Гром и молния в бокале вина

      Море бушует — зубами пены волн кусает корабль, раскачивает. «Принцесса Лондона» казалась собственным призраком — чёрной меткой для торговых судов.       Молнии бросали на неё вспышки обжигающих взглядов — гром подпевал беспокойным водам.       Робертс дрожал — он сидел на капитанской кровати подобрав ноги, до белизны в пальцах стискивая колени — его зубы постукивали, отвратительная привычка. Он бы одернул себя, если бы не был так напуган.       Воздух горит, как и странный тяжелый ком в груди, кажется, если он сдвинется или потянется за одеялом, то корабль взорвется, как бочка с порохом.       — Нет, — Бартоломью поднял лицо, — Я не должен — это просто плохая погода, — самоутешения были хлипкими. Новый выкрик грома заставил его уткнуться в колени и тихо зашипеть.       Позор.       Человек, создавший кодекс — герой пьяных баек и легенд — боится бури, прячется, как мокрая крыса.       Они поднимут его на смех.       Молнии британскими пушками стучали в ушах — звук напоминал ему о том дне. Под барабаны таких выстрелов Эдвард Тэтч отдал морю душу.       — Плохая погода, — Робертс облизнул пересохшие губы, — Да, плохая погода, — он кивнул, словно соглашаясь с невидимым собеседником.       Команда не будет над ним смеяться — кивок.       Он устал — они поймут.       Жалкие попытки — отрицание страха.       Скрип двери спугнул призрачное равновесие.       — Нет, — он забыл запереть.       Его увидят.       Бартоломью закрыл глаза — хлопок двери, щелчок задвижки и громоздкие, но осторожные шаги отзывались в его голове.       Во тьме проступали образы.       «Горящая Месть Королевы Анны»       «Болтающаяся на рее голова Эдварда»       Его тошнит.       Манерный и изящный фасад обрушился, открывая то, что пряталось за ним.       — Прочь, — Робертс глухо рычит, задыхается.       — Капитан, — он не узнает его — все звуки смешались, формируя что-то зловещее, насмешку провидения.       — Я сказал прочь, — голос Бартоломью треснул — мягкий тон был фальшивым, вымученным. Вкрадчивый, вызывающий тревогу.       Скрип оцарапал слух. Кто-то опустился рядом.       — Капитан, — горячая ладонь легла ему на плечо и трепетно сжала.       — Кто? — Робертс кашляет, резко поднимает лицо, встречаясь расплывающимся взглядом с Джеки.       Ему не отвечают. Медленно притягивают — прижимают к широкой груди и запускают ладонь под сбившийся парик, сбрасывая его. Гладят, как встревоженного игрой теней ребёнка.       Ему тепло.       Ему помогают переместиться на колени.       Бартоломью не сопротивляется, наоборот, цепляется за чужую одежду, прячет лицо — сжимается. Закрывается живым щитом от всех угроз.       — Мой мальчик, ты не обязан, — на мгновение привычная легкость возвращается, но удар молнии прогоняет её, оставив от неё след слов.       — Тише — гроза скоро закончится, — Робертс ему верит.       — Это смехотворно и неправильно, — слова отталкивают, а руки предательски тянутся, не отпускают.       — Капитан, неправильно прятаться и, — начинает Джеки, но его прерывают.       — Трястись как мокрая шавка? — Бартоломью достаточно этих крупиц, чтобы сделать свой вывод. Он вновь срывается на кашель.       Он не слышит ответа, но чувствует, как его неловко треплют по волосам.       — Здесь нет места рабству, но не забывай своё место, — Робертс огрызается.       На грани слуха он улавливает смешок. Прежде чем он успевает замахнуться его целуют в лоб.       Торопливо.       Это сбивает его с ног.       — Что это? —  Бартоломью шепчет, непонимающе исступленно смотрит на свои пальцы, — Почему? — дрожь не исчезла, кажется, он плачет. Но сейчас это не важно — у него есть чуждое тепло.       Мир плавится, стягивается в одну точку — слезами падает на чёрный мундир.       Что-то внутри взрывается, толкая в чужие руки.       Всё исчезает — остается только пугливое спокойствие и обещание сна.       Потом.       Потом он обязательно разберется — потом, когда буря утихнет, и он встанет на ноги — укажет наглецу на его место.       Потом.       — Забота о капитане, полагаю, — смех — не злой. Слабый укор.