, Джон? — тотчас перешёл Деверокс в жалкое подобие наступления. Я даже глаза с любопытством поднял.       — Да. Хотел. И сказал. Благодарю за вашу признательность, сэр. — И с непередаваемым выражением хмыкнул, — вы, как мне кажется, уже успели сказать обо всём, что я хотел услышать и даже о том, чего я слышать бы не хотел.       Ох, как разъярился премьер-министр. Только вот сделать он ничего не мог. Сделать, откровенно говоря, хуже, чем было сейчас, вряд ли вообще кто-нибудь был способен.       Когда источающая праведный гнев спина Деверокса вышла вон вместе с её обладателем, я из своего угла наконец-то вновь рассмотрел своего хозяина.       — А я ведь предупреждала, Мендрейк. Я предупреждала. Притом не раз. — Длинная, плоская, состоящая из одних только углов и поразительно тонких линий, Джессика Уайтвелл склонилась к нему готовой к броску змеёй. Клянусь, она даже шипела по-змеиному. Я застыл в предвкушении, и мысленно погадал на ромашке «укусит — не укусит? Укусит — не укусит?» — не укусила.       Есть ведь мораль такая «не бей лежачего». Вот и не бил никто. К нему теперь вообще старались без особой на то нужды сильно не приближаться. Только издалека словами плевали.       И поделом ведь.       Глупый мальчишка. И вправду глупый.       Джессику он провожал ненавидящим, злобным взглядом. Ровно таким, каким какую-то секунду назад сверлила его она. Ей не сказал ни слова. Только лишь зубы сжимал и щурился.       Он лежал. Двигал головой и, с трудом, плечами. Руки подчинялись ему как бы с неохотой, ноги же, с глаз долой укрытые белой простынёй, больше никогда не позволят ему подняться.       Помню, как разбудил его. Помню, как отчаянно он барахтался.       Стоя у стены, я снова и снова думал: если бы знал заранее, к чему привела магическая отдача посоха, стал бы подталкивать Китти его спасать?       Всему виной была даже не магия, а банальная человеческая хрупкость. Когда Натаниэль попытался воспользоваться посохом, мощный толчок энергии подбросил его. И швырнул на асфальт. Спиной. И никто из нас не увидел, никто не понял: что-то там от удара критически повредилось. Повредилось безвозвратно.       А я ведь в человеческих телах ничего не смыслю. Сложные они — с этими их кишками и кучей жидкостей…       — Ну и кому ты такой нужен, мальчишка? — тихо цедила, приблизившись, Джейн Фаррар. Она была последней — последней, единственной в палате кроме меня и Ната, и по какой-то неведомой причине я ощутил иррациональное желание, жажду прямо на месте, голыми руками её убить. — Кому ты нужен теперь? — Да, девчонка откровенно просила смерти.       Но я продолжал стоять. Просто стоял и слушал, как и подобает благовоспитанному джинну. Разве не так?       Натаниэль молчал. В ауре его я видел смешение из боли, гнева и сожаления. Но для того, чтобы увидеть это, можно бы было вполне обойтись без ауры — всё без усилий читалось в его лице. Хоть он и держался, это в лице читалось.       Кошкой Фаррар отвернулась прочь. Мягко, бесшумно и грациозно я слегка переменил позу.       Натаниэль был убит, раздавлен, втоптан словами в грязь, в самую пучину отчаянья, куда-то за грань невозврата. И ведь именно ради этого все они сегодня пришли сюда, вторглись спустя месяц бесполезного лечения словно стервятники прямо в его палату.       Шаг — и Фаррар у двери. Я приготовился к броску, у меня на руках появились когти…       — Спасибо. — Он произнёс, и мы оба — я и Фаррар, в недоумении обернулись.       — Что?       Он повторил:       — Спасибо. Спасибо, что потрудились меня навестить, Фаррар. — И улыбнулся. С насмешкой. Словно не она сверху вниз на него смотрела. Как будто — он.       Быстрые шаги — и она исчезла. Дверь затворилась. Я спрятал когти. Душная тишина повисла в палате.       — Ну? — Он перевёл на меня глаза, и я передёрнул плечами:       — Ну…       — Ну давай, — он попытался эффектно взмахнуть рукой, но только неестественно дёрнул кистью, — торжествуй. Теперь твой черёд, демон. Вот он я, вот ты, и все мои приказы всё ещё недействительны. Можешь меня убить, можешь меня подставить, можешь…       Он нарывался. И нарывался сознательно. В каждом его вызывающем, дерзком слове читалась мольба, жалобная, исполненная отчаянья просьба его убить.       — Я… торжествую. — Я отлепился от стены и прокашлялся. — Вот… — развёл руками рассеянно. — Как могу.       — Кому я теперь такой нужен.       Черноволосый затылок несколько раз с силой ударился о подушку. Он бы закрыл лицо руками, если бы только мог. Но настолько хорошо руки его не слушались, и несколько минут я с исключительно исследовательским интересом молча смотрел, как искрящиеся слезинки собираются во впадинках возле его носа, как катятся по щекам и как оставляют на белоснежной постели тёмные пятна влаги. А потом, приблизившись, я выдернул из держателя мягкое бумажное полотенце и несколько раз скупо провёл им по лицу мальчишки. Сизифов труд, потому что сырости меньше ничуть не стало. Бросив полотенце в стоящую рядом урну, я отошёл к подоконнику, буркнул:       — Ну хватит ныть. — И по привычке добавил то, что было неуместно, но во всяком случае ставило жирную точку: — твои полтора месяца завтра истекают, волшебник.       Он не ответил. Мы оба знали: на то, чтобы прочесть заклинание, ему ещё слишком долго не хватит сил. Может быть, именно поэтому я и сумел настолько небрежно сказать об этом?       Девочка-сиделка вошла в палату. Я, обратившись мухой, вылетел прочь. В окно.       Круглая луна заливала лицо мальчишки мертвенно-бледным светом. Он крепко спал, откинув голову набок и слегка приоткрыв рот. Наверное, самым милосердным будет его убить. Ведь что это за жизнь? Это не жизнь. Это существование. Это мука.       — Кому ты нужен такой, волшебник… — тихо склонился я. На кончиках моих пальцев заплясало зарождающееся заклинание.       А потом я подхватил его на руки. Бережно, как сумел. И сам себе ответил: — ты нужен Мне. — Шёпотом ответил.       Глупый мальчишка. Нат.       Ведь в конце концов именно я подтолкнул эту девчонку, Китти.       Но не ответственность заставляла меня улетать из палаты и Лондона прочь с драгоценной ношей. Только вот что заставляло — этого я, вероятно, и сам не знал. Я обнимал мальчишку, и мне почему-то становилось тепло от этого.       Завтра он проснётся уже далеко отсюда. И я научусь понимать эти странные, хрупкие, такие бестолковые человеческие тела. Я отнесу его к морю, отнесу к водопадам, а поселимся мы, может, в Александрии. И мы научимся жить с тем, что хотя бы у нас осталось. Мы обязательно сможем.       Потому что этот мальчишка мне просто безумно нужен.