Хлопковая конфета

Всё началось с того, что этим летом мы поддались массовой истерии и купили гриль. Точнее так: мы с Вередом поддались всеобщей истерии, а Кай и Йозеф — своим детским воспоминаниям, потому что практически вся еда на юге готовится в своеобразных глиняных печах, на гриле или на костре, и тихие вечера с тёплым вином и ароматом костра и готовящейся пищи, превращающиеся в дым и улетающие в звёздное небо — это огромная часть их детства и юности. Кай, конечно, поворчал, что проще было бы купить костёр, но грили стали очень модными и, соответственно, дорогими и доступными, и один из них поселился у нас в саду. В моду вошли уличные вечера в стиле южан. Рынок завалили уже готовые смеси для шашлыка, где мясо было пропитано совершенно невероятными составами — например, я видел недавно настойку на древесной стружке, а Веред ради интереса купил шашлык с маринадом из листьев брусники, но поскольку даже собака отказалась его есть, мы аккуратно выкинули шашлык в мусорку. Разнообразие вин нас, впрочем, порадовало. Ри и Юлия пытались как-то через Кая наладить наш вкус в спиртном, чтобы мы прекратили покупать вина из-за смешных названий и перешли на что-то радующее, но мы стойко сопротивлялись в лучших традициях дикарей. Мода на южное вино сделала нас мастерами выбора после того, как Кай прошёл с нами по рядам и сказал, что всё вино, в целом, достойное, можно брать. Теперь мы знали: можно брать любую бутылку — не ошибёмся. Ничто не сделает вас экспертами в каком-то вопросе быстрее, чем отсутствие выбора. Но мы не увлекались вином, мы увлекались чаем. Сваренный на костре рядом с пышущим жаром грилем чай, в который Йозеф добавлял свои загадочные травы и коренья, обладал невероятным ароматом, и пить его из мятых железных кружек было просто очень круто. Вместе собиралась вся семья, мы трепались, валяясь на пледах, стряхивая с себя редких насекомых, радостно делились сочным мясом и сочными овощами, пахнущими дымом и ночью. Вот за овощами я и шёл. За самыми потрясающими в мире баклажанами, которые продавали только на рынке. И только в одном месте. Я морально готовился стоять в большой очереди и оглядывался по сторонам, потому что увидел у нескольких детей свёрнутые рулеткой на деревянной палочке яркие хлопковые конфеты в сахарной блестяще-прозрачной оболочке — и тоже хотел такую. С кабачками их тащить будет, наверное, уже не так весело. Хотя, если они в обёртке, можно купить такую и Йозефу, он оценит… — Привет. Я обернулся, не уверенный, что говорят со мной, и увидел двух очень решительных девиц, скорее всего, студенток, судя по форме, но я не мог вспомнить, что это за учреждение. Знать я их, конечно, не знал — одна из них напоминала ястреба, другая — хомячка, но обе были весьма милыми молодыми девушками. Смотрели они прямо на меня. — Здравствуйте, — сказал я миролюбиво. — Мы проводим опрос среди молодёжи, — сказала похожая на ястреба девушка. Она сильно обгорела на днях, и кожа на её загнутом носе смешно шелушилась. — Поучаствуешь? — Ну… Какая я уже молодёжь, — почесал затылок я. Но вечер был славным, я был вполне в настроении, да и вдруг это что-то социально полезное. Помогать обществу я любил, да и людей тоже любил. Несмотря на то, что девушки обратились ко мне на «ты». — Но давайте, конечно. Они уставились на меня так, словно приготовились проткнуть меня призрачными копьями. — Как ты относишься к любви между представителями одного пола? Я моргнул. Девушки смотрели непримиримо. — Так же, как к любви между представителями разных полов, — изумлённо ответил я. — Любовь — это всегда хорошо. Она делает мир лучше. Взгляды стали непереносимо презрительными. Я понял, что ответил что-то не так, но не очень понял, что именно. Девушка-хомячок сверкнула стёклами очков и записала что-то в листок. — Как ты относишься к людям другого цвета кожи? Я совершенно потерялся. Я вырос в центре, где было много людей с очаровательной светло-голубой кожей, и я всю жизнь немного не мог примириться, что у меня такой не будет, даже красился гуашью много раз — Лана «обожала» меня отмывать. На западе жили и люди с густой тёмно-коричневой кожей, похожей на варенье из грецких орехов по цвету. Я мало с ними общался, потому что люди запада не в восторге от климата других стран, но смотрел на них, конечно, с восхищением. Потому что они были красивы, как боги, точеные из дерева. Но давайте признаемся честно, сколько я вообще видел совсем уж некрасивых людей? Даже в Маркусе Флинте была какая-то загадочная грациозность грузного кита. — Так же, как к людям моего цвета кожи, — ответил я уже более аккуратно, потому что я никак не мог взять в толк, какой ещё ответ они от меня ожидают, кроме этого, очевидного для меня. — Я не различаю людей по цвету кожи и не отношусь к людям особенно из-за цвета кожи. Все они люди, — повисла неприятная пауза, и я зачем-то честно добавил. — Мне нравятся люди. — Понятно, — ястребиная девушка позволила себе усмешку превосходства. — А к трансам ты как относишься? Я начал немного терять терпение, потому что мне казалось, что они задают мне вопросы на очевидные темы. Почему я должен был к кому-то вообще относиться как-то из-за того, что они люди, которые имеют право делать со своей жизнью абсолютно всё, что захотят, чтобы им было удобно существовать в мире? Если бы они подошли ко мне и спросили меня, как я отношусь к человеку, который шёл по улице и купил бы себе два стакана земляники, я бы ответил точно так же. Если бы они задали мне вопрос, как живут люди, которые живут с ментальными проблемами, как живут люди без ноги, как живут люди, как мама нашей Решётки, без зрения, как живут люди без партнёра или мечтающие стать русалками — да так же, я абсолютно так же отношусь ко всем людям. Они мне нравятся. Они разные, они замечательные, они все приносят в наш большой мир что-то от себя, они делают этот мир лучше и хуже, но однозначно разнообразнее. — Как к людям, — ответил я очень, очень терпеливо. — Как ко всем людям. — А если я тебе скажу, что я транс? — жадно спросила ястребиная, заглядывая мне в лицо с каким-то нехорошим выражением, словно ожидая подловить меня на чём-то. — Что я раньше была мужчиной? Что у меня вот тут, под этой юбкой, член? Какие вопросы ты мне задашь тогда, как ты себя поведёшь? Это было очень много информации, которую я не планировал использовать, но если ей очень хотелось поделиться со мной, я подумал, что ничего страшного в этом нет. В конце концов, наличие половых органов — это нормально. Отсутствие их — это тоже нормально. Да всё, если подумать, нормально. Меня тревожила только эта их нервирующая странная жадность в смеси с презрением, которые я не видел со времён ученичества. — Я бы спросил, на самом деле, не видели ли вы где-то тут ларёк с такими закрученными хлопковыми конфетами в сахаре, — честно сказал я. И торопливо поправился. — Это не совсем сахар! Его топят до сиропа, и потом окунают туда конфеты. Получается как будто такая сахарная броня. Прозрачная, — они молчали, и я зачем-то добавил. — Сладкая. — А если, предположим, тебе бы сказали, что идёт демонстрация и митинг за права людей? — впервые за это время спросила девушка-хомячок. — Ты бы пошёл на неё? — Нет, — твёрдо сказал я. Я, увы, был не из великих борцов за свободу — я был за медленное улучшение мира и людей с помощью мирных разговоров один на один. У нас однажды в доме из-за работы какой-то кошмар начался: посуда не помыта, всюду валяются упаковки из-под заказанной еды, все уставшие, ругаются, выясняют, кто будет убираться, орут друг на друга. Так себе обстановка, в общем. А я стойко не переношу ругань, даже если она абсолютно заслуженная. Поэтому я заварил чай, посадил всех прямо в коридор, вручил по чашке чая, сказал всем, какие они все потрясные ребята, и я их всех ужасно люблю, и мне жаль, что они так устали. И что я очень хочу, чтобы они отдохнули. Поэтому, если они не возражают, я этот бардак вынесу сам. Но поскольку я тоже не в лучшей форме, я буду делать это в течение недели, под настроение. То пойду вынесу одну коробку, то другую. То тарелку помою. И, мол, как им моё предложение? Все задумчиво допили чай, и неделю я наблюдал, как все мне помогали разгребать этот беспорядок. Потихоньку. Спокойно. И за неделю и правда разгребли. Конечно, для кого-то сработали бы эти сборы на кухне над непомытыми тарелками и грязными коробками из-под пиццы. Крики бы сработали. Объяснения. Требования помыть всё немедленно, потому что это очередь Йозефа, а Кай свою очередь просрочил, а эти три коробки вообще Веред заказывал. Жажда справедливости — сработала бы. Я же не возражаю, если для кого-то это работает, пусть он делает то, что работает. Но в моём мире работает чай. И желание людей сделать мир лучше и уютнее в пределах моего дома и среди моих друзей и родственников. Я не мировой лидер, и даже Йозеф, который, в целом, мировой лидер, тоже не мировой лидер. Мы все обладаем ограниченным набором влияния и власти. И если какой-то газон засохнет, кто-то пойдёт, напишет в управление, проведёт митинг — и добьётся того, что газон начнут уже поливать на средства из городской казны — и это правильно. А я начну поливать газон, потому что мне жалко свободного времени — и я совершенно не против сделать мир лучше с помощью одного газона. И, опять же, вопрос наших отношений с Вередом. Я понимаю, что мне было бы куда приятнее жить в мире, где я мог бы говорить — а вот Веред Тьорк, прикиньте, мы женаты. Но в то же время я был тем самым уникальным примером, который не нужно приводить в статистике однополых пар: для меня важнее было сделать для мира и для людей что-то хорошее, чтобы люди стали добрее, чтобы мир стал лучше. Чтобы, в конце концов, я был хорошим человеком и делал всё по совести. Конечно, в Школе надо мной многие издевались. Для кого-то я был слишком женственным (чёртов бантик в волосах — но я люблю эти бантики!), для кого-то — слишком заучкой. И когда меня били, мне было больно. Но я же понимаю, что нужно испытывать очень сильную боль внутри, чтобы вот так взять и ударить другого человека. Когда я в ярости, я ужасно хочу пнуть комод. Я не знаю, чем мне угодил этот чёртов комод, нормальный комод, я купил его миллиард лет назад в приступе безумия, и один ящик в нём наглухо застрял, так что в комоде есть даже какая-то загадка. Но пока я в нормальном состоянии, мне загадочный комод пинать не хочется. Или насколько нужно быть странно и извращённо воспитанным, чтобы не видеть в ком-то человека. Это ведь тоже, если подумать, тяжёлое увечье — не видеть в ком-то человека, если он не похож на человека по вызубренным характеристикам. То есть, люди, которые так думают, тоже сильно в своё время пострадали, и им, наверное, тоже очень тяжело, потому что самим приходится каждый день доказывать кому-то, кто, может, уже давно не в их жизни, что они сами — люди, которые достойны называться людьми. Достаточно мужественные. Достаточно женственные. Достаточно сильные. Достаточно хозяйственные. Им очень тяжело. И они стараются сбросить это бремя, опуская тяжёлые кулаки или слова на тех людей, которые — не соответствуют. И даже не пытаются тащить такую же тяжёлую ношу, но вместе с тем не звереют, не линяют в каких-нибудь ужасных монстров, а продолжают выглядеть, как люди, навещать пожилых родителей, наслаждаться прогулками с друзьями, штопать себе прохудившиеся носки, любить те же книги, нюхать тот же куст шиповника — и оставаться при этом счастливыми. Вот я иду сейчас на рынок за баклажанами, вечером Кай запечёт их на гриле, пока Веред будет играть на гитаре, Йозеф — пытаться открыть бутылку вина, а Норли — плести всем венки из травы. Я и одет нормально (ну, мято, но условно нормально), и веду себя прилично, честно, и мы всей семьёй очень много денег отдаём на благотворительность. Причём не просто так, а в конкретные сферы, особенно — в помощь сиротам. Ну, то есть, человек, вроде, человеком. А для кого-то — нелюдь. Потому что его научили, что такие, как я, не могут быть хорошими. Ну, скажите, что я могу сделать теперь, зная, как им самим тяжело приходиться жить? Что же я его, простите, должен ногами бить? Кричать ему в лицо, что я — людь? Выйти на площадь с бумагой, на которой написано пером, не вырубить топором, что я — людь? Но мы это всё проходили. С Корпорацией. И поняли, что мы не готовы положить свою жизнь на борьбу. Мы готовы подарить свою жизнь попыткам сделать мир более уютным и добрым. Кто-то миротворец через войну. Кто-то миротворец через мир. У нас у всех своё дело. Я подумал и решил не объяснять причины. Нет — и нет. Не пойду на митинг. — Ты — дрянь-человек, — сказала ястребиная, глядя на меня с отвращением. — Из-за таких, как ты, мы не можем получить с вами, обычными гетеросексуалами, равные права. Это ты делаешь наш мир невыносимым, потому что тебе наплевать на проблемы любящих людей, плевать на страдания, с которыми сталкиваются постоянно люди другого цвета кожи. Ты равнодушен к ним, даже не думал об их проблемах, поэтому у тебя к ним одинаковое отношение, мол, лучше бы их и не было, лучше бы они держались подальше от тебя, дрянь. Если бы ты хотя бы немного почитал литературу, ты бы понял, что мы все такое. А ещё студент. Учишься, хочешь потом много зарабатывать? Небось, волшебник? Твоя-то карьерная лестница будет лёгкой, не то, что у людей-трансов или другого цвета кожи, другой ориентации. Господи боже мой, да неужели я правда так молодо выгляжу? — Но если вы хотите получить равные права, то в моей голове вы их уже имеете, потому что я отношусь ко всем людям одинаково, вне зависимо от того, кто они, как выглядят, кого любят и с кем себя идентифицируют. Почему же я тогда так плох? — Потому что ничего не делать — это всё равно, что позволять убивать нас, — сказала девушка-хомячок проникновенно. — Ты не понимаешь, какую боль мы испытываем ежедневно. Как нам тяжело. Невозможно не озлобиться на весь свет, когда весь свет ненавидит тебя и желает тебе смерти. Когда ты не можешь быть открыто со своим любимым человеком, это разрывает сердце… Тебе никогда не понять, как это — когда не можешь поцеловать любимую на виду у всех, когда не можешь представить её, как свою девушку. Никогда! — Вы правы, — мягко сказал я. — Я не понимаю и никогда не пойму этого. И я вам очень сочувствую, очень. Мне бесконечно жаль, что у вас такая тяжёлая жизнь. Пожалуйста, примите моё искреннее сочувствие. Чем, кроме митинга, я мог бы помочь вам? Презрение в их взглядах превратилось в ненависть. — Самое мерзкое, что ты мог сделать, — сказала ястребиная девушка. — Это высмеять нас сейчас, когда мы так уязвимы. Проклинаю тебя! Чтоб вся твоя семья познала то, что мы ощущаем каждый день! И они плюнули мне на кеды и, развернувшись, ушли, ни разу не повернувшись. Это было очень печально. То, что люди даже не помнили, как выглядит искреннее человеческое сочувствие, везде ждали подвоха. Как им, должно быть, печально и тяжело. И я не знал, как им помочь. Ну вот абсолютно. Как я мог им вообще помочь? Особенно учитывая, что я не знал их имён, не знал их ситуаций… Вот тебе и теория газона. Что поливать, если не знаешь, где? Печальный, забыв о конфетах, я дошёл до баклажанов, отстоял очередь, взял аж двенадцать штук и пошёл с ними домой по самым тёмным переулкам рынка, чтобы ни с кем не встретиться. Мне было грустно за всех этих страдающих людей, которые… — Ты бы видел его взгляд! — услышал я знакомый голос. Я повернулся и через кусты сирени увидел девушку-хомячка, обнимающую высокого парня прямо под лампой над подъездом двухэтажного деревянного дома. — Этот наш соцэксперимент — прост бомба. Я представляюсь лесбиянкой, Джин — трансом, ща эт горячая тема, ты понимашь, горячая, как пирожки. И мы вызываем в людях прям эмоций дофига! А Брат всё снимает издалека. Тема для курсовой — зашибись, в Школе такую стопудово не видели. Ленка будет просто пищать от восторга, а мой литератор-куратор вообще в штаны наделает. — Неужели кто-то может поверить, что Джин — транс? — захохотал парень. — И как вас не побили ещё? Я бы побил точно. Отличный, кстати, вопрос. Прям есть вероятность, что мне он тоже пришёл в голову сейчас. — О, ты мой горячий парень! — Тяжело? — спросил я спокойно. Они замерли, девушка повернулась ко мне и вскрикнула. — Как вам — тяжело не иметь возможности поцеловать на людях любимого человека? Что же вы. Вот он я. Публика. Целуйтесь. — Это что за чудила? — Да студент местный, — досадливо сказала девушка. — Мы его опрашивали. — Побить его? — Да не надо, он тупенький. Сейчас сам ускачет. Ну, пшёл, чего ждёшь? Подумав, я прикинул, как будут рядом смотреться «Он тупенький» и выражение лица Кайза (литератора-куратора), когда он увидит меня на видеоряде. И вообще, как здорово будет посмотреть на выражение лица девушки, когда она увидит меня в комиссии, подумал я, отошёл на два квартала и отправил Кайзу птицу с просьбой ничему не удивляться и пропустить работу, мол, пусть это будет на моей совести. Будет куда интереснее, если этот видеоряд будут показывать прямо на защите! Конфету зря не купил, подумал я и вздохнул. Расстроился зря. Ну, может, и не зря. Но плевали они на кеды мне точно зря. Интересно, а этот плевок они тоже оставят на видеозаписи? Это всё, в любом случае, было так нехорошо, что я даже думать об этом не хотел. Просто ощущал внутри что-то тёмное и давящее. Но я был весьма поникший и, пользуясь спустившейся на сад темнотой, перестал притворяться и просто рассеянно хлестал из стакана тёплое красное южное вино. И молчал. — Норли, — сказал я. — А как ты относишься к трансгендерам? — М? — спросила Норли, доплетая венок. — В смысле? А я как-то особенно к ним должна относиться, не как к остальным людям? — Ты знаешь, я уже не имею ни малейшего понятия, — честно ответил я. — Нет, ну я бы, конечно, спросила, как к ним обращаться, — пожала плечами Норли. — А в остальном — как ко всем. Я не люблю, когда меня спрашивают, почему у меня другая фамилия, не как у моей семьи. И историю свою рассказывать тоже не люблю, потому что люди сразу смотрят на меня, словно я «исстрадалась, пташка», как выразилась одна моя знакомая. Если кто-то любит рассказывать свои истории, я это тоже понимаю и слушаю. Я вообще не очень представляю, что значит «норма». Я два дня жила с бомжом, который постоянно пел алфавит задом наперёд на мотив «Моя конфетная любовь» и заваривал вместо чая сушёную болотную тину. И видела цветочницу, которая после закрытия магазина голой обливалась во дворе за магазином водой из-под цветов, потому что верила, что именно вода из-под лилий даст ей вечную молодость. А ты меня о трансгендерах спрашиваешь. Они точно знают, чего хотят. И я пока не видела ни одного транса, который пел бы при мне «Мою конфетную любовь» — слава богу. Пожалуй, я её наслушалась на всю жизнь! — Пожалуй, ты и правда вполне моя дочь, — согласился я. — Вполне, — согласилась Норли и вдруг завозилась, шаря по карманам огромного сарафаноподобного платья, усыпанного голубыми цветами. — Слушай, я ведь тебе купила сегодня днём и забыла… Где-то… А, вот. На. И она вытащила из заднего кармана чуть треснутую и помятую хлопковую конфету, закрученную в рулетку и облитую расплавленным и застывшим сахаром.