Одалиска

— Танцуй! — громкий голос отразился от стен гулким эхом. Одетая в белое фигура замерла, словно танцовщица из музыкальной шкатулки. Когда Мо Жань в детстве взял похожую в руки, то тут же сломал — пальцы были грубыми и неловкими. Но сейчас-то он был не чумазым ребенком из борделя, тянувшим руку к чужому добру, а самим императором Тасянь-цзюнем! На свете не было никого выше него, все здесь принадлежало ему по праву. Как этот ничтожный смел отказывать самому Сыну Неба в столь простой просьбе? Девы из гарема постоянно осаждали правителя просьбами продемонстрировать ему свое искусство, простолюдинки мечтали получить шанс усладить его взор и быть осыпанными золотом, да любая бы отдала все что угодно за то, чтобы очутиться тут, а этот… От злости и гнева потемнело перед глазами. — Наложница Чу! Танцуй или я отрублю тебе ноги! Ложь. Засмотревшись на выточенные из белого нефрита лодыжки, Мо Жань решил, что вряд ли сможет воплотить угрозу в жизнь, и невольно смягчился. — Неужели я многого прошу? Чу Ваньнин глядел на него из-под ресниц, не поднимая головы. И взгляд его дышал знакомым ледяным презрением и ненавистью. Неужели это, правда, было так отвратительно? Хуже, чем прислуживать ему в постели? Мо Жань ведь не просил его присутствовать при казни или вкушать человеческое мясо, а всего лишь хотел приятно провести вечер — от подхалимства и фальши придворных танцоров и певцов давно тошнило. Чу Ваньнин всегда был чем-то… Всегда вел себя так, будто Мо Жань был грязью под его ногами. Император вправе требовать от любимой наложницы, чтобы она для него танцевала, что тут не понятного-то? — Я мог заставить тебя танцевать по битому стеклу или мечам, — при упоминании этого внутри что-то екнуло и тут же исчезло. — Сделай мне приятно. Чу Ваньнин бы, скорее, подох со своей сраной гордостью, чем сделал ему приятно. — Ты же знаешь, когда я не получаю желаемого, то беру это сам, — сказал Мо Жань. — Это не обязательно должен быть сложный танец. Станцуй что угодно. — Я не… — начал Чу Ваньнин и снова опустил голову. Мо Жань подошел к нему и резко схватил за подбородок. Злость утихла, стоило ему прикоснуться к прохладной гладкой коже. Столько раз он пытался отомстить за Ши Мэя, но каждый раз, глядя в глаза феникса, обо всем забывал, зачарованный. — Ты что? — тихо спросил Мо Жань, стараясь, чтобы прозвучало как прежде — решительно и зло. — Совсем охренел? — Я не умею, — сказал Чу Ваньнин. Еще никогда этот достопочтенный не слышал от своего учителя столь возмутительной лжи! Все в Чу Ваньнине дышало невероятной, захватывающей дух грацией: ему и не требовалось танцевать — достаточно было пройти по комнате. В каждом его движении, в каждом вздохе заключалось совершенство. — Учитель помнит, что говорил этому достопочтенному, когда тот чего-то не умел? Чу Ваньнин ответил спокойно и взвешенно, как будто они по-прежнему были равными, а не императором и наложницей: — Я правда не умею, Мо Жань. — Неужели почтенный учитель не видал уличных представлений? Или приглашенных танцоров на праздниках? Так трудно что-то подобное изобразить? — Уверен, прекрасные девы из гарема справятся гораздо лучше твоего старого учителя. Где он там нашел прекрасных дев? Неужели положил на кого-то глаз? Или в учителе заговорила так бесившая Мо Жаня благовоспитанность, запрещавшая называть вещи своими именами. Что касается потасканных шлюх из гарема, то легенды об их красоте были явно преувеличены. Бессмертный император позволил им жить во дворце, потому что казнить всех подряд было слишком утомительно, в большинстве своем они достались ему от других завоеванных государств и покоренных кланов. Единственным исключением стала императрица, да и то только потому, что в юности в профиль напомнила Ши Мэя. А уж когда они пытались петь и танцевать… Разве что слепоглухонемой растяпа назвал бы это приятным зрелищем. Никто из накрашенных дур в его гареме не мог соперничать с красотой и грацией его учителя. — Ты забываешь, — хищно ухмыльнулся Мо Жань, — что сам согласился стать шлюхой из моего гарема. А сейчас отказываешься выполнять мой приказ! Несмотря на красную сережку в ухе и множество пережитых страстных ночей во взгляде Чу Ваньнина отражались лишь непокорность и насмешка. Угрозы тут не работали. Мо Жань мог заставить его скакать и выгибаться на своем члене, но никак не танцевать, потому что танец предполагал определенную степень свободы. Хотя если бы Сюэ Мэн все еще был тут… Но, разумеется, этот сукин сын давно сбежал, поджав хвост, и обменять еще раз его никчемную жизнь на что-то стоящее не вышло. — Или хочешь… — он замялся, потому что привык брать, а не давать. — Хочешь я прикажу принести тебе еще книг? Разрешу подольше гулять в саду? Под охраной, конечно. Или золотых слитков? Хочешь и портнихи сошьют тебе столь прекрасный наряд, что сама императрица позеленеет от зависти? Чу Ваньнин посмотрел на него из-под ресниц, Мо Жань вспомнил, почему любые посулы бессмысленны. В отличие от императора, тот плевать хотел на все эти наряды и побрякушки, а если и принимал — что его подачки, что его член, — то явно еще больше ненавидел. Иногда аж задыхался от ненависти. — Ты мог бы показать, — тихо произнес Чу Ваньнин. — Если помнишь, я всегда показывал тебе, когда ты что-то не умел. — Показал? Когда это ты мне что-то показывал?! Ты, наверное, путаешь меня со своим любимчиком Сюэ Мэном! — Я учил всех своих учеников одинаково, — тем же спокойным тоном ответил Чу Ваньнин. — Даже если твоя память опять ко мне не справедлива. — Это ты всегда был ко мне несправедлив! — возмутился Мо Жань. — Всегда только издевался и насмехался вместо того, чтобы учить! Глаза феникса распахнулись шире, но непонятно, чего в них было больше — негодования, презрения или гнева. Или чего-то иного, что при всем желании Мо Жань не мог рассмотреть. — Если я ничему толком тебя не научил, то как ты тогда стал бессмертным императором? Как сумел вознестись столь высоко? — Ты не учил меня темным искусствам, — тут же огрызнулся Мо Жань. Он собирался сказать «да и вообще ничему не научил», но осекся, потому что… все же это было неправдой. — Да, когда-то ты был моим учителем, но добровольно согласился стать моей наложницей, так что я могу делать с тобой, что мне вздумается. Взгляд из-под ресниц снова насмехался над ним. Можно грубо вырвать танцовщицу из шкатулки, но тогда музыка навсегда замолкнет. Некоторые вещи были такими хрупкими. — Как будет угодно моему повелителю, — в его устах церемониальная фраза звучала как плевок в лицо. Поэтому обычно император просил его обращаться как раньше. До тех пор, пока не забывался и первым не называл его императорской наложницей. — Но даже в постели мой повелитель хотя бы дает понять, чего именно хочет. Произнесено это было с привычным ледяным презрением, так что Мо Жань не сразу понял бесстыдство его слов. Дает понять? Да он просто нагибал его и грубо брал, как хотелось. Хотя… задумавшись, он с удивлением понял, что не помнит, когда последний раз так делал. Никакими чувствами тут и не пахло — они просто трахались. Но в какой-то момент стало очевидно, что поиметь кого-то, кто не особо понимает, что происходит и мешает процессу, приятно разве что первый раз, а спать постоянно приятнее с нормальным любовником. Почему-то воспоминания об этом были обрывочными, но что-то… да, он что-то ему такое показывал. Пару раз, когда неспособность (или нежелание?) Чу Ваньнина понять, чего от него хотят, особенно сильно бесила, а калечить его больше не хотелось. Точно. Именно так все и было. Мо Жанем руководил здоровый эгоизм – красивую вещь жалко испортить, а его учителем – страх за свою жизнь. — Учитель просит, чтобы этот достопочтенный учил его танцевать? — Если тебя не затруднит. Они словно перенеслись на много лет назад и поменялись местами. Или… было что-то такое, чего учитель не знал и Мо Жань ему показывал? Только что? Неужели учитель мог чего-то не знать? Да ерунда! Не было ничего подобного! — А если я прикажу тебе встать на битое стекло? Если бы он приказал, то слуги бы под радостный свист толпы выволокли любимую наложницу императора на гору битого стекла, изрубили его прекрасные белые ноги мечами, заковали в колодки или… Мо Жань столько раз себе это представлял, что потерял счет. Представлял и не делал: ненависть к Чу Ваньнину застряла в горле точно кость и ей не хотелось делиться с другими. — Тогда где стекло? — Что? — растерялся Мо Жань. На мгновение все сделалось каким-то нереальным. И эта комната, и это жгучее желание, чтобы Чу Ваньнин непременно для него станцевал. Еще более неистовое и отчаянное, чем любое физическое влечение. — Где стекло, на которое мне полагается встать? Мо Жань положил одну руку ему на плечо, другую устроил на талии — такой тонкой, что своими грубыми ручищами он мог переломить его пополам, — и притянул к себе за пояс, собранные в хвост волосы учителя мазнули по руке. От отвращения Чу Ваньнин вздрогнул. Наверное, проще было затащить его в спальню и закончить на этом, но Мо Жань не стал бы императором Тасянь-цзюнем, если бы не умел проявить упорство. — Не дергайся. Пока я веду, а ты подстраиваешься. — Как же тогда танцовщицы выступают в одиночку? — Ага! — воскликнул Мо Жань. — Ты на самом деле прекрасно во всем этом разбираешься и морочил мне голову! — Я читал книги, — сказал Чу Ваньнин. — Там было сказано, что юноши и девушки не должны слишком близко подходить к друг другу в танце. Иначе это… — Бесстыдно? — на этих словах Мо Жань нарочно прижался ближе, практически перекинув через него ногу и сделал резкий шаг вперед. Инстинктивно Чу Ваньнин отступил назад. Мо Жань снова шагнул, а Чу Ваньнин отступил. И еще раз. Они скользили по полу точно черно-белые камешки по шахматной доске, только непонятно, кто из них был кукловодом. Обычно, управляя марионетками, Мо Жань чувствовал лишь ледяное спокойствие, сейчас сердце дикой птицей билось в груди, а дыхание сбилось. Испугавшись, он нервно облизал губы. Надо же. Пытавшись смутить Чу Ваньнина, он сам попался в свою же ловушку. Было ли это запретным темным искусством? Наверное, все потому, что Мо Жань неправильно запомнил движения. Надо было начать сначала. Или сам танец имел дурную историю. Любившая его страна выпила у Тасянь-цзюня столько крови, что когда он наконец завоевал ее, то организованный побежденными прием настолько быстро ему прискучил, что в какой-то момент он приказал своей армии пообрубать им ноги. С отрубленными ногами танцевали они, разумеется, плохо. — Считай, — приказал Мо Жань. — Сначала медленно, потом быстро. Стоило позвать дворцовых музыкантов, но он ненавидел, когда на его драгоценную наложницу еще кто-то смотрел. Губы Чу Ваньнина едва заметно шевелились, а тело двигалось в такт шагам Мо Жаня. Похоже, и правда, считал. Вот только танцу это совершенно не помогало. Большую часть времени Мо Жань не танцевал, а пялился на чужие губы, постоянно сбивался, двигался резче, чем хотел. Растерянно потерся бедром об его ногу. Тело было неловким и бестолковым, хуже, чем в детстве на тренировках, когда толком он ничего не умел. Это было хуже, чем секс — там он четко знал, чего хочет, а тут его вело от ощущения зыбкой, томящей близости. Запах дерева и вишни, запах Чу Ваньнина кружил голову. Так бывало, только когда он слишком сильно напивался и даже трахаться сил не оставалось. Только прижиматься к лежавшему в постели теплому телу и лизать его лицо, как щенок. Чу Ваньнин оказался прав. Во-первых, следовало императорским указом запретить подобное непотребство. А во-вторых, у почтенного учителя тоже плохо получалось — он не танцевал, просто его тело покорно гнулось в руках Мо Жаня, словно глина, поплывшая на солнце. Отклонялось, послушно выгибалось вперед и назад, и от этого сносило крышу. Он был водой, что попадая в новый сосуд, принимает его форму. Его прекрасное тело было невероятно гибким. С ним можно было сотворить что угодно. — Достаточно, — хрипло прошептал Мо Жань и, не удержавшись, поцеловал его в губы. «Я могу сделать с ним что угодно, — промелькнуло в голове. — Зачем я тогда его целую?» Обычно он не целовал, а больно до засосов прикусывал кожу. Все его действия в постели были подчинены эгоизму. Он никогда не думал о чужом удовольствии, а не оставлял выбора испытывать его или нет. В этом заключался своеобразный вызов гордости — получить без афродизиаков тот же эффект, что и с ними. Окончательно стереть разницу между дурманным мороком и страстью. Хотя единственное, в чем Чу Ваньнин мог быть искренен — в том, как сильно его ненавидел. Как злобно, презрительно смотрел из-под ресниц. Сейчас он — видимо, окончательно сраженный его невероятным бесстыдством — закрыл глаза. Мо Жань запустил пальцы ему в волосы и начал их расплетать, по одной осторожно вытаскивая заколки. Осыпал его губы и лицо беспорядочными поцелуями. Или скорее, Мо Жань воровал их, как фрукты на рынке, пока никто не видит, пил и все никак не мог напиться. Когда он намотал длинные распущенные волосы на кулак, Чу Ваньнин открыл глаза и целовать его сразу расхотелось. Все внутри скрутило от острой, сводящей живот ненависти. Чу Ваньнин отвернул голову и взгляду открылась беззащитная белая шея. Кадык его заметно напрягся. Похоже, с трудом сдерживал желание обдать ледяным презрением, но он пока не решался. — Тебе есть что сказать? Так говори! Бесконечно длинные ресницы опускались и поднимались крыльями бабочки. Глядя на зацелованные губы, Мо Жань не знал, чего испытывал больше — ненависти или возбуждения. Каждый раз это доводило до исступления: как может нечто настолько красивое быть полностью в его власти и в то же время совершенно ему не принадлежать. — Если император удовлетворен, то я могу идти? — Ха, удовлетворен? — он снова пальцами сжал его подбородок. — От твоих жалких попыток? Неужели Чу Ваньнин действительно верил, что так просто от него отделается? Как это прекрасное, проклятое своим совершенством тело могло надоесть? — Если император недоволен, ему не следует больше отдавать такие приказы, — холодно произнес Чу Ваньнин. — Ты настолько обнаглел, что будешь указывать, что мне следует, а что не следует делать? В глазах феникса не было ни капли страха, словно они разговаривали о погоде. — Пока ты не отрезал мне язык. Мо Жань впервые не нашелся, что ему ответить, поэтому грубо потащил в спальню. Хотелось мстительно не опускать вуаль, прячущую его лицо от посторонних, а оставить как есть. Пусть все наконец узнают, кто эта таинственная любимая наложница императора! Но Чу Ваньнин был прав, некоторые вещи не заходили дальше фантазий и пустых слов — даже у великого властелина мира. Когда они дошли до спальни, вопреки обыкновению, Мо Жань не стал на него набрасываться, а откинулся на подушки и лениво приказал: — Раздевайся. Непонятно, чего он ждал. Чу Ваньнин обычно раздевался скупыми медленными движениями, как приговоренный к смертной казни. — Сделай это красиво, как девки в борделе. Станцуй мне? В глазах феникса мелькнуло недоумение, но вслух он ничего не сказал и продолжил разоблачаться так, будто носил не лучшие дворцовые шелка, а похоронный саван и планировал прилечь сразу в гроб. Мо Жань нахмурился и сам нехотя признал собственную ошибку. Откуда прежде чистому как горные снега Чу Ваньнину было знать, как выглядят и ведут себя те самые бордельные девки? Когда на празднике другие наложницы танцевали перед императором, тот всегда отводил глаза или прятал их за веером. — Стой на месте. Так и быть, бессмертный владыка сегодня покажет, как это делается. Ведь ни стыда, ни совести у него не водилось. Императорский наряд мог по сложности сравниться с облачением наложницы, обычно Мо Жань скидывал его впопыхах и ругался на утро, когда искал свои украшения и регалии по всей спальне, или не снимал до конца и трахал Чу Ваньнина почти полностью одетым. Император Тасянь-цзюнь раздевался с грацией и неотвратимостью готовящейся к броску кобры. Литые мышцы перекатывались под кожей, на лице застыла хищная, кровожадная ухмылка. Каждый шаг подводил его ближе к заставшему с каменным лицом Чу Ваньнину. Молодой император был чрезвычайно хорош собой и многие из тех, кто предлагал ему себя, делали это вполне искренне. Каждое его движение дышало силой и похотью. Практически полностью обнаженный он изящно перекатился по кровати к Чу Ваньнину и, встав на колени, пальцем провел по его губам. Не целуя, а всего лишь обводя край. Тихий вздох. Если бы он не знал так хорошо Чу Ваньнина, то принял бы это за вожделение, а не презрение. Когда последний предмет одежды упал между ними, Мо Жань подобрал его с постели и отшвырнул в сторону. Рука лежала на талии Чу Ваньнина, член стоял колом. Кто мог знать, что, решив унизить и смутить своего пленника, он сам настолько распалится? Если бы Чу Ваньнин попросил… Если бы Чу Ваньнин хотел и попросил его, то, разумеется, император бы над ним — и заодно собой — смилостивился. Но Чу Ваньнин не просил по собственной воле. Пронзительный взгляд из-под ресниц сочился таким презрением, как будто это он, а не Тасянь-цзюнь был властелином мира. Что бы с ним не делали, Чу Ваньнин оставался святым и чистым, а Мо Жань — животным, чудовищем, демоном. Паршивым грязным псом. — Снимай все, — приказал он. — Быстро. Ему уже не было дела ни до грации, ни до красоты процесса. Тем более странным казалось то, что по какой-то причине Чу Ваньнин вдруг решил исполнить его изначальный приказ. «Тянет время, — подумал про себя Мо Жань. — Издевается». Танцевать учитель все еще не умел — это больше напоминало поединок с невидимым врагом. Чу Ваньнин грациозно перетекал из одной стойки в другую, попутно снимая с себя предметы одежды. Или те от стыда спадали сами? Мо Жань нетерпеливо облизал губы. На пике Сишэн они втроем с замиранием сердца следили за тренировками учителя в надежде, что когда-нибудь смогут постичь изящество его движений. Со временем все они так или иначе обучились боевым искусствам, но до конца совершенство стоек учителя не смог повторить даже Ши Мэй. Чу Ваньнин двигался как сошедшее прямиком с Небес божество. То с какой легкостью его тело меняло положение, насколько красивым и гибким оно было, завораживало. Тогда у уважаемого учителя в руках был меч, теперь — лишь кусок тонкой бесполезной парчи. Из знаменитого старейшины он превратился в красивую постельную игрушку. Какое невероятное унижение. Когда кусок парчи накинули ему на шею, у Мо Жаня дернулся кадык. Кого-то другого за подобную дерзость он зарубил бы на месте. С Чу Ваньнином щекочущее нервы чувство опасности заводило. Как непонятно было, задушат ли в собственной спальне или он успеет призвать меч. Пытались ли его все-таки задушить? Глаза феникса оставались совершенно нечитаемыми. Накидка вокруг шеи опасно натянулась. Стало трудно дышать, не то что говорить. Было что-то глубоко символичное в том, чтобы вот так все закончилось. «Ну же, — подумал Мо Жань. — Чего ты ждешь? Или ты слишком благороден, чтобы марать об меня руки, учитель?» Рука Чу Ваньнина дрогнула. Мо Жань воспользовался этим, чтобы уложить его на лопатки и до крови укусить за плечо. Только тогда он со смешком заметил, что Чу Ваньнин был наполовину возбужден. Это привело его в такой восторг, что он забыл, что хотел побыстрее его трахнуть. — Никогда бы не подумал, что учителя тоже заводит возможность свернуть кому-нибудь шею, — жарко прошептал Мо Жань. Он сжал руку на его члене жестко и настойчиво лаская. — Или ему настолько приглянулся танец этого достопочтенного? Любая другая наложница использовала бы этот момент, чтобы похвалить его могучее орудие или рассказать, как сильно она его хочет. Ведь это было так просто — прижаться, толкнуться вверх бедрами, чтобы получить ласку. Изобразить удовольствие. — Больше никогда не буду тебя заставлять, — пообещал Мо Жань и небрежно добавил: — Танцевать. Ты ведь только для того и годишься, чтобы греть мою постель. Чу Ваньнин промолчал, но покорно встал на колени и не издал ни звука, когда Мо Жань похлопал его по заднице. Накануне они так славно развлеклись, что его отверстие все еще было красным и немного припухшим. Мелькнула мысль вставить сразу без смазки на всю длину, но это означало потом несколько дней, если не недель, обходиться без секса или трахать размалеванных, похожих на кукол наложниц. Поэтому Мо Жань выругался, достал смазку и щедро вылил ее на пальцы. Необходимость каждый раз с этим возиться раздражала, но шарлатан-лекарь настаивал, что с учетом того «как могуч наш император» это необходимо. Еще бы Чу Ваньнин оценил его старания. Ни с кем другим император Тасянь-цзюнь не бывал настолько терпелив! В качестве компенсации он укусил его за неблагодарную упрямую задницу, чтобы ни на секунду не забывал, кому принадлежит. По утрам Мо Жань просыпался рано — чаще всего ему снилось очередное покушение — и разглядывал отметки страстной ночи с большей жадностью, чем дворцовые сокровища. Ненависть и желание унизить были столь глубоки, что хотелось выебать даже это спящее, измотанное и всю ночь принимавшее его тело, но максимум что он себе позволял — осторожно потереться о его бедра. Или разбудить и быстро заставить отсосать. При воспоминании о том, как глубоко благородный учитель умел брать в рот, перед глазами потемнело от похоти. Мо Жань пристроился сзади и чуть толкнулся вперед. Из-за обилия смазки движение вышло почти естественным. С губ Чу Ваньнина сорвался тихий осуждающий вздох. Мо Жань отодвинулся, пересел на кровать и усадил его к себе на колени. Чу Ваньнину больше не приходилось ничего делать — сильные руки буквально возносили его к небесам и снова роняли в грязь. Это чем-то напомнило их недавнюю неловкую попытку станцевать. Тогда Мо Жань тоже крепко прижимал его к себе, сейчас двигался без остановки — частыми, но неглубокими толчками. — Глубже? — с усмешкой спросил он. – Сделай, как тебе нравится? Спина Чу Ваньнина напряглась. Можно было подумать, что каждое движение причиняет ему нестерпимую боль. Вот только Мо Жань прекрасно помнил, как тело в его руках дергается от боли. Это выглядело по-другому и быстро надоедало. Их тела были горячими и влажными от пота, Чу Ваньнин опускался на его член, но не старался сделать себе приятно. В постели мудрый учитель был дурнее собаки — пытался не доставить им обоим удовольствие, а наказать. Словно зверек, готовый отгрызть себе лапу, чтобы выбраться из капкана. Ему не нравилось, когда его брали грубо, не нравилось, когда это делали более цивилизованно… Можно ли вообще было угодить этому человеку? Подобная глупость, конечно, не заслуживала поощрения, но желание стало невозможно сдерживать и Мо Жань толкнулся на всю длину. Притянул ближе. Ненависть внутри довольно заклекотала. Существовало ли для столь гордого и чистого человека большее унижение, чем отдаваться тому, кого больше всех ненавидишь? Без золотого ядра Чу Ваньнин давно стал мятым листом бумаги, из которого можно слепить что угодно. Мо Жань притянул его к себе, языком облизал ушную раковину и легонько подул. Тело его любовника сжалось, а член — дернулся в его руке. Со злой усмешкой Мо Жань остановился, решив не вытаскивать до конца. Посмотреть, что дальше будет. Под афродизиаками Чу Ваньнин к тому времени терял человеческий облик и продолжал скакать на его члене, не замечая ничего вокруг. В прошлый раз он ногтями до крови расцарапал ему спину и, увидев это, императрица едва не позеленела от зависти. — Еще? — предположил Мо Жань, снова вылизывая чувствительную точку за ухом. — Да, мой господин? Ах, я так хочу тебя, мой господин! Я вся горю в твоих объятиях. Чу Ваньнин предпочел бы, чтобы уши у него совсем отсохли, а у Мо Жаня выпал его поганый язык. Тело учителя — красивое, гибкое и податливое — с ним гораздо проще было договориться. Когда Мо Жань снова задвигался, шея Чу Ваньнина напряглась, как будто он изо всех сил пытался подавить стон. Мо Жань дико засмеялся, погладил его ключицы, обвел грудь и живот, чтобы опустить руку еще ниже, лаская. Ему плохо давались музыкальные инструменты, зато на этой флейте он играл регулярно и невероятно умело. Глупо врать, что это все настолько ужасно и омерзительно, когда член сочится смазкой в моих руках, учитель. Когда ты вот-вот забудешься и начнешь подмахивать. Ведь ты вовсе не такое бревно, каким пытаешься казаться. Как нехорошо. Как недостойно. Какой стыд. — Больше всего люблю тебя трахать после того, как ты подо мной кончишь, — вслух признался Мо Жань и резко задвигал бедрами и рукой, приближая партнера к оргазму. Даже самый великий заклинатель не способен контролировать себя в момент страсти. — А лучше несколько раз. Обессилевший Чу Ваньнин сжался и на мгновение расслабился, позволяя войти чуть глубже. Это было восхитительно. Помимо выдающегося размера боги наградили Тасянь-цзюня невероятной выносливостью в постели. Он вбивался в тело Чу Ваньнина, лаская рукой его мягкий член до тех пор, пока у того снова не встало, и только тогда бурно излился внутрь. — Моя любимая наложница совсем меня измотала, — с притворным сожалением пожаловался разомлевший император. И добавил, глядя на не успевшую пройти эрекцию Чу Ваньнина, который, пошатываясь, отполз в сторону и хотел завернуться в покрывало. Правда, вместо плотной ткани схватил свою же полупрозрачную парчовую накидку. — Какое бесстыдство. Сколько бы я тебя не трахал, тебе всегда мало? Глаза феникса смотрели на него зло и холодно, как будто и не трахались только что. — Хочешь сыграть в прятки? Мо Жань не стал снимать с него накидку, а подкатился ближе на кровати и прижался нос к носу. Через алую завесу подведенные глаза Чу Ваньнина с длинными ресницами глядели кокетливо, как у самой настоящей наложницы. «До чего же ты красивый, — собирался произнести вслух Мо Жань, но не решился, и оно застряло в голове надоедливым рефреном, чтобы потом досаждать. — Красивый-красивый-красивый». В их первую брачную ночь ему не хватило терпения ни рассмотреть, ни оценить, ни насладиться толком этой красотой, но сейчас Чу Ваньнин лежал рядом в алом покрывале, как дорогой подарок. Повинуясь внезапному порыву, Мо Жань крепко сжал его в объятиях и прошептал: — Нашел. Некоторое время они лежали неподвижно, прижавшись друг к другу. Такие моменты потом всегда выпадали из памяти. Его обволакивало сладкое, расслабленное безвременье. Мо Жань ненадолго забыл, что стал могучим властелином мира. На душе сделалось спокойно и хорошо, а все остальные сокровища ничего не стоили. Удивительно, как, в отличие от всех прочих любовников, которых сразу после секса хотелось выпнуть из кровати, Чу Ваньнин не раздражал. Или Мо Жань настолько привык его ненавидеть, что черпал из ненависти умиротворение? Ха, чего тут думать, место Чу Ваньнина, разумеется, было в его постели! Это было естественным положением вещей. Когда он вспомнил об этом, у него сразу встало — Чу Ваньнин попытался отстраниться, пока все не пошло на второй круг. Нашлась скромница! Как будто не в прозрачную накидку обрядился, а завернулся в тканый с золотыми нитями ковер. Мелькнула мысль содрать с него все, чтобы не мог стыдливо отводить глаза. Вместо этого Мо Жань с ухмылкой дал ему отползти в изголовье огромной кровати. Алое покрывало все еще скрывало лицо учителя, точно свадебное. — Скучаешь по первой брачной ночи? — с издевкой спросил Мо Жань. Чу Ваньнин на мгновение приподнял накидку. Он был настолько хорош собой, что этой красотой невозможно было пресытиться. Каждый раз перехватывало дыхание. — Мо Жань, пожалуйста… закрой рот. Покрывало опустилось, Чу Ваньнин, видимо, высказался. Разумеется, никто не собирался прислушиваться к его мнению. Но поразмыслив, Мо Жань пришел к выводу, что в его словах содержалось разумное зерно. Ведь не собирались же они тут вести светские беседы? — Если пошире раздвинешь ноги и будешь стонать мое имя, то… — с задумчивой улыбкой пообещал Мо Жань, дыша ему в шею, — может быть. Ткань была совсем тонкой и позволяла гладить спрятанную под ней кожу. Пальцы очертили длинную шею, худую грудь, плоский живот и… вставший член — его он почти не касался, отказываясь замечать, как учитель столько лет не признавал его самого. Впору было разгневаться, но Чу Ваньнин в этом алом одеянии был краше всего его гарема. Соблазнительнее всех земных и небесных красавиц. «Потом, — решил Мо Жань. — Разгневаюсь на него потом. Сначала еще раз трахну». Чу Ваньнин шумно вздохнул, будто прочитав его мысли, и вскинул вверх подбородок. Иногда начинало казаться, что он рисуется, что это все специально, чтобы соблазнить, но такого, конечно, быть не могло. Это было страшное унижение. Поругание достоинства великого старейшины Юйхэна. Один из тех грехов, за которые владыка царства мертвых отправляет душу вместо перерождения в самый нижний ад. Дыхание сбилось. Прикосновения стали совсем беспорядочными, алая накидка задралась наверх и… ему так хотелось снова побыстрее вставить, что он не рассчитал и его огромный член просто потерся о член учителя. Вышло неожиданно приятно — от удовольствия Мо Жань закусил губу. Чтобы это не выглядело глупой оплошностью, он сделал так еще пару раз, словно желая показать — твое жалкое прижатое к животу достоинство уж точно не сравнится с моим могучим орудием. Член Чу Ваньнина можно было приласкать одной рукой. Он чем-то напоминал ту гладкую нефритовую игрушку, что Тасянь-цзюнь подарил императрице, когда она стала слишком сильно ему докучать. В такие моменты Мо Жань особенно ценил, что не поддался на уговоры евнуха и не сделал наложницу Чу кастрированным калекой. Иногда во снах он брал его как женщину, а в реальности — разве можно было не любоваться этим красивым, аккуратным все еще возбужденным членом? В этот момент Чу Ваньнин пальцами вцепился в простыни, то ли ища лучшую точку опоры, то ли стремясь убраться от наглых рук подальше, но в результате его бедра качнулись и он шире развел ноги. Это выглядело самым откровенным приглашением, какое только можно было получить. Мо Жань не глядя схватил и подоткнул пару подушек ему под спину и бедра, а затем вошел и развел эти невозможные, бесконечно длинные ноги в стороны. Поразительно, каким гибким могло быть тело Чу Ваньнина и как много оно могло разом в себя принять. Это было потрясающе. Головокружительно. Каждый раз его трахать и, получая удовольствие, выяснять, что это далеко не предел, что если развести ему ноги чуть шире, можно толкнуться еще глубже, взять больше. Заполнить его полностью, заставить кусать губы под алой накидкой и комкать простыни. Ненавидели ли его или презирали – стало абсолютно без разницы. Во всем мире остались лишь эти бесконечно длинные широко разведенные ноги и светлые бедра, между которых он в исступлении вбивался. — Ох, Мо Жань, — застонал учитель и свел вместе ноги, закидывая их ему за спину. Это было грубое нарушение приказа. Но их тела так тесно прижимались друг к другу, а Мо Жань трахал его в таком бешеном темпе, что все покатилось в бездну. Потом он не в силах был вспомнить, мерещились ли ему стоны или нет. Было ли Чу Ваньнину с ним хорошо или нет? Почему это вообще имело значение? Кое-что Тасянь-цзюнь запомнил намертво, потому что эта была чересчур интимная и постыдная подробность, чтобы ее забыть — Чу Ваньнин кончил, когда Мо Жань сквозь алую ткань легонько сжал пальцы на его горле. Сам он кончил мгновенно и от неожиданности сразу же отпустил любовника, тяжело дыша откатившись в сторону. Это было странно. Сердце бешено стучало в груди — как будто его самого душили. Мо Жань, конечно, не раз представлял месть за Ши Мэя, но никогда не подразумевал, что… Потому что какая тогда месть, если тело под тобой бьется в экстазе? Одно дело трахать своего злейшего врага, зная, что для него это величайшее унижение, другое… Слишком сложно. От этого всего у него ужасно разболелась голова. Учитель лежал неподвижно, Мо Жань наклонился и взял его за запястье. Под венкой часто бился пульс. Чу Ваньнин, конечно, выглядел затраханным, но глаза феникса взирали на него со знакомым презрением. Это успокаивало. «Все дело в этой блядской накидке», — решил Мо Жань и решительно откинул ее в сторону, подумав, что утром надо приказать ее сжечь. Красный никогда ему не нравился. Пусть лучше сошьют траурно-белую. А душить… На хрен, не будет он больше его душить. Раз этому больному ублюдку оно нравится, император Тасянь-цзюнь не окажет ему такой милости! Да и потом… Можно ведь ненароком перестараться, а этот подлый червь не ответил до конца за свои преступления! Вслух этого Мо Жань решил не говорить, чтобы лишний раз не позориться. Положил голову Чу Ваньнина себе на грудь и перебирал его волосы в надежде, что один из них быстро заснет и можно будет сделать вид, что ничего особенного тут не происходило. Полежав так еще немного и успев заплести ему волосы в косу, он пришел к выводу, что хотя они дважды за ночь трахнулись, вполне можно и в третий. Только от душевных переживаний захотелось жрать. — Моя любимая наложница, — неожиданно мягко пропел бессмертный император. — Жрать хочешь? Нет? А я хочу. Чу Ваньнин не удостоил его ответом, явно оскорбленный его отвратительными манерами. Мо Жань встал с постели и вернулся с полным блюдом засахаренных фруктов. Когда ему надоело в одиночку набивать живот и громко чавкать — довольно скоро, сладкое он не любил, — то внимание его переключилось на Чу Фэй. — Я слышал, моей драгоценной наложнице пришлись по вкусу засахаренные фрукты, что поставляют из недавно завоеванной провинции великой империи. Почему бы тебе не съесть немного? — с этими словами он поднес кусочек к своим губам, немного пососал и тут же вытащил. Один его генерал похожим образом дрессировал диких животных: показывал им, что дает самый аппетитный кусок, который и хозяин готов охотно съесть. Самое вкусное, самое свежее мясо… То есть сладости. В отличие от Мо Жаня, Чу Ваньнин был равнодушен к мясу. — Неужели не хочешь? — подразнил его Мо Жань. — Почему ты всегда проявляешь характер, когда я хочу осыпать тебя милостями? Это правда вкусно. Если стесняешься есть при мне, я могу отвернуться. Чу Ваньнин не сдвинулся с места, но глаза его с жадностью следили за пальцами Мо Жаня. Сам император вечером щедро поужинал на пиру в честь новой завоеванной провинции со своими генералами, а Чу Фэй… Не могло ли выйти так, что его скудоумные слуги забыли накормить главное его сокровище? При этом ебались сегодня они довольно бодро, так что даже сытно поужинавший Мо Жань проголодался. Устыдившись, он добавил: — Могу приготовить тебе лапши, если ты голодный. Почему ты не пожаловался мне, что эти растяпы лишили тебя ужина? Ответ заключался в том, что Чу Ваньнин никогда ни на что не жаловался и питался временами исключительно чувством презрения и собственного превосходства. Когда Мо Жань уже сорвался с места, чтобы все же приготовить проклятую лапшу, а заодно поотрубать головы тем, кто попадется ему по пути к кухне, Чу Ваньнин окликнул его: — Не надо. — Решил заморить себя голодом? — Тут поем, — отрезал Чу Ваньнин и взял кусочек засахаренного фрукта. — Не уходи. В отличие от Мо Жаня, готового есть хоть из помойной ямы, Чу Ваньнин вкушал пищу аккуратно и степенно. Никакого терпения смотреть на это действо не хватало. Лучше бы Мо Жань бы и правда приготовил лапши: ей быстрее наешься, чем этой сладкой чепухой. Создавалось впечатление, что тот специально тянет время. — Ешь! Чего смотришь? Думаешь, я с тобой тут всю ночь буду сидеть? Выйдя из себя, Мо Жань быстро схватил засахаренный фрукт и положил ему в рот. Чу Ваньнин проглотил, но перед этим его язык ненароком коснулся ладони, и от этого пробрала легкая дрожь. От возбуждения скуку как рукой сняло. Скормив ему еще пару кусочков, Мо Жань притянул его в глубокий поцелуй, бесцеремонно вылизывая рот. Губы Чу Ваньнина отдавали приторной сладостью, а на языке остались крупинки сахара. Вскоре им пришлось отстраниться, чтобы перевести дыхание. Тогда Мо Жань придумал, как сделать все еще лучше: он первым взял засахаренный фрукт в рот, пососал, а потом передал его Чу Ваньнину в подобии поцелуя. Не успел тот сомкнуть губы, как язык Мо Жаня нагло отобрал у него подачку, чтобы спустя мгновение снова втолкнуть ему в рот. Каждый раз кусочек оставлял на языке и губах тонкий слой сахара — до тех пор, пока они оба не перестали чувствовать вкус, а от размазанной между ними двоими сладости не свело рот. Почему-то эта нелепая потеха завела его даже больше, чем когда Чу Ваньнин губами обхватывал его член. От сладкого захотелось пить. Так что он сначала сходил за водой, напился сам и напоил Чу Ваньнина. За окном уже начинало светать. Они, что, провозились всю ночь? И всего два раза трахнулись? Как такое возможно? Столько времени зря потеряли. Мо Жань лениво зевнул и предложил: — Еще разок поебемся и спать. Завтра меня ждут важные государственные дела. Молчание было ему ответом. Почему-то после всего произошедшего он считал, что Чу Ваньнин должен проявить энтузиазм. Ведь всю ночь сам великий император развлекал его и заботился о нем? Как мог он после этого лежать, как бревно?! Чувствуя, что его самого начинает клонить в сон, Мо Жань решил больше не терять зря времени. Пальцы рассеянно скользили по телу прежде, чем скользнуть в расщелину между бедер. Они оба устали и выходило чудовищно медленно. Мо Жань поймал себя на том, что лежит и любуется тем, как тело Чу Ваньнина чуть вздрагивает, с легким хлюпаньем принимая его пальцы. Была ли это оставшаяся смазка или его собственная сперма — он не помнил. Какая разница? Возможно, он успел выдавить новую смазку и забыл? Или не помнил точно, сколько раз его трахал — такое тоже случалось. Память напоминала дырявый сосуд, удовольствие утекало быстрее, чем вода, поэтому ему всегда было мало. Он помнил лицо каждого убитого им человека, почему тогда так сложно было удержать что-то приятное? Наверное, это был какой-то хитрый трюк. Колдовство. Возможно, трахнув Чу Ваньнина еще раз, он наконец поймет, как преодолеть наваждение… или окончательно спятит. Точно, он же хотел его трахнуть, а не залипать на то, как красиво он сжимается вокруг его пальцев. То, какое послушное и горячее его тело. Мо Жань облизал родинку у него за ухом, руками обнял за талию и только после этого вошел. Обычно живот Чу Ваньнина был подобен плоской равнине, не дающей в бою никакого преимущества на местности, но сейчас после обильной сладкой пищи он чуть округлился, а талия стала не такой тонкой. Удивленный этим неожиданным открытием Мо Жань не мог перестать его гладить. Он рисовал на его животе круги, будто это запретный ритуал, способный призывать мертвых или дарующий абсолютную власть. Если бы Чу Ваньнин был девкой, как в некоторых его фантазиях, он бы давно его обрюхатил. Представив это, Мо Жань безумно захохотал, но живот его наглаживать не перестал, периодически словно ненароком задевая член и наслаждаясь невольной реакцией. Ни с одной девицей в постели не было так хорошо. Грубые толчки сзади контрастировали с нежными поглаживаниями спереди. Пару раз, когда он особенно сильно и глубоко его трахал, казалось, что он почти чувствует под рукой собственный член. В такие моменты учитель больше не казался ему равнодушным или неприступным, скорее, таким же презренным грешником, как он сам. Мо Жань облизал, а затем укусил его за загривок, и засмеялся, зная, что вскоре там проявится синяк, который не сойдет несколько дней, напоминая об испытанном унижении. Чу Ваньнин застонал — почти жалобно — и Мо Жань одну руку окончательно опустил на его член, другой же, не сбавляя темпа толчков, продолжил ласкать живот. Если бы можно было высочайшим указом запретить солнцу подниматься над его столицей, то ночи в его империи никогда не сменялись бы днями. Существовали запретные техники, позволявшие обмануть время, вернуть человека из мертвых или превратить врагов в безвольных марионеток. Почему проще было сломать волю, чем замедлить ход времени? Почему сколько бы они не трахались, этого всегда не хватало — ни чтобы отомстить, ни чтобы пресытиться. Кончались силы и выдержка, но никак не желание. Иногда Мо Жань нарочно сдерживался. Не столько потому, что ему хотелось помучить Чу Ваньнина — хотя, бывало, поэтому — а чтобы это все длилось подольше. Сегодня, правда, опять не смог. Впрочем, его это не огорчило, потому что выдержка вскоре подвела и учителя. Улыбка Мо Жаня снова стала самодовольной. Хотелось сказать по этому поводу что-нибудь мерзкое, например, «как бы сильно ты не презирал меня, я довел тебя до того, что ты трижды за ночь подо мной кончил, хотя в этот раз я ничем тебя не поил», но гораздо больше — спать. Пожалуй, теперь они оба выглядели затраханными. С большим трудом Мо Жань встал, чтобы задвинуть шторы — уже до конца рассвело, за окном пели птицы, — а затем рухнул обратно в постель, закинув руку Чу Ваньнину на плечо. Той ночью великому императору Тасянь-цзюню ничего не снилось.