Rotting Christ – The Four Horsemen
Сауна сморила его тягучим, ласковым жаром. Бальдру приходится приложить немалые усилия, чтобы разлепить веки, прежде запечатанные мелкими бисеринами влаги – он вдруг понимает, что больше не чувствует чуть жалящих похлопываний мокрого хвойного веника по спине. Это заставляет подскочить, вероломно выдернуть себя из обволакивающей кольцами можжевелового пара дремоты, и оглядеться по сторонам в поисках Рота – Бальдр тратит несколько мгновений, чтобы понять, где он теперь находится. От волшебных завихрений отяжелевшего из-за влаги воздуха, сквозящего ароматом горящей щепы и пробирающим до голых костей чувством свободы, остаётся лишь сонливый намёк. Распаренную кожу приятно обжигает льдом – после сауны даже тепло очага, напитывавшее греющим уютом все сумрачные углы небольшой хозяйской хаты, кажется лишь прохладой свежих утренних сумерек. Вне всяких сомнений, Бальдр вновь оказывается в доме Рота, и его колотящееся сердце сковывает горячая лапа воспоминания испытанных в сауне чувств – они никуда не деваются, и ему всё ещё сладко, хорошо до пьянящей одури. Бальдр лежит на светлой перине, укрытой покрывалом, сотканным из цветастых лоскутных полосок – должно быть, диковинные ткани когда-то были выкуплены или обменяны на торговом тракте по пути в страны, где воздух сухой и колкий, а кроваво-красное солнце никогда не прячется за горизонт. Сверху его тело придавливает почти невесомое одеяло, также, наверняка, набитое гусиным пухом и пахнущее северными полевыми травами. Бальдр приподнимается на локте, вжимается носом в мягкую, нагретую теплом его тела материю, расшитую мелким узором васильков, и утопает в ощущении лёгкого аромата так крепко, что не замечает пристального взгляда, направленного на него. От наслаждения мелочами и ускользающими радостями своей вновь обретённой телесности его отвлекает беззлобный, басовитый смешок – Бальдр замирает, прикрыв глаза и вслушиваясь в повисшую в воздухе мелодию чужого голоса. – Тебе лучше? Бальдр понимает, о чём именно Рот его спрашивает – когда молодой ас открывает глаза, тот стоит, прислонившись к деревянному крепкому столу, держа в одной руке чащу с парящим напитком. На бёдрах его, свободно подпоясанный, висел обёрнутый вокруг тела буро-красный отрез потасканной ткани, спускавшийся низко, почти до самого пола. – Разве же это имеет значение, если всё исчезнет, когда ты уйдёшь?.. – горько усмехается Бальдр, откидываясь назад на подушку и пряча своё лицо в ладонях, мелко покалывающих из-за страшно обострившейся, но отчего-то стремительно пропадавшей чувственности. – В эту ночь всё имеет значение, Бальдр, сын Одина, – голос Рота вдруг оказывается совсем близко, и Бальдр чувствует, как перина рядом проминается под весом чужого тела – когда Бальдр открывает глаза, то видит, что Рот сидит на краю кровати, протягивая ему чашу с горячим напитком. Огонь сиял в очаге намного слабее, чем в тот момент, когда Бальдр впервые переступил порог избы. Поленья догорали, ночь, пронизанная сиянием россыпи звёзд, постепенно заползала сквозь заиндевевшие окошки, отчего Бальдру вдруг сделалось не по себе – фантомное ощущение холода напомнило ему о том, что его вновь будет ждать после... – Ты слишком пристально всматриваешься вдаль и рискуешь потерять то, что здесь и сейчас... – Рот проводит кончиками пальцев по его щеке, очерчивая скулу и чуть ероша медь непослушной рыжей бороды – а потом протягивает к губам Бальдра чашу с красной прозрачной жидкостью, чья поверхность блистала золотыми отблесками огня. Свет слабо проникал под деревянный полог утопленной в лёгкий полумрак кровати, сохранявшей тепло и интимную темноту за деревянными расписными перегородками – чувство защищённости вновь окутывает Бальдра нежным прибоем и он, не отводя заворожённого взгляда от лица Рота, принимает из его рук чашу, чтобы в пару глотков её осушить. Жар терпкого напитка скатывается по горлу пряной каплей, оседая в животе огненным шаром и напитывая охладевающие, вновь теряющие всякую чувствительность конечности, новым приливом ощущений. Бальдр смотрит на руки, украшенные проклятыми узорами цвета индиго – рисунки на мгновение вспыхнули, точно раскалённая в кузничном горниле проволока, и вдруг погасли, оставляя после себя чуть ощутимый запах, похожий на тот, какой сгущается в чистом поле перед разрушительной грозой. В голове вдруг проносятся мысли о Торе – такой запах был присущ его появлению, так пахло горе, так пахла божья кара, отчего-то не приносившая Бальдру никакого облегчения; он морщится, едва не сжимая чашу в своих пальцах, рискуя превратить её в мелкий керамический песок. – Ш-ш-ш... – цепкие, покрытые рытвинами застаревших шрамов пальцы перехватывают Бальдра за запястье, забирая у него посудину – тот выныривает из своих мыслей о ненавистном брате, по отношению к которому у аса не осталось больше никаких эмоций, кроме чёрной зависти, и пролёгшая злая морщина над его переносицей разглаживается. Рот отставляет чашу на дощатый пол у кровати и забирается под навес, не сводя с Бальдра внимательного, буравящего взгляда – невзирая на то, что глаза Рота были закрыты молочно-белой плёнкой слепоты, Бальдр всё равно ощущал, насколько увлечённо на него смотрят. – Оставь темноту своего духа там, где я его с тебя смыл... Хотя бы на время. Горло схватывает ежовой рукавицей, а прежде устроившийся тёплым вертлявым зверем жар в желудке вдруг устремляется ниже – только сейчас Бальдр поднимает, что под периной он всё это время был наг. Он понимает своим ватным разумом, что, возможно, слишком опрометчиво пошёл на поводу у чужой воли, но сил сопротивляться у него не осталось – их он, действительно, оставил вместе с горем и мутной грязной водой в остывающих потёмках сауны. Воспоминания иного толка ложатся отпечатком на его сознании – бражные ночи в свете чадящих факелов и плюющихся костров под звон ременных бляшек, стук гроздей амулетов и расстёгиваемых фибул. Ночи были молоды, как молоды были сами боги, звёзды наблюдали, не мигая, отражаясь в беззаботных взглядах едва родившихся созданий, державшихся за руки, сплетавших пальцы в попойках, в танцах, в жарких, немного торопливых для бессмертных существ соитиях. Раньше чувства были естественной частью жизни, не омраченные страданием – раньше никого не нужно было убивать. – Что ты мне дал? Горячее томление охватывает его дух мягко: так поражает змеиный коварный яд, так медленно подступает безумие от голода, так дерёт душу невозможность быть кем-то распятым – так, наверное, и ощущается лопарьский языческий Ад. Бальдр ощущает, как вместе с тоской и выродившейся из неё ненавистью отступает и груз навалившихся на него изолированных лет, состаривших его дух и прежде юное наивное сознание. Когда-то он был лишь беззаботным мальчишкой, таким, каким его помнили люди в Мидгарде – богом света и весны, не знающим разочарования и широтой своей души затмевающим всех своих собратьев; и, кажется, Рот сейчас ему возвращал то, что принадлежало ему по праву рождения. – Я дал тебе возможность быть собой. Не бойся... – Рот откидывает в сторону чуть шелестящее одеяло – тело Бальдра высвечивается отблесками медленно танцующих языков пламени в очаге, и, следя за перемещением лёгких касаний пальцев Рота, скользивших по вбитым в кожу рисункам, Бальдр вдруг понимает, что в эти ночные часы они становились лишь богатым украшением. Рот склоняется к его груди, к середине центрических узоров, что-то нашёптывая на щёлкающем и рычащем наречии, и мокро целует кожу Бальдра чуть выше соска – поцелуй отдаётся блаженной болью, как от прижигания клеймом... В какой-то степени, так оно и было – каждое касание Рота словно служило незримой отметиной, возвещающей о полной принадлежности Бальдра ему. – Я ничего не боюсь. Иди ко мне. Тяжёлая коса Рота ниспадает Бальдру на живот, лёгкой щекоткой поднимая волну мурашек, устремившихся к низу живота – под тяжёлой нависающей тенью ас вдруг ощущает себя несмышлёным мальчишкой, впервые пробующим терпкость плотской любви с мужчиной на вкус. Это не было выгораживающим от всего мира желанием непременно защитить лишь в угоду своей прихоти – Рот не имел ничего общего с Фрейей, ведь он, в отличие от неё, давал, а не отнимал из личных страхов и болей. В том, как он нависал над ним, в том, как касался пальцами боков, прослеживая переплетение напряжённых мышц и рисунков, ощущалась надежда и обещание – смерть не оставит, смерть никогда не бросит, ибо смерть – та единственная абсолютная сила, из которой жизнь появляется, и в которую она непременно канет назад. Во всяком случае, Бальдр снова начинает в это отчаянно верить. Щёки припекает от накатившего бесстыдного возбуждения – ярче этого он ничего и никогда не испытывал, и что-то душит его, не давая сказать больше ни слова; и это нравится ему до одури. Рот обводит языком напряжённые канаты связок, обнимая Бальдра за талию и вжимаясь своими бёдрами в его – ас шумно вздыхает, податливо разводя ноги в стороны, подставляясь под любые страшные пытки, давая добро на всякие сладкие муки, в обезумевшем желании, чтобы это никогда не кончалось. В это мгновение ему правда кажется, что теперь так будет всегда. – Однажды так и будет... – вновь рассыпается в обещаниях пере ним Рот, в доверчивом зверином жесте прислоняясь своим лбом ко лбу Бальдра, чтобы после вжаться своими губами в его. Бальдр верит ему, Бальдр чувствует не телом, но нутром – странное воспоминание, словно из другого времени и другой жизни, не способное обрести визуальный образ, но несущее благостное чувство долгожданного возвращения домой. Наверное, это слишком заносчиво и самонадеянно считать, что у смерти есть свои любимчики, но сейчас, когда Рот долго целовал его губы и сжимал в своей руке его член, неспешно лаская своим безграничным вниманием и обожанием, Бальдр решает, что смерть по-настоящему его любит. Любит с самого его первого вздоха и пронзительного крика – Один говорил, что после рождения Бальдр так горько и долго плакал, будто тот и вовсе никогда не желал появляться на свет. Их хаотичным миром правит неподвластная даже богам судьба – поэтому Фрейя, пытаясь отвратить погибель от своего сына, сама того не ведая, только приблизила его встречу со своей настоящей судьбой. Никто не желал этого признавать, но он родился, чтобы умереть, и это будто бы происходило с ним сейчас – тело и дух аса сливаются в единый комок чувств и восприятий, когда Рот, медленно протискиваясь между его ног, неторопливо брал его, раскрывая перед собой сильнее, точно кромсая жертвенного оленя, чтобы по форме его органов предсказать им двоим судьбу. Но гадать не нужно – принимая в себя судьбоносную благодать, ощущая, как за этим шагом вырастет новая и последняя ступень его существования, Бальдр знает наверняка, что любовь смерти не будет таким же обманчивым мороком, как любовь тех, кто приветствовал юного бога после жестокой затяжной зимы. Может, из-за холода и ужаса, поселившихся в его сердце, морозы и были такими трескучими, а весна – хилой и бедной на краски?.. – Скоро всё будет иначе... Бальдр обнимает Рота, ближе притягивая к себе, впечатывая в себя, ощущая всей поверхностью тела зной раскалённых под полуденным солнцем камней, он чувствует, что в мире смерти боль приравнена к наслаждению, что там всё будет делаться только для него, если здесь и сейчас он будет доверчивым и послушным. Он думает, что готов на любое унижение и всякую подлость, если это позволит приблизить момент единения со своим покровителем, со своим тайным близнецом, со своей спрятанной за пазуху тайной. Толчки Рота становятся сильнее, и его движения словно простреливают ударами плети хребет Бальдра изнутри. Потроха сводит спазмом, сердце вдруг исходится в бешеной пляске, а в ушах стучит бой шаманских бубнов и перезвон металлических примитивных амулетов – боги и монстры смотрели на первую брачную ночь весны и зимы, жизни и погибели, нарисованные на натянутых на бубны шкурах, безмолвные и безразличные. Бальдр тихо ахает, подмахивая бёдрами навстречу, с нетерпением требуя от Рота большего, впиваясь ногтями в его кожу до кровавых вмятин, возможно, до треска костей, но тот лишь наваливается крепче, вколачивается грубее, превращая размеренную прежде качку в бешенство разгневанных волн, разбивающихся об утёсы. Так смерть и приходит – сначала медленно обступая со всех сторон, чтобы потом внезапно подрезать поджилки и уронить в свои объятия: для кого холодные, а для кого жгучие, точно лава Муспельхейма. Одержимость этой чувственностью, раскрывающейся наиболее полно в момент гибели, в момент брожения по лезвию меча, захватывает Бальдра, порабощая, начиняя разум, точно ранящими стрелами, мыслями о красоте и грубости кожи Рота, о летописи, вырезанной на его крепком поджаром теле, о словах, что он говорил ему, и об обещаниях, что он ему дал. Однажды всё закончится, однажды он придёт и заберёт его прочь, подальше от всей этой божественной буффонады. Влажные шумные шлепки кожи о кожу и мокрые поцелуи под гудящий барабанный бой, поселившийся в сердце – это та музыка, которую Бальдр жаждет слышать всю ночь, словно только сейчас до конца осознавая, каково же это – быть верным любовником смерти. Разрядка настигает его множественным взрывом в сознании, тело изламывает сотней пыток, поджаривая его, нанизанного на раскалённый прут, удушая, подвешенного на петле, исхлёстывая до вывернутого наизнанку мяса и поломанных в крошево костей – находясь на пике, Бальдр ощущает, кажется, все пытки, которые однажды ощущал на себе Рот. Благодать уносит его прочь от пространства и жестокого времени, приближающего рассвет, обязательно ознаменующий их прощание – ас об этом не думает, ощущая лишь юношескую лёгкость во всём теле, от которого отхлынула вся кровь и боль, оставляя только возведённое в абсолют расслабленное наслаждение. Тень Рота пропадает, перекатываясь на другую половину постели невидимым изящным движением, и Бальдр хочет последовать за ним, хочет лечь тому на грудь и слушать биение его сердца, если бы у смерти оно было, но тело его не слушается. Невыносимая дрёма давит на него мёртвым грузом и всё, что Бальдр может, сквозь едва размыкающиеся губы прошептать: – Не покидай меня так скоро... Ответом ему служит лишь баюкающее прикосновение губ к его взмокшему лбу и льющийся на ухо басовитый голос: – Вся эта война... Конец света, кровопролитие, предательство... Всё это – для тебя, свет мой. Спи... Бальдр думает, что хочет что-то возразить, наскребает в себе последние силы, но они утекают прочь вместе с последними остатками мыслей и чувств – лишь призрак ужаса, обивающего пороги его духа, зубоскалит ему сквозь сонную поволоку, безрадостно убеждая аса, что наутро он об этом даже не вспомнит. Единственным воспоминанием о беззвучных признаниях, вплетённых в языки их бренных тел, будет лишь душевная мука и страх, что всё это было красочным жестоким сном, и в этих муках пройдёт остаток его ничтожного существования – существования, которое давало малодушную отсрочку Рагнарёку и гибели всего живого. Пока что...Never goodbye
30 мая 2020 г. в 12:52