—
у тебя все хорошо? 03:09 я нашёл попугая и он похож на тебя 03:09 Володя скидывает картинку, чудесно найденную в пинтересте, пару секунд висит в чате, ждет, потом выходит, машинально смахивает по экрану вправо и влево. Потом решает все же постараться уснуть. Завтра суббота, завтра он вытащит Онегина подышать воздухом, а-то тот питается сигаретами и рефлексией. Женя молчит, (спит, наверное, он же нормальный) (не нормальный, но спит), так что Ленский заворачивается в одеяло, крутится туда-обратно, мерзнет немного: из приоткрытого окна дует весенним истерическим ароматом, но старательно закрывает глаза и выбрасывает из головы недодуманные аушки и мысли. Онегин, к слову, сообщение прочитывает. Через часик, как раз после болезненного пробуждения, пока заваривает чай. нет хорошо и нет плохо 04:15 попугай — чудо, но почему он такой укуренный? 04:15 Женя молча глазеет на заснеженную замерзшую улицу, темноту, проглотившую город, в громыхающей тишине водит ложкой по краям чашки и трет глаза. Вяло ведет плечами, берет телефон в руки и зачем-то дописывает: скучаю по тебе 04:17 И даже не удаляет. Онегин смелый мальчик. И иногда бестолковый.—
— Я тебе жалуюсь-жалуюсь, — вслух думает Онегин из горизонтального расположения, устроившись на ворсистом ковре у Володи дома, пока второй злобно и агрессивно прорешивает номер, наклоняя голову и так и сяк, будто это может чем-то помочь. — А ты мне совсем ничего не рассказываешь, м? Как-то глупо и неправильно: я тебе вываливаю душу, гружу глупостями своими, а ты отдаешь столько заботы и (на слове «любви» он неловко споткнулся), столько носишься за мной, лелеешь, слушаешь, а я все думаю, что причинил тебе столько боли, и раньше ещё больше боли, но ты зачем-то здесь, и я так виноват перед тобой, и я тебя не стою. Вова отрывается от листочка, на котором сто раз переписанное условие и жалкие попытки решения. Хмурится и растерянно зависает в пространстве. Обрабатывает такой поразительно объемный монолог. — Женя, вот тебя стукнуть иногда хочется об что-нибудь твердое, чтобы ты думать научился. Ты что мне тут втираешь опять? Больно то, больно сё, зачем забота, я не стою… мы же вроде договорились? А у меня все настолько прекрасно, что я даже не знаю, где тебе проблему отковырять. Ну, блинчики подгорели, ну, параметры дурацкие не решаются. Ну? Угу. Балбес. — Параметры не решаются, потому что ты меня не слушаешь. — Онегин тяжко вздыхает и пальцем крутит серебряное тонкое колечко. — И я не балбес. — А кто ты тогда, чудо моё? — Чудо твоё? — Ты теперь так себя квалифицируешь или изображаешь удивление? — Вова чуть улыбается, скидывая листочек и начиная новый. — И то, и другое. — Смешной, — Ленский в тысячный раз выписывает условие, прикусывает карандаш, расплывается в мягкой лучистой улыбке, но, в итоге, поворачивается к Жене и слезает на пол, поближе. — И так, чудо моё, прекрати это самобичевание уже. И просто прими тот факт, что забота может быть безвозмездной. Тем более, ты приносишь половину того чувства счастья, что я испытываю. И ты балбес, я тебе точно говорю. Онегин фыркает, разворачивается лицом и тянет руку. Вова прикасается, притягивает поближе, переплетает пальцы. И все кажется таким правильным под лучами почти весеннего солнца.—
Женя теперь Вову всегда встречает теплыми объятиями. Провожает — тоже. Володя от каждого нежного прикосновения к своей талии, от дыхания в шею, от шлейфа парфюма замирает, чувствует, как сердце пропускает удар, как кожу печет, а внутри все заходится в искристом танце. А когда Женя эти объятия задерживает — удерживая в руках дольше положенного, прижимая к себе теснее, пальцами скользя немного ниже — Вова и вовсе теряет землю под ногами, малодушно желая разныться и вцепиться в Женю покрепче. Женя теперь на Вову смотрит с искринками внутри зрачков, с этим затаенным трепетом, от которого Вова плавится, мешается, смущается, розовеет, иногда отводя взгляд не в силах справиться с накатившими эмоциями. Женя теперь куда чаще касается его пальцев своими, переплетая, поглаживая, даже если ситуация не требовала тактильного контакта — Онегин все равно аккуратно подбирается к чужим рукам, сжимая их в своих — пусть ненадолго, но у Вовы от этого подгибаются коленки. Когда в марте носить перчатки становится бессмысленным, а ветер все равно умудряется обветрить и заморозить пальцы, у них в традицию входит держать друг друга попеременно разными руками и прятать клубочек в широкие карманы жениного пальто. Женя отпаивает Вову всеми видами чая, которые только находит. Он, кажется, пытается превзойти всех чайных экспертов (если такие существуют), находит самые неожиданные вкусы, заваривает по навороченным правилам с упаковки. Эксперименты с необычными чаями с этикетками на непонятных им обоим (между прочим, неплохим лингвистам) языках заканчиваются, когда Онегин, заваривший какие-то не очень лицеприятные сморчки, не особо-то на чай похожие, после одного лишь вдоха этих паров (очевидно, радиоактивных), бежит до ближайшей раковины в попытках отдышаться, пока его желудок выворачивается шиворот-навыворот. Ленский звонко и долго-долго смеется, но Жене кудри аккуратно приподнимает, гладит его по волосам, успокаивает, находит блистер угля (ну, на всякий случай, вдруг пары правда радиоактивные), а потом самостоятельно, предварительно зажав нос, выливает этот чудо-отвар в унитаз без малейшего чувства вины. Собственно, после этого, видимо, на Чернобыле собранного, варева, они решают все же придерживаться более традиционного выбора чаев. Женя теперь всегда носит с собой маленькие шоколадки — в карманах пальто, в карманах любой другой верхней одежды, в рюкзаке; они лежат у него в квартире, раскиданные по шкафчикам. При каждой встрече Онегин жестом фокусника извлекает из недр сладкое и вручает Ленскому, чтобы тот по-детски счастливо улыбался, с нежностью принимая маленький жест заботы. Женя его продолжает держать за руку, пока Ленский мастерски перебирает под ногами тоненькие бетонные блоки бордюров. Держит, даже если бордюры толстые и упасть с них почти невозможно. Женя позволяет Вове лежать на его плече, если они вдруг едут куда-то вместе на автобусе (Онегин хочет вызвать такси, но Ленский убеждает, что автобусы романтичнее), Женя зарывается иногда в его кудри, трепетно перебирая в пальцах и с каким-то чрезвычайным вниманием разглядывая, делая зачастую случайные спонтанные комплименты, отчего Вова стремительно покрывается розоватостью и отворачивается. Они чувствуют. Чувствуют это расцветающее тепло. Погода цветет под стать их отношениям — оттаивает, наполняется свежим дыханием и сияет. Запах сирени ударяет в голову. Страхи медленно тают. Хочется безумствовать. А побезумствовать, ну, хоть раз в жизни! — дело обязательное.—
С приближением экзаменов Вова начинает испытывать тревогу. Даже не так, он откровенно паникует, зарываясь носом в свои сборники, истерично пытаясь успевать укладывать в своей голове тонны материала, сетуя, что в свое время не отнесся с должным вниманием, ругает себя за рассеянность, свой мозг — за тупость, потом свой организм за то, что тот зачем-то устает и зачем-то требует сна. Когда он чуть ли не в истерике начинает биться, ошибаясь в самом банальном задании, Женя его ловит за руки, которыми Ленский уже полез расцарапывать себе шею и лицо. Они сидят у Онегина, за окном глубокая ночь — засиделись, и смысла Вове идти домой уже не было никакого, а Женя любезно предложил снова остаться у него ночевать (обычное для них состояние в период этой нон-стоп подготовки к экзаменам). Женя его за запястья ловит, мягко пальцами очерчивая косточки и выемки. — Вов, — зовет мягко, едва слышно. От концентрации нежности в голосе Ленский вздрагивает, врезаясь зубами в губу. — Посмотри на меня, — голос все такой же до дрожи ласковый, так что Вова медленно поднимает голову, и его до глубины души простреливает то количество созвездий в глазах напротив. У Жени глаза очень красивые. А сейчас — особенно. Когда смотрит на Вову, как на самое драгоценное, что только есть. Когда они распахнуты так искренне и открыто, когда из-за полумрака ресницы кажутся длиннее в несколько раз. — Все хорошо, слышишь? — Женя продолжает, не отрывая этого своего проникновенного взгляда. Пальцами находит пальцы Вовы, крепко сжимает, поднося ближе к себе. — Ты справишься. И иногда нужно давать себе право на отдых, — перехватывает чужие ладони тыльной стороной к себе, одаривая их слабым теплым дыханием. Вова смотрит в ответ своими распахнутыми глазами — немного в замешательстве, немного не особо соображающий от усталости, но весь напряженный, как оголенный нерв. И, кажется, догадывается, что сейчас произойдет. Женя разрывает наконец этот зрительный контакт, опуская лицо, приближаясь к пальцам. Пальцы — очень хрупкие, тонкие, кажется, даже крохотные, похожие на миниатюрного ломкого Ленского.Онегин
их
целует.
Ленский вздрагивает, зрачки расширяются, сердце, по ощущениям, стремится вырваться из реберной клетки, броситься в ноги Жене, умоляя забрать себе, отчаянно задыхаясь в чувствах и сбиваясь с выверенного ритма. Воспоминания заполоняют мысли, сменяются красочными картинками, Ленский думает, что история, кажется, циклична, и роняет голову к Жене на плечо. Пальцы, побывавшие под прикосновениями чужих губ, полыхают. Губы Онегина задерживаются на костяшках. Вова по-прежнему дрожит и шумно дышит в плечо, задыхаясь еще и в чужом запахе. — Чай? — шепчет тихо-тихо Женя, выдыхая в ухо Вове, оказываясь как-то чрезвычайно близко. Ленский, кажется, готов терять сознание, поэтому хватается за эту соломинку. — Да, — шумно и на выдохе, — да, пожалуйста. Я сейчас с ума сойду, — в конце голос срывается на более высокие децибелы, а Онегин смеется. — Чего хихикаешь?! — оскорбленно отзывается Ленский, отрываясь, наконец, от чужого тепла, вскидывая голову и ударяя Женю по лицу своими кудрями. — Я серьезно! Или ты чай сейчас делаешь, или я собираю все эти свои вот манатки и выпрыгиваю от тебя на улицу! И не увидишь меня- Женя широко улыбается, глядя на эти возмущения, а потом подается вперед, впечатываясь мягко-мягко Вове в щеку губами, оставляя призрачное чувство ожога на этом месте, и также быстро отстраняется, поднимаясь на ноги со звонким: — Чай! — и оставляет потерянного и богу душу отдавшего Ленского пялиться в черное пространство между полом и кроватью. Когда из темноты что-то, кажется, смотрит на Володю в ответ, он вздрагивает, прижимая руку к щеке, подрывается с места и спешит на кухню. К экзаменам они в тот день больше не готовились. Выпили в тишине ночную порцию зеленого чая с ромашкой для успокоения нервов. Потом так же в тишине начали готовиться ко сну — Вова замотался в широкую, выделенную ему Женей, пижаму и упал в кровать лицом, слыша, как Онегин выключает в квартире свет, собирает всякие ошметки истеричных попыток нарешивания КИМов, сгрызенные Вовой ручки и еще какой-то экзаменационный и не совсем хлам, а потом, кажется, собирается идти в другую комнату, но Вова, движимый каким-то порывом, окликает его: — Жень? — Женя на зов мычит, оказываясь в дверном проеме. Вова поворачивает на него голову и строит жалостливые глазки. — Может, со мной ляжешь? — потом, предрекая расспросы, добавляет, — мне как-то резко страшно стало одному, — что, между прочим, истина, Ленский помнит те показавшиеся ему и поморгавшие в темноте глаза какой-то хтони подкроватной. Женя в ответ только плечами молча пожимает и заходит в комнату, точно так же роняя себя на кровать, как Вова недавно. Ленский радуется отсутствию вопросов и про себя ехидно предполагает, что Онегину, может и самому хотелось какой-нибудь компании во сне. (Может, он тоже боится, что ему кто-нибудь откусит пятку). Во сне Вова по привычке опутывает всеми конечностями тело под боком, сладко и с удовольствием причмокивая. Женя, не успевший так быстро погрузиться в сон, прячет счастливую улыбку в подушке и прикрывает глаза. Спится им обоим удивительно хорошо.—
Они встречают друг друга после каждого экзамена. Женя всегда ведет взвинченного, уставшего, всего истревожившегося Вову под ручку, внимательно выслушивая чужие эмоциональные рассказы, все негодования, поддерживающе гладит по голове и подкрепляет все своим уверенным и четким «да пошло оно все на хуй, Вов!», а потом усаживает в маленькое атмосферное кафе неподалеку, откармливая всеми видами сладкого. Вова, в итоге, успокаивается, отвлекаясь на десерты и красивые глаза Жени напротив. Когда Женя сдает свои экзамены, Вова переживает за него, наверное, даже больше, чем за себя. Он в такие дни бросает свою подготовку, не в силах сосредоточиться и слишком рано прибегает на территорию школы, наяривая там круги в нетерпеливом ожидании. Потом несется навстречу, чуть завидев знакомые сияющие волосы, врезаясь в знакомое мягкое тепло, окунаясь в любимый аромат, успокаиваясь в ту же секунду, а потом слушает, как Онегин флегматично перечисляет задания, то, что ему особенно не понравилось, морщится, отмахивается, что-то перепроверяет и повторяет свое коронное «да пошло оно все на хуй!», принимая предложение Ленского устроиться в каком-нибудь сквере и съесть мороженое.—
Когда в дверь начинают истерически биться, Женя сильно вздрагивает и чуть испуганно косится на источник шума. Если его, никому не нужного (кроме Володи), сейчас жестоко убьют в его же квартире, будет как-то нелепо. За дверью жуткий грохот биения ладошек о металл, а потом, наконец, раздается непозволительно звонко-радостно-раздражённое: — Женя, етить твою в дышло, открывай давай, ну, ептить, три часа уже стучу, срочно, ну! — стуки продолжаются, а потом маньяк-убийца, определенный Онегиным, как Ленский, кажется, роняет лоб на поверхность, и раздается характерный звук удара. Евгений хмыкает, улыбка расползается по лицу. Он медленно подходит, щелкает замком ровно один раз, как дверь уже открывается с внешней стороны, показывая взъерошенный и почти сумасшедший блеск глаз Володи. Он вдыхает глубоко, кажется, успокаивая свои нервные клетки, но от этого ненормальная почти радость и перевозбуждение никуда не исчезают. — Из-за тебя, — вкрадчиво начинает маньяк, — только из-за тебя, — он свистит сквозь зубы, а потом голос подрывается вверх на пару тонов, — я сдал! Ма-те-ма-ти-ку, — слог каждый стучит о зубы, он в конце предложения не сдерживается и хлопает рукой по стенке, — ма-те-ма-ти-ку, Женечка! Из-за тебя, благодаря тебе и для тебя, и вообще, я весь тебе на всю оставшуюся жизнь, — быстро выговаривает своим слишком высоким голосом, не выдерживает, взвизгивает и кидается на Онегина, который так и стоит на фоне серых обоев с серым лицом и одной приподнятой бровью. Женя опасливо покачивается, хватает Володю, который издает какие-то воюще-смеющиеся звуки и пытается удержать шаткое равновесие. Ленский отрывается от чужого плеча на секунду, не планируя убирать руки с поясницы, заглядывает в лицо напротив и снова старается слепить более или менее адекватный текст. — Понимаешь? — глядит, — я захожу на сайт, значит, — моргает несколько раз и еще раз набирает воздуха в легкие, сражу же, как шарик, выпуская его, — в общем, результаты выложили, все дела… сдал я! — улыбается, — представляешь, сдал! профиль! математику! — сияет непозволительно красиво и точно затмевает солнце. — Ох, и все благодаря твоей помощи, ну, правда, Жен-чка, — глотает букву, смещает свои ладошки Онегину на шею и притягивает чуть ближе, пока он растягивает губы в ответной, такой же широкой улыбке, — я тебя сейчас поцелую, — качает головой, кажется, угрожает, кажется, слишком обрадован и благодарен. Ленский светится не хуже ленинской лампочки, у него с улицы растрепанные волосы и все еще прерывистое дыхание — бежал, не иначе. Он стоит вплотную, громко и шумно дышит, у него подрагивающие пальцы на жениной шее и трепещущие ресницы. Сзади открытая до сих пор дверь. Женя не думает особо. У него в голове ничего не остается. Просто перед ним Вова, непозволительно счастливый, с искорками нежности в глазах, с этой сумасшедшей решимостью прямо сейчас сделать нечто безумное. Женя не думает, и сам целует. В губы. Наконец. Как давно мечтал. Как было нужно.—
Поцелуи сводят Ленского с ума. А их теперь много — они везде и всюду, губы Жени находят его — а потом утягивают в омут из ярко полыхающих чувств и дрожащих пальцев. Женя внезапно оказывается самым любвеобильным человеком на всем свете — как до изнеможения изголодавшийся он постоянно ищет прикосновений, пусть и мимолетных, поверхностных, но он их, кажется, жаждет. Вова сходит с ума, но Женя, наверное, сильнее. Пока они на кухне пытаются сотворить кулинарный шедевр на ужин, Женя отвлекает Вову от нарезки овощей, мягко вытягивая нож из чужих рук, бережно поворачивая к себе, так же бережно прижимаясь к обеим щекам — медленно, со вкусом, а после, медленно и со вкусом, целует уже в губы — сминая их, параллельно прижимая к столешнице, но подкладывая под спину Вовы свои же руки, чтобы она не впивалась в косточки и не смела оставлять на нежной-бледной коже его любимого синяки. Пока они собираются на прогулку, Ленский очаровывается тем, как выглядит не очень довольная мордашка Онегина в нелепой панамке с изображенными на ней мультяшными крокодилами, и не может удержаться от еще одной тысячи ласковых поцелуев, рассыпающихся по чуть сморщенному лицу Жени, отфыркивающегося от щекотных прикосновений, но не способного удержать широкую улыбку. Пока они смотрят очередную серию аниме, выбранного Ленским совершенно случайно, голова Вовы всегда оказывается на своем законном месте — у Жени на плече или на коленях. Женины пальцы в таком же законном — зарываются в черные кудри, отделяя прядки друг от друга, закручивая их, укладывая в абстрактном порядке. Пока они в очередной раз устраиваются в уже полюбившимся им местечке и делят на двоих чизкейк, женина ладонь привычно устраивается на чужом бедре, слабо почесывая коленку или медленно поднимаясь вверх. (Ленский почти воет в голос, но отчаянно фокусируется на окружающем его мире и вкусе чизкейка, тающего во рту). Ленский для себя составляет целый список точек (чуть ли не расчерчивая целую карту на своем теле), в которые Онегин влюблен особенно. А Женя, кажется, одержим прикосновениями к Вове в принципе. Для него Ленский весь — самое изысканное и великолепно расписанное произведение искусства и объект самых обжигающих и ярко полыхающих чувств. Онегину иногда хотелось растечься перед Ленским у его ног и раболепно смотреть, не моргая, не дыша, затаившись, не желая упустить ни единого взмаха ресниц, ни единого колыхания волос или мимолетного движения губ. Женя касается, а Вова полыхает. Ленский улыбается и трясет волосами, и Онегин чувствует, как горит его сердце. Они дарят друг другу поцелуи — мимолетные, быстрые, нежные, глубокие, страстные, долгие, утешающие, поддерживающие, трепетные, медленные, неторопливые, но всегда до потери пульса чувственные. Они дарят друг другу сотни, тысячи прикосновений — самых разных, носящих в себе весь спектр эмоций и внезапных порывов. Женя ловит его руки, целуя ладошки, пальцы, запястья, покрывая все мелкими бабочками-прикосновениями, Вова этими руками потом рисует-рисует-рисует и бесконечно пишет — и все о Жене, все о вечном лете в сердце, о зацветшей наконец сирени, о любви. Вова кутается в крепкие долгие объятия и чувствует, как все его тело наполняется равномерно разливающимся вселенским покоем. Он и не знал, что его сердце способно чувствовать такое умиротворение. Онегин и не знал, что объятия бывают настолько целительными — назойливые мысли выветриваются из головы, и там, вместо штормов, разбивающих бесчисленное количество кораблей и ломающих мачты, остается лишь приятная ровная гладь с приятным шумом волн, прибивающихся к берегам. — Вова, кошмар, у меня сейчас начнут трястись коленки, — шипит Женя, когда они останавливаются перед дверью квартиры. Ленский оборачивается через плечо на с иголочки одетого Онегина, выглядящего так, как будто он явился на, как минимум, свою же инаугурацию, а не простое знакомство с мамой Вовы. — Это всего лишь моя мама! — восклицает Вова, — не Президент Северной Кореи и не воскресший Ленин, проходи давай! Женя бормочет под нос, что лучше бы это был Ленин, но откашливается, выпрямляясь в струнку и аккуратно стучит в дверь. Испытание в виде встречей с мамой Онегин проходит абсолютно успешно. Он, как и ожидалось, очаровывает женщину почти в первые же секунды, и через какие-то сорок минут они уже лучшие подружки, звонко и с жаром обсуждающие, как глобальное потепление сказалось на погоде, и очевидные проблемы Ленского с математикой, которые он каким-то чудом (с помощью Жени) преодолел. Когда речь заходит о позорных историях из детства, Вова отрывается от подъедания греческого салата (маслины он бережно откладывал на тарелку Онегину) и возмущенно кричит, что они пока не на такой степени близости. Женя театрально оскорбляется, и застолье ненадолго погружается в вакханалию. Глаза Жени и Вовы блестят так, что их, наверное, видно из самого космоса, поэтому, тем более, их взгляды заметны женщине, ненадолго замолкшей, с теплом и легкой хитрецой разглядывающей молодых людей. Она знает Вову очень хорошо, — быть может, даже лучше, чем сам Ленский знает себя. И она точно знает, что вот сейчас-то все точно хорошо. Что все, может, и с некоторыми трудностями, будет хорошо и после. А пока — у них взрывающиеся вселенные в глазах, трепыхающиеся и горящие сердца в груди, и самые искренние, взаимные и ярким огнем пылающие чувства. Наверное, айсберг Евгений растаял окончательно, оставив после себя лишь умиротворенно покачивающуюся гладь воды. Наверное, холодец Евгений нашел своего настоящего ценителя холодцов, смогшего оценить его по достоинству, разгадав все тонкости вкусового содержания. Наверное, Солнце в виде Жени наконец обрело свою Луну в виде Вовы — но теперь смена суток не способна их разлучить, они — два космических тела, пошедших против всех законов мироздания. А впереди у них еще много-много времени, много-много чувств, поездка на Кавказ, на которую, до сих пор находящийся под впечатлением Ленский, смог Женю уговорить.впереди у них
лето
и
вся
жизнь.