для нежных и трепетных

На самом деле — ему очень нравились собаки. Он смотрел с тоской на съемную хату с потертыми кое-где стенами и думал, что собака вряд ли испортит довольно печальное состояние жилища. Ему очень нравились собаки — мокрые носы, хвостики, дружелюбные морды, отпечатки подушечек лап, запачканных в земле, на светлых джинсах. У Сеги съемная хата и стиралка, и джинсы не такая уж и проблема, как отсутствие собаки. Он даже ходил в собачий парк, книжка, квадратные очки, все дела. Пока он читал и солнце обстреливало его нос россыпью новых веснушек, собаки проходили мимо, такие смешные, и славные, и гордые — почти никто из них не обнюхивал его, он специально вытягивал ноги. Сега смотрит на светлого кокер-спаниеля, который ведет хозяйку, натянув поводок, возможно, будь у него собака, он даже бегал бы в парке, а потом бы начал качаться в спортзале, отжиматься на ковре дома и все такое. Пиздец, он морщится, поправляя очки на переносице. — Эй! Он дергается, на указательном пальце кровит болючий порез от книжного листа. — Не надо, руки грязные, — произносит кто-то, когда Сега по привычке тянется облизать поцарапанный палец. Во-первых, собаки у него нет, зато есть велик с оранжевыми полосками на руле, с которого он слез только что, чтобы выпрыгнуть из-за кустов, откуда ему еще появиться. Он приподнимает козырек простой черной кепки, Сега разглядывает его лицо. Лицо как лицо, лыбится. — Чего? — чего, блядь, думает Сега. — Напугал, сорян. Артем улыбается своими смешными зубами, у него содраны коленки, Сега прикидывает, сколько ему лет, и сдирают ли в таком возрасте коленки вообще. Еще у Артема рваные джинсовые шорты и самая дибильная улыбка на свете, Сега стоит посреди цветущего парка, рядом с каким-то кустом, вечером вокруг кружат крошечные белые мотыльки и комары, у него черные вансы, рубашка в клетку и зажатая подмышкой тягомотная книга, он смотрит на Артема и размышляет, как умудрился вляпаться в такой анимешный сюжет. — И вот тогда ты, наверное, подумал, я совсем долбоеб? Всякий раз, когда они оказываются в парке, Артем обожает вспоминать их первую встречу. Они снова проходят мимо той самой скамейки, им осталось только выцарапать ножом свои инициалы, чтобы она непрекословно стала чем-то символичным, но пока что они просто садятся на нее, развалившись, откидываясь на жесткую спинку. Артем пинает воздух около одинокого голубя, слетевшего с какого-то карниза, заплутавшего в вечернем парке, откуда после девяти уходят все собачники. — Ты меня тогда напугал. — Я знаю, ты был жутким, ты сталкерил собак каждый вечер. — А ты меня. Артем смеется и кивает, его кивки Сега предполагает, запрокинув голову, он смотрит вверх — над их макушками пролетает белопузый самолет, кудрявый след, тянущийся за ним, причудливо размывается. Они дружат почти год, у них получилось дожить от лета до лета, как-то протянуть зиму. Сега смотрит вверх на сиреневые облака, ярче наливающиеся розовым от закатного солнца. Однажды Артем говорит, что они были знакомы раньше, и он только непонимающе хмурится на его слова. Артем принимается объяснять, он тот еще чудила, на новый год Сергей дарит ему сборник рассказов лучших фантастов, обернув в бумагу с крошечными серебряными космонавтами и ракетами. Так вот, Артем говорит — будь мы в другой реальности, будь она, эта другая реальность, мы бы все равно познакомились. — Вот ты — был бы чернокнижником каким-нибудь или алхимиком. Сидел бы в своей избе, также играл в настолки, деревянные, Каркассон бы вживую разводил. — А ты тогда? — Наверное, в нашу первую встречу я бы приехал на коне, — Артем смеется. — К твоему дому, с вилами там, с огнем, костры вверх, святая инквизиция. — Если бы я разводил Каркассон, дело было бы во Франции, — Сега на миг задумывается. — Тогда я бы сказал не «эй», а «эй, месье». — Слишком почетно. — Да отвали. Он пытается вспомнить, чем закончился этот разговор, но ребра скамейки неудобно давят на спину, приходится сесть нормально. Цвет неба по-прежнему напоминает самый клубничный зефир, который только можно встретить на прилавках. На Артеме точно такого же цвета толстовка с невнятным принтом на груди, Сергей чуть щурится, пытаясь прочитать, но у него так и не выходит. Ему нравится шрифт — он бы его выбрал. Ему хочется размышлять, сегодня очень хочется, он знает, что и Артему тоже. Когда они засидятся, всегда играют в «иди за второй», Артем придумал название и в этой игре он постоянно выигрывает. Иногда они пробуют не пить, но пугающая откровенность, сопровождающая подобные разговоры, слишком тяжела, чтобы принять ее светлым и чистым умом. Когда он спускается в магазин, как всегда проигравший, он не торопится, выходя из подъезда, воздух в котором всегда затхлый, на свежий вечерний, будь то осенью, когда дождливо и непременно сыро, или зимой, когда уши мерзнут и сперва краснеют от холода, он всегда смотрит вверх — на этот необъятный и совершенно непостижимый клочок неба между домами во дворе, который расширяется где-то за невидимым горизонтом. Артем называет его космосом, как и все люди, он сам выходит на балкон, провожая его взглядом до магазина, курит и также мокнет от дождя, морозит уши и нос от холода. Сега называет космосом Артема — он всегда непонятнее и больше, чем какая-то небесная заплатка, неумело прилатанная ко двору. — Как бы случился конец света? — Сега подтягивает одну ногу под себя и потягивает колу из банки, которую Артем почти допил. — Надеюсь, что масштабно. С фейерверками там, музыкой. Сега говорит: — Я бы отрастил усы, разок, для такого дела. — Тебе бы пришлось знать заранее. Ты бы потратил это время на усы? Натянув капюшон на голову, Артем тоже откидывается назад. Из-под капюшона у него чуть торчит короткая светлая челка, он говорит: — Я бы круто оделся и пошел добивать то, что осталось. — Круто это как? — Весь в черном, какой-нибудь прикольный снепбек. — Никто их сейчас не носит. — Тогда конец света просто уже был, — Артем пожимает плечами. Он снова в своих драных шортах, сидя рядом, он трясет ногой, можно подумать — он раздражен, но Сега знает — он не в раздрае. У него, конечно, хаос в голове, но это такой злой и правильный Артем, готовый пиздеть с ним до утра на этой лавочке, они отсидят себе абсолютно все, даже уснут тут ближе к шести утра, когда снова посветлеет. С утра им будет плохо, Сега почти никогда не любит утро. Приехав домой, они смотрят, как на той самой реке поднимается лед, как ударяются друг о друга ледяные плиты, подгоняемые водой, и та поднимает их вверх тяжелыми и мокрыми ладонями, тут же накидываясь волной на эти небольшие белые острова. В парках жарко, под зимним солнцем жарко. На Артеме смешная футбольная шапка, чей-то подарок, он щурится на солнце, смотрит на синющее небо, подозрительно счастливое для восьми утра. Этой зимой они впервые приезжают вместе и тогда Артем вновь повторяет, что они когда-то были знакомы, или когда-то познакомятся, таких совпадений не бывает, Артем смеется, еще бы в одном подъезде жили. Они берут одно такси на двоих, всю дорогу от вокзала слушая гундящее радио, внутри салона пахнет бензином, пахнет елочкой, обгрызанной кем-то с краев. Сега думает — водителем, изо рта у него пахнет эвкалиптом, когда тот поворачивается принять оплату за проезд, но Сега уверен — это он сожрал свою елку. Она покачивалась, на поворотах била в стекло, и тот не удержался однажды, решив надкусить. Сега смеется, выйдя из машины, Артем — двумя кварталами ранее. Он топчет снежную кашу у подъезда вперемешку с грязью, осматривая двор и какое-то время не решаясь подняться, он всякий раз чувствует себя немного особенным, возвращаясь. Здесь, в городе, дубак сильнее, чем в столице. Граффити на гаражах облезли и смылись последними ливнями, на телефонный номер, крупными цифрами выведенный на ржавой красной железной стене, никто уже не ответит, ему холодно, но он продолжает стоять и смотреть, как из-за гаражей выходит амбал, ведя на поводке огромного зубастого пса. Он мерзнет, переступая порог квартиры. И немного оттаивает под этим утренним солнцем, отраженным от белых глыб. Помпон на шапке Артема зеленеет на фоне желтой лесополосы на противоположном берегу. Он немного рассеянно отвечает на его пустяковые вопросы о том, как его встретили дома, и Сега на мгновение ощущает себя назойливым интервьюером. Артем вдруг замолкает, они подходят ближе к реке, если ступить на лед, никто не успеет спасти двух мальчиков, отнесенных на льдине куда-то вниз по течению. Сега давно не мальчик, но иногда предпочел бы думать, что река не огибает город, а разрастается все шире, стекая на горизонте водопадом с круглого шара планеты. Он осторожно трогает ледяную корку у самого берега, его кроссовок такой белый, что не различить. У Артема ледяное рукопожатие, он специально опустил пальцы в холодную реку, ни у кого из них никогда нет перчаток. — Я, короче, раньше думал, что это место такое особенное. — Почему? — Тут тихо, я когда загонялся, представлял, что боженька устает и приносит сюда табурет, присаживаясь на берегу и отдыхая, — произносит он с иронией. — Его бы заметили. — И смотрели бы на табурет, какой чудак-рыбак, нет бы взять походный стул. Сега смеется, на редком снегу только их следы, место на берегу давно пустует. Они все еще держатся за руки, он сжимает пальцы крепче, пробуя встать на лед, но Артем дергает его на себя. Отпустив его руку, он молча стоит рядом, и Сега думает — было что-то обреченное в этом жесте их — опустивших руки, но ему кажется — обречение здесь есть покорность. Спрыгнув с лавочки, он опускается на корточки перед овчаркой, которая подходит вместе с какой-то бабулей — своей хозяйкой. Пес дружелюбно наклоняет голову и обнюхивает его протянутую ладонь, позволяя потрепать себя за ухом и погладить шею с песочного цвета полоской окраса. Он гладит ее по-волчьи торчащие вверх уши, и спину с жесткой шерстью. Собака смирно сидит, высунув язык и шумно дыша. Хозяйка улыбается ему, когда он спрашивает разрешение всякий раз, когда хочет погладить. Артем не встает с лавочки, но наклоняется ближе, протягивая руку к собаке. — Это Артем, пес. Он смеется: — Пес Артем? Сергей ничего не говорит. — Ну привет, пес, — собака облизывает ему всю ладонь широким шершавым языком, но Артем не морщится, а улыбается своей дибильной доброй улыбкой. Собака поднимается и, виляя хвостом, уходит дальше, толком не попрощавшись. Облизанной рукой Артем отбивает ему пять, а затем вытирает ее об ногу. Они съели купленную в ларьке на углу шавуху, от их рук наверняка пахнет жареной курицой и лавашом. Однажды чей-то ребенок неосторожно потерял солнце, играясь, закатив его за крыши домов. Отец погрустил и выдумал новое слово. Фиолетово-розовое месиво на небе отражается на стеклах его очков, говорит Артем. Он мнет в руках жестяную банку, четко закидывая ее в стоящую рядом мусорку. Если бы Сега писал песни, придумал бы сейчас что-нибудь про то, что их только двое, и никого вокруг, и бабуля с собачкой — последнее встреченное ими живое существо, она легенда, апокалипсис все-таки случился. Не сейчас и не здесь, там Сега бы и правда писал песни, а не код, все бы они жили в картонных домах, которые развалились бы в первый день конца света. Артем бы покрасил свою торчащую челку в ярко-фиолетовый, иначе вся эта небесная палитра так и останется незапечатленной. На Артема он смотрит почти неотрывно, надпись на толстовке сейчас кажется витиеватой и романтичной, почти признанием, Сеге кажется, так бы и стоило писать признания, кроме песен, разумеется. Он бы выбрал, Артем бы носил, наверное, носил. Они сидят плечом к плечу, от прохладного вечернего ветра у Артема гусиная кожа на голых ногах, Сега не почувствует, даже соприкасаясь коленями, он смотрит, снова поднимая взгляд на Артема. До параллельного мира, он существует, Артем же сказал, его отделяет движение. Сега видит их со стороны — две нелепых фигурки под аляпистым небесным зонтиком. Они осторожно, едва касаясь, переплетают пальцы в момент, когда миры схлопываются.