ты слышишь? слышишь меня?! я знаю, что слышишь; слышишь, как бьется мое сердце. слышишь? знаю, слышишь мое дыхание. чувствуешь? оно такое холодное — не удивительно — я только что умер; умер изнутри: выжег себя, не оставив даже крупицы пепла на память. ты видишь? я знаю, ты видишь меня; как дрожат мои руки, как подкидывает меня изнутри. я получил свободу? нет. какая к черту свобода? я не вижу тебя, не слышу, но готов поклясться, что чувствую твой взгляд своим затылком; твоя дьявольская ухмылка — чудовище внутри меня — мне не нужно видеть ее, чтобы знать. тебе мало? мало. я знаю, ты хочешь большего. я знаю, о чем ты думаешь. я знаю! знаю! ты хочешь заполучить и это. ты действительно хочешь этого?! ХОЧЕШЬ? ха, какой же я идиот! какой глупый вопрос. да?.. да, ведь ты ублюдок побольше моего. да! я знаю-знаю; не стоит; не говори! мне противен твой голос. противен настолько, что отвращение к самому себе кажется на фоне его пустым звуком. давай просто помолчим. дай же насладиться тишиной — я так по ней тосковал. дай перевести дыхание. дай докурить давно потухший бычок, зажатый между пальцами.
Завтра, об этом будут кричать во всех сводках новостей: «Примерный сын или волк в овечьей шкуре»? Уже завтра соседи начнут обходить этот дом стороной, если от него вообще хоть что-то останется. Уже завтра, имя Итачи Учиха будет звучать иначе. Он сидит в кожаном отцовском кресле, среди кровавой бани. Задумчиво щелкает зажигалкой, зажимая окурок зубами. «Отправить всех в пекло щелчком и дорожкой бензина или оставить как есть, » — насущный вопрос. Оставить позорно гнить или проявить уважение? Заляпанные кровью стены, пол, мебель; его одежда, лицо и руки; вкус чужой крови на пересохших губах. В его глазах чернота и пустота, как отражение души; хотя о какой там душе, теперь-то, может идти речь? От нее ничего не осталось. Ее долгое время сцеживали черными каплями в чашу и теперь ее содержимое разливается по полу, мешаясь с кровью. Учиха окидывает взглядом холодеющие трупы: дядя, тетя, мама, отец. Он ухмыляется, чувствуя некое извращенное удовлетворение от этой картины. Еще немного и это удовлетворение достигнет своего пика. Плевать, что будет дальше — Обито больше не побеспокоит его, если он доведет начатое до конца. Он обещал! Он так сказал! Он должен сдержать свое слово! Нехотя встав с кресла, парень обходит свое «творение» вокруг. Останавливается, падая на колени перед матерью, касаясь кончиками пальцев ее запястья, — еще теплое, но, — он сжимает его, так крепко, как только может; отпускает и оно безвольно падает вниз, глухо стукнувшись о пол. Точно в замедленной съемке. Оно не пульсирует и синяки — следы от пальцев — не пройдут никогда, а будут запечатлены навечно на этой бархатистой, бледной, тонкой коже. Он наклоняется к отцу, буквально нависнув над ним и чуть не коснувшись своим лбом его лба. Он смотрит в его открытые, стеклянные глаза, в которых застыл ужас. Его рот открыт, но он больше никогда не скажет ему, что тот должен, а что нет. Он больше никогда не скажет: «Таким сыном можно гордиться», — а сейчас ты гордишься мною, отец? Под черным лаком не видно крови — захотелось содрать его с ногтей зубами, чтобы увидеть ту багровую полосу под ногтями. Будто крови на руках, лице и одежде не достаточно, чтобы поверить в то, что он сделал. Остался последний кровавый штрих на черном полотне. И все прекратится, раз и навсегда.саске? са-а-аске! мой глупый, маленький брат. давай сыграем в игру? давай поиграем? ты ведь так любишь играть со мной, правда? давай сыграем в прятки напоследок! я вожу, а ты прячься. прячься, цепляясь за свою жалкую жизнь. прячься! сейчас я готов с тобой поиграть. ты прячешься в ванной — наивный — будто я не знаю твоего излюбленного места. будто не изучил тебя вдоль и поперек. наивный! какой же ты наивный! но не жалкий, ведь ты всего-навсего ребенок. небось, забился в угол и дрожишь от страха? наверное, так и не понял, что произошло. залез в ванную и отгородился от всего мира прозрачной шторкой? я подыграю тебе. подыграю, но непременно найду. ты же знаешь. ты же знаешь это? но все равно убегаешь, будто это не так. давай поиграем. сейчас я готов с тобой поиграть.
Он ходит по дому в некой прострации: открывает и закрывает шкафы, заглядывает под кровать, хлопает дверцами кухонных тумб и гремит посудой. Нарочно громко шаркая ногами, держась за стены и пачкая их кровью, идет вдоль по коридору, останавливаясь возле двери в ванную. — Са-а-аске, — протягивает хрипло и холодно; до мурашек. — Саске, — скребет острием ножа по деревянной двери, играючи. Все это лишь элемент игры и не более того, — малыш Саске. Итачи дергает за дверную ручку. Делает вид, будто не может открыть дверь; она даже не заперта, ведь о личном пространстве и защелке в ванной будто никто и никогда не слышал. Но тем не менее, он продолжает дергать дверную ручку; пока не надоело и пока с грохотом не отворил дверь, непростительно долго стоя в проеме и косясь в сторону ванной, где, забившись и скукожившись, сидело нечто, походившее на напуганного котенка. Он идет к нему, вытянув одну руку вперед, а вторую, с ножом, спрятав за спину. Света нет — он перерезал все провода еще до того, как этим же ножом перерезал тетушке горло, оставив мать и отца напоследок — Саске не сможет в этой толстой дорожке полумрака разглядеть его во всем кровавом великолепии. Он не увидит его ухмылку и пустой взгляд. Но он услышит, как, шаркая обутыми в берцы ногами, он направляется в его сторону. — Саске, — остановившись, дергает за штору, одним рывком срывая и ее и пластиковую палку с кольцами, — нашел, — отсутствие какой бы то ни было интонации. Ровно, холодно, сухо и по факту. — Ты неисправим. Ты так ничему и не научился, — наклоняется к нему, все так же держа окровавленный нож за спиной и, по-скотски улыбаясь, шепчет на ухо, — конец. Победа за мной, — лезвие ножа касается тонкой кожи на шее брата. Итачи усмехается. — Во что еще поиграем? — пугающая беззаботность при сложившихся обстоятельствах.я знаю, ты здесь. знаю, что ты за моей спиной. знаю, ты ждешь, когда моя рука дрогнет. знаю, ты хочешь этого; хочешь и даже готов сыто облизнуться, лишь наблюдая за этим. я слышу твои мысли — твои мысли мои; мне не нужно слышать, чтобы знать, о чем ты думаешь, но не так быстро. не так быстро, больной ублюдок! здесь я устанавливаю правила, а не ты. я лишь позволяю думать тебе, что все идет по твоему плану. ты так думаешь лишь потому, что так решил я. ох, в последнее время я так мало времени проводил с любимым младшим братом. я всего-то хочу поиграть с ним. я ведь обещал! это тот самый «следующий раз». другого может и не быть. другого и не будет. давай же саске, скажи: «нии-сан, давай поиграем». давай же, скажи мне это! нам будет весело, саске! обещаю, нам будет весело. так весело, как никогда прежде!
— Отчего же ты такой неразговорчивый? — нажим лезвия, сильнее; тонкая, розовая полоса проступает на его коже. Не кровит, пока что. — Неужели не хочешь поиграть со своим любимым старшим братом? Неужели совсем не скучал по мне? Он пьян. До одурения обдолбан наркотой; черные глаза стали еще чернее. Только так Итачи мог заглушить навязчивый голос Обито в своей голове, но в последнее время даже это не помогало. И сейчас ни о чем не жалеет — все правильно, все так и должно было быть. И то, что жило внутри, лишь подтверждало это. Единственный способ спасти самого себя. Единственный способ спасти самих Учиха — уничтожить их.***
Ничего не предвещало беды. Саске в принципе не совсем уверен, что понимал, что это такое — беда. В его жизни всё в порядке: полная семья, финансовое благополучие, куча-куча занятий, много игрушек и отсутствие объективных проблем. Ну, да, родители занятые, семья очень видная и строгая, внимания недостаточно, но зато… Ему все игрушки покупали, да, ну, а иногда мать лично брала куда-то на прогулку. Отца мальчишка видел редко, лишь иногда улавливая крупицы его внимания [«о твоем брате написали в журнале, смотри"] или имея возможность безмолвно подглядывать, как тот работал в кабинете, чтобы таким образом рассмотреть, запомнить его голос и ощутить присутствие. Но, в общем-то, наверное какой-то частью себя ребёнок всё же ощущал, что не слишком интересен… кому бы то ни было. Это менялось — на некоторое время — когда Саске показывал выдающиеся результаты; когда смог сразу перескочить несколько классов, когда… этого всё равно оказалось недостаточно, чтобы побить рекорд Итачи, который перескочил сразу больше и в одиннадцать закончил школу вовсе. Но только Итачи — это вообще отдельная тема, да? В нынешнем контексте это… это то и тот, о ком зашла речь, заслуживал отдельного упоминания. Отдельного места. Отдельной истории. Для которой ещё рано, но что непременно станет повестью ближайшего времени; лишь только подождите и оставьте каплю для Саске, раз уж имеется такая возможность. Пока ещё. Вероятно, в последний раз. Старшего брата мальчишка не видел достаточно долго. Он помнил, как много времени они вместе проводили раньше, и не мог не заметить, как по мере взросления картина менялась; вроде бы менялся, а вроде бы оставался прежним и Итачи, коего становилось определенно всё меньше и меньше, пока, казалось, из дома он не улетучился совсем, став там призраком. Почти таким же далеким как отец, но по старой памяти и в силу переполнявших большое детское сердце Саске чувств — самым, очень, всегда желанным. Независимо от родителей, их разговоров и слов; независимо от дурной — или нет? — привычки иногда подслушивать. Детская компенсация — это естественно, как и склонность манипулировать слезами, эмоциями и ложью до определенного возраста; это нормально. Всё было нормально. Было. Нормально. Не критично. Не хуже, в чём в других семьях современного общества, больного своими проблемами и имевшего свои диагнозы. Показательного, публичного. Всё было нормально. Правда, было. В таком мире не надо быть важным; тень — это тоже неплохо. Привычка иногда молча подглядывать, чтобы не мешать, не отвлекать, но чувствовать себя не одиноким, снова привела мальчишку к тому, чтобы посмотреть на отца, занятого бумагами или выпивающего вечерний стакан чего-то неприятно пахнущего, дабы, кажется, расслабиться после трудного дня. У взрослых вообще многое тяжело, Саске заметил, он мальчик не глупый, ну и в том числе потому не беспокоил лишний раз; не приучен, его воспитывали иначе, а он, несмотря на свой характер, умел быть послушным ребенком. Ради внимании вообще на что угодно пойдёшь, да? Только в этот раз Саске не обрадовался. Пожалел. Он… Там… Это… Это не Итачи. В темноте могло показаться. Невозможно. Нет. Никогда. Н-е-т. Это вор или плохой человек, что пришёл со злом. Было ведь плохо видно, да мальчишка и не успел, он ведь торопливо… Брата давно не было дома, он просто, просто… Сердце бьётся громко-громко, он дышит часто-часто, хотя вообще-то Саске пытался не дышать вовсе. Он не знал, что увидел. Не знал, как ощущал себя, но чувствовал, как у него отчего-то тряслись коленки, как дрожали руки, как по всему телу билось беспокойство; как ему было страшно. Как было странно. Как он, заглохнув при этом и, кажется, стараясь не всхлипывать громко, замер, уставившись огромными глазами на дверь-шторку, сидя в ванне. Топ-топ. «Саске». Его голос. Хлопок. Топ-топ. «Саске-е-е». Топ-топ. Топ-топ. Всё ближе, всё громче с каждым новым разом. Сердце не способно успокоиться, как и дыхание. Саске не понимает. Но ему страшно. Ему дико, очень, невыносимо страшно. Он не понимает, он не верит, и от этого ещё страшнее. Он ещё ребёнок и многого не осознавал, но вошёл в тот возраст, когда кое-какие вещи в общих чертах доходили достаточно чётко, чтобы было более чем страшно. Достаточно для того, чтобы не ощущать собственного тела от ужаса и не выходить из ванной. Недостаточно — или слишком — чтобы вспомнить про то, что дверь можно на защелку; вообще-то Саске умел открыть её прокручиванием тыльной стороной вилки, ложки или боковиной ножа. Даже без Итачи научился, когда… Итачи… Итачи… И-та-чи… нии-сан… Мальчишка замер подобно зашуганному коту, не двигаясь. Перестал глухо беззвучно хныкать вовнутрь, даже дышать. Только сердце: стук-стук; стук-стук; и пульсация крови. Сглотнул, силой затыкая себя, хотя глаза то и дело слепли из-за подкатывавших слёз, в то время как щёки давно не ощущались и горели. То ли мокрые, то ли очень мокрые, то ли бледно-красные из-за обилия испытываемого. Саске не понимал. Саске не хотел верить. Саске ощущал: опасно. Но… братик… это… Взгляд не мигает; он почти слился с ванной, когда дверь открылась. Из-за шторки ничего не видно, лишь контуры. И снова: стук. Шаг. Стук. Стук. Голос. С-т-у-к. Рывок. Мальчишка вздрогнул, ни то сильнее сгруппировавшись, ни то откинувшись назад, охнув-пискнув-вздохнув, пока широко распахнутые чёрные глаза с непониманием, животным страхом, обидой, растерянностью и бесконечным смешением прочего уставились наверх. На обладателя таких же чёрных глаз, даже если не таких больших, даже если более взрослых. Кажется, сердце пропустило удар. Прямо так, в полутьме. Или тьме. Тьма. Везде. Мальчишка думал было открыть рот и что-то сказать, но не смог: голос, кажется, пропал, шок накрыл, глядя на эту тёмно-отсвечивающую фигуру брата; поверить неизменно не мог, а ещё… лезвие? Что? К…а… — Мне не нравится эта игра, — одновременно и жалобно, и отрешенно прохрипел Саске едва пробившимся голосом, неотрывно глядя в размывающееся из-за страха, стресса и слез лицо над собой, поверх бледности которого выбивались пряди, терявшиеся в общей темноте, — не нравится, — жалобнее, кажется, голос дрогнул и съехал. Всхлип, одним лишь чудом удержался, чтобы не вздохнуть сильнее, тем самым избежав серьезной травмы о лезвие, что ощущалось леденящим холодом, одновременно с тем заставляя гореть изнутри; так… так… — Нии-сан, прекрати, — руки сами тянутся ни то к ножу, ни то к ткани, пытаясь зацепиться. То ли перехватить, то ли прижать, то ли погладить; ничего, что ему до полусмерти страшно, что он дрожит, что вообще-то от ужаса захотелось в туалет, что его буквально мутило от непонимания и подкожного страха, что почти перекрывали подсмотренное в кабинете, затмевая темным настоящим, — давай не будем в неё играть… — он пытается улыбнуться, пытается изменить голос, но не ополчается. Это отчаянно; жалобно. Почти полно надежды, или по крайней мере отдает ею; ведь это его старший брат, его нии-сан, его Итачи. Они ведь вместе лопали пузыри в ванне, Итачи ведь кормил его хлопьями и кашей, возил коляску, в четыре [или три с половиной?] они вместе читали первые книги… он… они… в детской голове диссонанс, это путает ещё больше, заставляя пальцы сильнее сжиматься, а нутро трястись ещё сильнее. Холодно. Твёрдо. Страшно. Непонятно. Он почти теряет сознание, потерял бы непременно, если бы не реальность происходящего: невозможно отключиться или отвлечься, невозможно не быть причастными. У горла холодно и щиплет, дыхание брата дурно пахнет, но ощущается близко, отдаёт по коже. Как и всё его ставшее странным, тяжелым, грузным присутствие. Давящим. А б с о л ю т н ы м. Что происходило? Что происходит? Отчего? Почему? Зачем? Это… — Нии-сан, — глухо, но контрастно насыщенно; на фоне того, чем-как [ничем, никак] отдавал голос старшего брата. — Братик, — и снова, — я ск… ску… чал по тебе, — дети хороши во лжи, особенно когда не врут; не по факту, говоря истину, но делая это не когда следовало, что выдавалось ложью. В которую они могли верить или не верить в одном моменте, но определенно верили в дальнейшем; пока не взрослели или впредь, до самого конца. — Давай не… будем, давай не… — голос снова садится, теряется, и мальчишка сглатывает, пытаясь заглянуть в глаза, коих, впрочем, в этой почти абсолютной темноте не видно. Не может быть правдой. Брат просто играл. Родители просто играли. Все просто играли. Саске не нравилась эта игра. Надо начать смеяться, чтобы они прекратили? Этого хотел брат?***
как же я завидую тебе! ты — маленькое, беззаботное существо; ты — слепой котенок; светлое и наивное дитя; мой любимый, младший брат. твои розовые очки еще не бились стеклами вовнутрь. твоя улыбка все еще искренняя — ты улыбаешься. черт, да ты умеешь улыбаться по-настоящему! ты действительно на это способен?! не бойся. не нужно бояться! не меня, точно. страх порождает слабость. страх сковывает тебя. не бойся — не нужно бояться. это всего-навсего игра. игра. понимаешь? прими ее правила и насладись процессом. прими меня таким. сможешь принять меня таким? ведь это же я! это все еще я, даже если своего лица у меня больше нет. это я, саске! я! обними меня, улыбнись мне, скажи, что любишь меня. не прощай меня — мне не нужно твое жалкое прощение — просто прими то, что есть; когда осознаешь. не дай ему сделать этого. не отдавай ему свою душу! так легко и так просто? не отдавай. скажи еще раз. скажи, чтобы он услышал. скажи еще раз, чтобы захлебнулся желчью. скажи! просто скажи это, саске. «я скучал по тебе, нии сан». выразительно и четко. подобно стишку, который мы когда-то учили. скажи, что тебе весело. скажи, что тебе нравится эта игра. давай. сделай хоть что нибудь! что угодно… хоть воткни этот нож в мою глотку, но поиграй со мной. он заберет у меня и тебя. он сделает это моими руками. я готов это сделать, понимаешь? я могу сделать это. сделаю, только ради того, чтобы он заткнулся. для того, чтобы он исчез.
В груди жжет — сложно дышать. Тело дрожит, а вместе с тем и лезвие ножа у горла брата. По белкам глаз раскинулась красная паутинка сосудов и жгучая сухость не дает нормально моргнуть; он практически не моргает [лишь тогда, когда ловит себя на мысли о том, что это необходимо]. — Саске, — сжимая зубы, чуть ли не до хруста; вырвав свой рукав из детской ручки, он откидывает нож в сторону и тот, звонко приземлившись, со скрежетом проехал по полу, — все хорошо. Все хорошо, — упав на колени, Учиха притягивает брата к себе, зарываясь носом в его макушку, — ты боишься меня? Саске, тебе страшно? Но это же я… Я. Итачи. Он гладит его по голове, трется своей щекой о его влажную щеку, ласково шепчет что-то неразборчивое. Сердце вот-вот вырвется из груди и, пробив грудную клетку, мерзко хлюпая, проскачет по полу. Саске как ягненок, которого ведут на убой. Нужно быть с ним ласковым [так говорят]. — Хорошо… Хорошо, — чуть отстранившись и взяв брата за плечи, он улыбнулся, — если не хочешь играть со мной — не будем, — он все так же улыбается, а его пальцы все сильнее и сильнее сжимаются на его плечах, — пойдем со мной. Я знаю, с кем еще ты можешь поиграть. Он встает. Рывком, выдергивает брата из ванной. Держа за руку, тащит его за собой. Ему наплевать, что младший тащится за ним по полу. Ему все равно, что он говорит и что будет говорить; кричит, тихо всхлипывает или оцепенел. Его снова начинает подкидывать изнутри. Снова, эти мысли — сводящие с ума — точно черви копошатся в голове: хочется расчесать голову до крови, проделать дыру в черепе и вытащить их оттуда, немедленно; прямо сейчас; растоптать, превратив в кашу и втереть пяткой в пол; так, чтобы и мокрого места от них не осталось.пусть я буду хоть трижды безумцем — ты не получишь этого. вот увидишь! эта игра по моим правилам. ты не посмеешь. ты лишь паразит в моей голове. в моей — черт побери — голове. ты не рад? ты не рад. о да! ДА! так и должно быть. вот увидишь, еще немного и он поймет. вот увидишь, он отомстит. отомстит тебе. отомстит мне. он способен на большее. он слишком мал? разве это показатель? он слишком слаб? но это пока. я готов, но ты не заставишь меня. прими уже свое поражение и прекрати сжимать мое горло. прими свое поражение и прекрати шипеть на ухо. мы просто играем, но финал этой игры будет написан от моей руки. не под твою диктовку. ты даже не смог удержать нож моими пальцами. у тебя не хватило на это сил — моя взяла. не смог — не имеешь абсолютной власти надо мной. я ненавижу подчиняться и тебе не собираюсь. последний штрих я оставлю за собой. последний штрих станет таким, каким его вижу я, а ты смотри! смотри и давись пеной у рта. я сильнее тебя. моя воля сильнее тебя. и без того я сотру тебя в порошок.
— Вот мы и пришли, — отцовский кабинет, заполненный запахом смерти до самого потолка, — что скажешь, Саске? — отпустив брата лишь посреди душной комнаты, Итачи открывает жалюзи и лунный свет, свет фонарей за окном, пробивается сквозь тьму: сначала поделив ее пополам, а уж затем, рассеянный, разросся по заляпанным стенам; осветил и трупы, лежащие на полу. наконец позволив младшему получше рассмотреть кровавую, абстрактную картину боли на его светлой толстовке. Казалось, Итачи вовсе не волновало то, что у его ног лежат тела близких ему людей. Он смотрел только лишь на брата; точно беззащитную бабочку иглой, пронзал его взглядом. Они уже мертвы. Их не спасти — покойник не нуждается в спасении. Мертв и сам Итачи. А в груди брата все еще бьется сердце. Оно гоняет кровь Учиха по его венам. Проклятую кровь Учиха, что лужами растекалась по полу. Он садится на край массивного стола, по которому в хаосе были разбросаны какие-то важные документы. Тянется за отцовской зажигалкой. Щелкает ею пару раз, выпуская язычок синеватого пламени на свободу. Сквозь огонек продолжает наблюдать за братом, ноги которого, едва-едва, чуть не касались холодные пальцы матери. — Может, тогда, поиграешь с отцом? — пропитанная ядом усмешка и взгляд куда-то в сторону, буквально на секунду, будто кто-то стоял в углу, наблюдая за ним. — Почему бы и нет? — злобно оскалившись, он спрыгнул со стола, подошел к телу Фугаку и присел перед ним на корточки. — Правда, он тоже сегодня не особо разговорчив, однако, — его рука тянется к бездыханному телу; он шарит по карманам его брюк, в поиске пачки сигарет, — он готов с тобой поиграть. Сегодня точно готов, — подкурив сигарету, Учиха кладет початую пачку в карман своей толстовки; не с первой попытки, уронив ее несколько раз на пол. — Ну же… Смотри, — он кощунственно стряхивает пепел на отцовский труп, — что скажешь, отец? Поиграешь с Саске? В последнее время ты слишком мало внимания уделял младшему сыну, зарывшись в своих бумагах и навязчивых идеях, — он тычет пальцем в его щеку, — давай, вставай. Саске ждет, — и сильнее тычет в его щеку пальцем; с каждой секундой его глаза, казалось, становились краснее, — смотри… Вот же он! — его взгляд метнулся на Саске. Секунда — он хватает брата за шею, заставляя наклониться ниже. Заставляя его посмотреть в эти стеклянные, широко распахнутые глаза Фугаку, — вот оно как, — и, резко выпрямившись в полный рост, потертым железным носком, с размаха, вписался в его ребра — мужчина прохрипел в лицо младшего, прощаясь со своим последним вдохом. — Ну же, Саске, поиграй с отцом. Давай. Хочешь, я заставлю его поиграть с тобой? — затягиваясь сигаретным дымом, Итачи занес ногу для очередного удара…что же ты видишь своими глазами? кровоточат ли они — теперь — от осколков? что ты чувствуешь? насколько ты повзрослел за эту секунду? а за предыдущую? а за те секунды, что были «до»? посмотри на меня. посмотри на них. оглянись вокруг. что ты видишь? не закрывай глаза — смотри. широко распахни их, чтобы ничего не упустить. вкуси каждую деталь. каждую, чертову, деталь. запомни все до мелочей. запечатли в своей памяти. никогда не забывай: помни об этом, живи этим, дыши этим.
***
— И… тачи. Нии-сан… Саске непонятно, он путался и совершенно перестал понимать происходящее. Сердце не в состоянии успокоиться, паника и ужас не желали отступать. Отчего-то нежный голос брата не отдавал нежностью. Отчего-то его ласковые касания вовсе не являлись таковыми. Отчего-то всё, что делал брат, не было тем, чем показывалось. Тем, чем бы Саске хотел, чтобы оно было. О, как бы он хотел. О, как он надеялся. О, как обманывался и хватался за это. О, насколько готов был бы поверить! Если бы это все оказалось не по-настоящему, плохой шуткой. Если бы Саске просто не так понял. Если бы только он был ещё младше и совсем глупым; если бы подобный контраст отчего-то не усугублял панику, волнение и оцепенение, заставляя слёзы с новой силой беззвучно литься по щекам из блестящих, живых от влаги глаз. Без громких рыданий, но с очень искренними, обидными, выразительными всхлипами вовнутрь. Саске даже этого не осознавал. Он не осознавал вообще ничего. Лишь только две истины: здесь Итачи, а родители в кабинете. Больше никого не было. А секунду назад у шеи ощущалось лезвие; что теперь пропало тоже. Саске готов был поверить, даже зацепился за свою надежду, если честно. Итачи был убедителен, а младший старшего брата очень, очень сильно любил. Достаточно, чтобы правда поверить, хотя бы немного, несмотря на… на… Какая разница? Ведь когда пальцы слишком сильно сжали плечи, до боли и невозможности ими пошевелить, надежды, вера и шанс рухнули. Снова. — Не надо, нии-сан… Итачи, — только и осталось что из слов. Ни то новой волной, ни то остаточной реакцией, отключившей все прочие. Какая разница? Лучше бы сердцу остановиться насовсем, чем так ненормально биться. Прямо сейчас. Всё в момент меняется в позиции, на секунду оказывается сжатым нигде, а после… Саске ведь не хотел никуда идти. Отчего-то ощущал, что это плохая идея. Куда они могли пойти ночью? Когда мама с папой… Играть? Мальчишке не нравились такие игры, они довели его до животного ужаса, коего прежде не испытывал никогда; все прежние страхи вообще в момент померкли и погасли, став в самом деле утренней овсянкой, не более того. Укладывать спать? Но сейчас невозможно уснуть. На прогулку? Так ведь на улице ночь. Саске не понимал, коленки его едва слушали, и если было за что цепляться по ходу дела, то мальчишка непроизвольно это делал. Что-то говорил: ни то умолял, ни то пытался шутить, ни то ещё чего… он совершенно не запомнил, что выдавал, потому что делал это, находясь не в реальности, но в пульсировавших венах в висках и бешеном сердцебиении. Хотелось бы проснуться — как хотелось бы — но Саске не мог. А значило, значило, выходило, что… но почему?.. Учиха болезненно простонал, вздрогнул и подскочил на месте, раскрыв глаза лишь ещё шире и став ещё бледнее. Ни когда его ноги почувствовали пол, остановившись; ни когда издалека по очертаниям понял, куда они идут [пожалуйста, только не туда, нии-сан… там, там… не надо, пожалуйста, я не хочу], что отдалось холодным потом паники и попыткой вырваться; лунный свет осветил комнату, подчеркнув во всей своей красе картину, что и без того повергла мальчишку в шок, заставив его дышать часто-часто, в темп сердцу. Точно загнанному котёнку.𝘹 я одержим идеей запечатления невинности в глазах перед тем, как она перерастет в страх. это тонкая грань между черным, белым, серым. 𝘹
Слёзы в момент засохли, он замер, затих, застопорился, оцепенел. Шокированный, изумленный, испуганный, побледневший, растерянный, перевёрнутый вверх тормашками, со вздрагивающим бегающим взглядом, совершенно лишний в этой картине, не детский ребёнок. Рот слегка приоткрыт, пока нижняя губа не в желании расплакаться, но в паническом выражении едва вздрагивает. Глаза не хотят смотреть на это, но не могут не смотреть; потому что смотреть на брата… ещё ужаснее. Страшнее. Больнее. Невыносимее. Ведь глаза Итачи живые, они… ненормальные, они… этот огонь… это… —. . . Внутреннее потряхивает, ноги не ощущаются, Саске сам не ощущает, только и пытаясь что дышать — получалось плохо; кажется, тремор, кажется, ещё немного и потеряет сознание, но оно снова предательски отказывается делать это, отчего-то продолжая функционировать. Словно бы в сговоре с не_его_Итачи, желая растянуть мучения или получить из них что-то своё, непонятное и недоступное ребёнку, который и без того сам у себя отнимал детство, следуя за братом по пятам, даже когда между ними было расстояние и целая бесконечность. —. . . Когда Итачи принялся делать странные вещи с трупом, вера в реальность происходящего пропала совсем — это попросту не могло быть правдой. Ни мать, ни отец, ни другие, ни то, что делал нии-сан… ни сам Саске в этом всём… до того самого момента, пока рука — чужая, это чужая, чу-жа-я рука — движением не_Итачи не схватила за шею, не заставила наклониться. Пока мальчишка не взглянул и… не оцепенел по второму кругу [в тот момент умер сам, внутри; отмер]. Эти глаза. Улетучившаяся жизнь. По всему телу пробежали мурашки, он беззвучно икнул, а ноги затряслись ещё сильнее, кажется, совсем подкашиваясь; глаза снова начали увлажняться, и поверх холодного лица упало несколько горячих капель, но вовсе не слёз радости. — Ото-сан… — хрипло и подавленно выдал он, провалившись в бездну и вынырнув из неё обратно; несколько раз за всего пару мгновений. Жарко, холодно, страшно, безразлично, ужасно, всё равно, слишком реально, совершенно невозможно, больно внутри, да вообще-то и телу тоже, но не плевать ли… — Не смей, нии-сан! Не надо! — супротив воли, не зная зачем и куда, каким образом ноги сделали это, вообще-то планируя подкоситься [непременно сделают это спустя несколько секунд], он кинулся к брату, ни то пытаясь того оттянуть, ни то огородить труп, ни то напарываясь на ногу, ни то рухнув на это самое тело, ни то что-то ещё. Единственное, что понял и что знал мальчишка, так это то, что Итачи не смел так делать. — П-р-е-к-р-а-т-и, — он… не позволит. Он… он… — Это же… — отчаянно прошипел, прохрипел, пропищал, простонал, всем своим недовольством, не забитым полностью характером, вредностью, решительностью и наивным рвением, как и с привязанностью к тому, кому на него было плевать, но всё существование и внимание кого оставались для сына конечной целью, ради которой он готов был измываться над собой и даже навсегда остаться неважным. — Не надо, — просит, умоляет, требует. — Это, наш, отец! — голос стал совсем глухим, таким детским, вот только… если заглянуть в его чёрную заплаканную бездну, если отбросить всё очевидное, если вслушаться, то сказал это словно бы и не ребенок вовсе; укор и точное знание, не ограниченность мышления, но не изломанное [как у брата] внутреннее содержимое. — Так не делают, Итачи, — вышло как-то сухо, тускло, отрешенно, лишь с остатками ни то обиды, ни то ужаса от того, что кто-то — любимый брат — вообще додумался и решился на… такое. С отцом, с… трупом. Этот хрип в лицо в момент запечатлелся в памяти, повторяясь теперь раз за разом и вызывая ни то дрожь, ни то забрасывая в прострацию, ни то насильно и болезненно вырывая-возвращая мальчишку назад. Он никогда это не забудет. Страшнее звука для Саске не вообразить. Те шаги. Этот хрип. Навсегда. И знаете что? Мальчишка не выдержал и просто расплакался. Горько, отчаянно и совершенно неконтролируемо. Ноги не выдержали тоже, контроль над телом иссяк, он обмяк. Манипулировало ли таким образом его подсознание, пыталось ли сыграть на том единственном, чем когда-то владело, обратившись к данному навыку по памяти? Или это была защитная реакция, единственная из оставшихся? Огородиться от картины, что страшнее самой ужасной из возможных; картина невозможная, картина, которую Саске не хотел признавать и, понятное дело, ещё как не принял, так и не осознал в полной мере. Отвлечься на слёзы, на необходимость набирать воздух, на влагу, на всхлипы, на гул в голове, что вместе с плачем затмевал всё-всё кругом, эту мёртвую тишину. А ведь Саске не был плаксой, по правде-то. Вредным и выразительным в своих эмоциях, отчасти непоседливым, пускай и не навязчивым, как и далеко не экстравертом — да, но не плаксой. Просто сейчас было слишком. Он просто не мог. Не мог поверить в реальность происходящего. Не мог поверить в то, что не верил в брата, в котором не сомневался и возводил в абсолют прежде. От того, что носками ощущал остывшее неподвижное тело самой любой женщины на свете. От того, что. отец… отца… глаза… звук этот… брат…***
Когда проблема лежит на поверхности [так очевидно и так близко, что можно коснуться и нельзя не заметить] — находясь в центре внимания, будучи составляющей чужих идеалов, основанных на чужой нереализованности — ослепленными светом, за которым медленно, но верно, разрасталась тьма; кто-то, хоть раз, пытался заглянуть в его глаза, с целью увидеть то, что таится в его душе? Хоть кто-то, когда-то, пытался понять, что скрывается за его меланхоличной улыбкой на самом деле? Хоть кто-то, когда-то, спрашивал, чего он хочет? К чему стремится? Каковы его идеалы? Что является для него важным? Пытался хоть кто-то узнать, чем он дышит и чем живет: отдельно ото всех, но вместе с тем, все так же и неизменно, оставаясь центром всего? Красивая картинка. Идеально отлаженный механизм. Пример для подражания. Планка и повод пошептаться за спиной, облив грязью с ног до головы. Кругом одни слепцы и идиоты — Итачи давно понял это. Принял, смирился и продолжал существовать, ведь выбора «жить», казалось, ему просто напросто не оставили; надавив со всех сторон и придушив ожиданиями. Плевать, что «ожидания» непосильным грузом легли на его плечи — не сломав, но перекроив то, что имелось. Результат не заставил себя ждать. Результат лежит на полу. Результат в слезах его младшего брата. Результат можно прочесть в пустоте его черных глаз, за которыми ничего более не скрывалось.прекрати, саске… хватит. остановись… черт! ДОВОЛЬНО! думаешь, мне легко? думаешь, мне не больно? думаешь, я не выбрал эту боль для себя сам? что ты хочешь до меня донести? что ты хочешь сказать мне? прекращай… утри свои слезы. посмотри на меня. смотри — я, твой старший брат — загляни в мои глаза. возьми себя в руки. улыбнись мне — мне так нравится твоя улыбка. твои эмоции — щекотка в моей груди. твои эмоции — скрежет по сердцу. само твое существование — мое существование. я знаю… я понимаю… тебе больно? тебе страшно? тебе сложно в это поверить? но ты доставляешь ему удовольствие. моими руками, своими слезами… замолчи. просто заткнись и прими это. ты слишком мал, но потому-то твои глаза и способны видеть сквозь тьму; видеть во тьме. довольно — не ной. ты начинаешь меня раздражать. ты выводишь меня из себя. ты делаешь это специально? нет? но я не могу в это поверить. ты делаешь только хуже… черт… ДА! ты делаешь только хуже. черт… ДА! как же я рад, что нож остался в ванной. как же ты ошибся, когда заперся там, когда входная дверь была открыта. ведь ты мог убежать… мог! понимаешь? а сейчас уже поздно… сейчас уже поздно. ты уже принял правила моей игры — мы уже играем — и ты ничего не можешь с этим поделать. от того, что ты не можешь принять их, наша игра не оборвется на середине.
Учиха кусает губы изнутри. Мнет пальцами фильтр зажженной сигареты. По его телу гуляет теплая дрожь, будто разрядами тока. Нога все так же занесена для удара. В голове гудит. В глазах начинает темнеть. Он не может контролировать себя. Казалось, только что Итачи отдал последние крупицы самообладания Обито; как бы не сопротивлялся ему, он все же взял над ним верх. [щелк] Звук, точно только что была сорвана последняя печать. [щелк] Глаза наливаются кровью, а на лбу проступает пульсирующая вена. [щелк] Пугающая, широкая улыбка, которая никак не могла принадлежать человеку; оскал; кровоточащие десна. [щелк] Рука Итачи сжимает горло младшего брата. [щелк-щелк-щелк] Он кричит в его лицо так громко, что сам глохнет от своего голоса. — Замолчи! Замолчи! Замолчи! — прижимает его к стене, держа за горло, не позволяя коснуться ногами холодного пола. — Довольно! Довольно, Саске! — он не просто зол — он в ярости. Он не может себя контролировать. Он не принадлежит самому себе. Зажимая сигарету пальцами, собирая их в кулак, он с силой вбивает бычок в стену, нанося удар за ударом у головы брата. — Неужели ты не видишь? Неужели не понимаешь? — секунда на передышку. Упираясь лбом в стену, касаясь своими губами уха младшего брата, горячо и часто дыша, не в силах унять сердцебиения. — Заткнись… Зат-кнись… Просто по-мол-чи, — прерываясь на вдох, холодно шепчет он, сильнее сжимая пальцы на горле младшего; сильнее прижимая к стене. Ему все равно — он даже не замечает — что Саске задыхается. Он не видит, что губы его уже начали синеть. — Отец, — Учиха заливается смехом, который не сулил ничего хорошего, — и что мне с того? Ты сможешь ему помочь? Сможешь? — истерика резко обрывается, сменяясь хрипом и звонкой тишиной на его фоне. — Давай же… Яви чудо! Отшвырнув брата в сторону, точно игрушку — прямо к трупам матери и отца — он опирается спиной о стену, сползая по ней на пол и хватаясь за голову.ублюдок! урод! дьявольское отродье. прочь из моей головы! прочь! исчезни. растворись. испарись. рассыпься пеплом и развейся по ветру. исчезни… ИСЧЕЗНИ! я выбью тебя из своей головы. вырву с корнем и растопчу как сорняк.
Глухо стукнувшись затылком о стену — пару раз — нащупав в кармане пачку сигарет, он прикуривает дрожащими руками [огонек зажигалки отплясывает в странном танце], едва удерживая зажженную сигарету между пальцами. Едва делает затяжку, давится ею, заходясь кашлем; точно вот-вот выплюнет собственные легкие. Костяшки левой руки сбиты в кровь, которая мешается с черными разводами пепла. — Что мне с тебя? — с нескрываемым презрением; он останавливает свой взгляд на Саске, облизывая пересохшие губы. — Может, присоединишься? Давай, я дам тебе выбор. Ты вправе сделать его сам, — кивок в сторону родителей, — что мне с тебя? Что мне с тебя? Ты так мал, так слаб, глуп и наивен — ты ничтожество. Так для чего ты существуешь? Для кого существуешь? Какова твоя цель в жизни? Чего ты хочешь добиться и что хочешь выжать из нее? — снова глухой удар затылка Итачи о стену. Взгляд его теперь уже устремлен в потолок. Очередная затяжка беспрепятственно наполняет легкие дымом, который задерживается в них на несколько секунд и густой струйкой устремляется к потолку, растворяясь в воздухе, так его и не коснувшись. — Ты даже себе не можешь помочь. Что уж еще говорить? Ведь ты так и не явил мне чудо великого «спасения». Можешь даже не пытаться — с того света еще никто не возвращался, — он разглядывает свою ладонь, точно бы видел ее впервые. Сжимает пальцы в кулак и разжимает. — Мертвецы абсолютно наги перед этим миром. Их бледнеющее лицо выражает их сущность. Посмотри — считай, я открыл ее тебе, — он выпрямляет ноги, подпирая пятками макушку матери, — загляни в их глаза? Сейчас они так же слепы, как и тогда. Дай мне ответ и мы покончим с этим.***
Можно было многое понять и подумать, можно было бы накручивать или реагировать иначе, можно было бы бесконечно многое, но всё перекрылось одним простым фактом: Саске задыхался. Ему элементарно не хватало воздуха, в шее было очень больно, он закашлял бы, да на это не хватало сил, потому что всё сдавлено, от костей и до глотки; он лишь недо-дышал, шипел, кряхтел, издавал звуки, свидетельствовавшие о том, что его тело вот-вот да закончится, не сможет, не вынесет. То ли от недостатка воздуха, то ли от сломанных костей, где невозможность коснуться пола или зацепиться за что-то, кроме брата, просто-напросто отсутствовала, усугубляя положение [Итачи подросток, но куда сильнее и больше младшего, природа не работала в обратном направлении]. Мальчишка даже разглядеть ничего не мог, не говоря уже о чужих глазах или каком-никаком фокусе, потому что глаза собственные слезились и затягивались тёмным туманом. На мгновение-другое зрение и вовсе периодически пропадало, лишь затягиваясь чернотой. Итачи что-то говорил, но и оно доходило обрывками, потому что туман, гул, отдаленность всего происходившего; из реального лишь боль, страх и непонимание. Длившаяся целую вечность, вне времени и всяких подсчётов. Наверное, всё двигалось в концу, своему логичному завершению. К родителям — хорошо, наверное, если так; даже если подсознательно не глупый мальчик, ступивший в возраст базовой осознанности, понимал, что если бы брат желал расправиться с ним — как с другими, по крайней мере — то сделал бы это уже давно. И сие то ли сильнее пугало, то ли дарило надежду; непонятно на что. Не могло быть правдой, но являясь. Прямо как движения рук, что пытались ухватиться за чужое запястье, делая это совершенно непроизвольно и неосознанно. Все цепляются за жизнь, когда остаются только инстинкты, не так ли? Дети, взрослые, люди и животные. Все одинаковы перед лицом смерти. Угрозы и страх одинаково отзывались что в людском, что в неразумном сознании. Отличались лишь градации, стадии и формы. И вдруг! Вот он — идеальный момент, чтобы убежать. Совершенный. Фигура брата предана, кажется, моменту самоуничижения. Саске, ударившийся о пол, дезориентированный, кашляющий, издающий непонятные звуки, напуганный, пытающийся дышать, какое-то время приходил в себя, что снова — естественно. И каков момент, чтобы добить его, каков момент, чтобы поставить точку — правильный. Глаза наткнулись на трупы, сам случайно коснулся их, и от этого еще раз ударило холодным потом, что-то щелкнуло в мозгу, страх, ужас и сюрреализм [но реальность] происходящего снова вылились на голову. От этого издал странный звук и закашлялся. Только брат ничего не делал: говорит, конечно, источал что-то, но никаких действий. Вот он — идеальный момент, убежать. Чтобы из последних сил подорваться, встать на ноги, собрав волю в кулак, и побежать. К двери — может быть не закрыта. Или одному из окон, вспоминая максимально безопасное место, де имелся шанс не убиться и, скажем, обойтись переломами… Была ли такова вероятность в самом деле? А если не получится, разозлит ли это Итачи ещё сильнее? Инстинкт желает спасти свою жизнь, но путается не только в показаниях, но и в дальнейших действиях. Спастись — это хорошо, но как сделать это. Сделать это при и с братом, которой его, который умный, который… Будь проклято большое, чистое, не истоптанное детское сердце Саске, переполненное любовью. Глаза, ни то пытаясь рассмотреть, ни то избегая трупов вовсе, скосились в сторону брата, пока младший валялся на полу, собираясь по кусочкам. Почему… он ничего не делал? Почему сидел на полу? Зачем… зачем бил сам себя о стену? И говорил такие страшные слова, что, если честно, из-за стресса, испуга, неразберихи и боли через одно западали в мозг [позже Саске вспомнит, но ведь пока у него есть только здесь и сейчас]. Итачи… плохо? Страдал? Испытывал боль? Тоже? Оставшись единственным знакомым, единственным живым, братом, колющей в груди иррациональной, болезненной, очень жалкой и глупой надеждой. В пятнах крови, как сами родители, как пол, как, частично, Саске. К тому же, знаете… «И куда я побегу?» — стоило отметить. — «Зачем? Для чего?» — если дверь окажется открытой или если он не убьется, пытаясь выпрыгнуть. Саске не глупый мальчик с большим сердцем. А ещё всё-таки ребёнок. Последнее в самом деле решало практически всё в сложившейся ситуации. — Это не ты, нии-сан, — прошептал-прошипел он, остаточно кашляя. Кое-как взял себя в руки и, перевернувшись на карачки, осторожно пополз к Итачи. Через боль, страх, плохую координацию, испуг, ужас, инстинкты. Всё слишком реально, чтобы быть реальным по-настоящему; да и имело значение вовсе, в каком-то смысле? — Братик, это не ты, — ещё более осторожно остановившись рядом, так, чтобы не соприкасаться с ногами, чтобы не коситься лишний раз на мать, в которую… нет, не смотреть. — Что с тобой… — он протянул трясущиеся, плохо слушающиеся руки к чужому плечу, осторожно коснувшись. Старший вёл себя странно, но ведь у него точно были причины, как вдруг подумалось младшему и стало его зацепкой. — Итачи, я… — сдавленно, жуя губы, не смотря в лицо, а куда-то то ли в плечо, то ли без фокуса вовсе, он всхлипнул, заговорив глухо-глухо. С болью, обидой, отчаянием, искренностью и некоей формой забвения, — я ведь люблю тебя, братик, — его пальцы сильнее сжались на чужой ткани. Зажмурить глаза, игнорировать инстинкты, всхлипнуть ещё раз, но держать себя в руках, чтобы не заплакать. В конце-то концов, он тёплый. По-прежнему. Живой. Единственный живой здесь [никому не дано заглядывать внутрь, чтобы констатировать смерть нутра и души]. Его. Просто… — Пожалуйста, перестать говорить странные вещи. Перестань быть страшным, — сглотнул, силясь держать себя в руках, силясь не позволить дрожжи и всему испытываемому отразиться на голове; получалось плохо. Самообман работал лишь на половину. — Мне страшно, Итачи, — прошептал он. Не выдержал, вздрогнул, не переставая трястись, покрываться испариной и испытывать не описываемый букет из всего, он уткнулся лбом в чужое плечо. Местами едва влажное и имевшее слабый, но едкий запах крови. Их родителей. Это всё шутка. — Я скучал по тебе и… очень хотел, чтобы ты снова пришёл, как раньше, — глухо признался он, не переставая мять пальцами ткань. Шея болела, голова гудела, сердце билось часто-часто, дыхание давно сбито. — Это всё не ты, нии-сан… — всхлип. Начать сдаваться. — Давай позвоним в полицию, — неразборчиво затараторил, сильнее сутулясь. Должно последовать что-то нехорошее, да? Так показывали в фильмах про преступников. Но ведь и там всегда находились способы сделать так, чтобы хэппи энд. Спастись, быть спасенным или как-то ещё. — Давай вместе уйдём, пока они не придут… Или убей меня. Убей меня. Убей меня. У б е й м е н я, если это правда. Пожалуйста. Прямо здесь. Вместе с той любовью, что жила в моем сердце и наполняла всё смыслом, даже если его не было с самого начала. Сейчас Саске не страшно умирать. Он не думал о смерти. Не думал о жизни. Он так и не понял смерть. Но знал, что без понятия, что делал бы за пределами этой комнаты этого дома, своей семьи. Что у него останется, если отобрать у него их всех, Итачи… — Пожалуйста, — ни то с остатками надежды, ни то самообмана. Того, что осталось от него. Главное не смотреть на тела. Это всё кажется. Итачи жив. Он тёплый и настоящий. И выглядел плохо. Ему тоже плохо, как и Саске. Значит они всё исправят, всё, что можно; остальное сделает полиция. Саске не глупый мальчик; очень не глупый, пускай родители и гнались за выдуманной ими же статистикой и какими-то там критериями гениальности, не глядя на то, что внутри, что за ширмой. Он очень любил свою семью; своего брата. И очень сильно — как любой другой ребенок — не желал их терять. Или хотя бы его. В иллюзии и ложь так просто поверить, особенно когда это единственное, что способно спасти. Отвести от пропасти. Хотя бы на момент, другой, третий. Затупляя здравый смысл, страх, животный ужас, инстинкты и боль; любую боль, что испытывали тело и душа, не приспособленные и созданные явно для другого.***
Нечему умирать — в Итачи умирало само «ничто».не приближайся ко мне… черт побери… не приближайся! саске — мать нашу — прошу тебя. не делай этого. просто не делай этого. не сейчас. не стоит. саске… не говори. молчи. ни слова больше. но… ты ведь не слышишь меня? ты ведь не умеешь читать мысли., а если бы умел? если бы мог? что тогда? ты ведь не видишь его, саске, а он рядом, понимаешь? мне тяжело дышать — он сжимает мое горло так же, как я вот только что сжимал твое. са-а-аске… он смеется, но ему не смешно. он смотрит и на тебя. он хищно облизывается, глядя на тебя. неужели ты не чувствуешь его взгляд своим затылком? остановись… не так близко, черт побери! ха! ха, проклятье. стоило прикончить тебя еще там, в ванной. нет… стоило придушить еще в колыбели, пока ты мирно спал и еще не дожил до этого момента… ты ведь это хотел услышать от меня, обито? но нет… нет-нет-нет… ты еще не победил. ты не победишь. тебя просто не хватит на это.
Нечему умирать — в Итачи умирало само «ничто». — «Любишь? Меня?» — не это ли он так желал услышать? Но почему же тогда, сейчас, ему так больно? Почему же тогда, сейчас, сердце пропустило удар? Почему же тогда, сейчас, в глазах потемнело? Почему же тогда, сейчас, что-то теплое стекает по щекам к подбородку? — Хватит, Саске. Довольно, — шепчет так тихо, будто и вовсе не говорит. — «Что ты делаешь?» — он до боли зажмурил глаза. Его руки задрожали еще тогда, когда брат коснулся его плеча. Пустота внутри беззвучно перевернулась, собралась в одну точку, сжалась до размеров атома. — Саске, — и взрывом снова разрослась, растеклась по всему телу. Даже дрожь в руках куда-то делась. Он теплый, но сейчас походил на тех, кого убил; совершенно мертвое, но живое существо.как сделать вдох? как заставить себя пошевелиться? как заставить себя затянуться сигаретой? как заставить себя открыть глаза? как заставить себя хоть как-то функционировать, черт побери? давай же, обито — давай, да — помоги мне. почему ты молчишь? почему ты больше не смеешься? почему? я ведь чувствую — ты рядом. сделай хоть что-то. почему я должен просить тебя об этом, больной ублюдок? нет? я понял… понял-понял… тебе по кайфу, да? ТЕБЕ НРАВИТСЯ ЭТО? неужели ты хотел этого? ты обвел меня вокруг пальца? ТЫ?! дьявольское отродье. у тебя ничего не выйдет… не выйдет. старайся или нет. н и ч е г о. ты ничто и никто. запомни это.
Он совершенно перестал понимать, что происходит. Он потерялся. И даже дрожащее подле него существо — его младший брат — не давало ему ничего; совсем ничего; абсолютно. Он попытался его обнять, чтобы почувствовать хоть что-то; попытался оттолкнуть, чтобы почувствовать что-то еще. Но руки не слушались. Не слушалось тело. Не слушались легкие. Он просто повернул голову в его сторону, уставившись на Саске так, точно он его никогда прежде не знал [все, на что оказался способен]. Он выдохнул дым из легких и тот исчез в его взъерошенных волосах, местами липких от чужой крови. Он просто смотрел на него и умирал: снова и снова пустота внутри то сжималась, то растекалась по его телу [с каждым ленивым ударом сердца]. Куда делось все, что было до? Куда исчезло? Где искать? Он попытался пнуть пяткой голову матери — она едва дернулась, приняв прежнее положение — снова ничего. Он смотрел то на Саске, то на бледных, холодных Учиха. Взгляд не знал за что зацепиться. Зацепился лишь за огонек на конце тлеющей сигареты. — Да, давай, — вдохнув так глубоко, точно только-что вынырнул из-под воды; жадно, точно до второго вдоха еще три минуты, — давай позвоним копам, — он все еще смотрит на яркий огонек на конце сигареты, — давай. Хотелось обнять его, прижать к груди, прошептать на ухо «не бойся, ведь я рядом». Но рядом с ним и стоило бояться. Стоило бояться его самого. И пока писк в голове медленно нарастал, он собрал некие остатки самого себя в кучу: взял брата за плечи, взглянул в его заплаканные глаза, затянулся сигаретой, взял его на руки, усадил на отцовский стол, выдохнул. Еще долго смотрел на Саске потерянным взглядом, держась от него на расстоянии двух шагов. Он не двигался, а лишь смотрел, едва склонив голову на бок. Итачи не говорил — минуту просто молчал, кусая губы изнутри — пока сигарета не обожгла пальцы и он не выронил ее; она приземлилась в лужу крови, прямо у его носка; прошипев, побагровела, вдоволь напитавшись.я слышу этот писк… слышу его. я ведь никогда не избавлюсь от тебя, верно? это все ложь. ложь… это все обман. обман… самообман. ты так и останешься навечно со мной, в моей голове. теперь ты часть меня, но даже так… даже так. я смогу не замечать тебя. смогу… ты ведь все еще рассчитываешь на победу? наслаждайся проигрышем, живя в моей голове.
Только Итачи не знал, кто победил, а кто проиграл. — «Я знаю, знаю… Знаю», — прихваченная с собою из гаража канистра бензина, что стояла в коридоре. — Знаю. Шатаясь, на ватных ногах, он поплелся к двери кабинета. [щелк] Дверь открыта. Бензин дорожками по полу; казалось, будто Итачи пытается вывести какой-то определенный узор на полу, неспешно и увлеченно. Казалось, ему нравилось это. — Признай это — ты ненавидишь меня. Тебе страшно? Но почему? — остановившись возле двери, начертив до этого пару неряшливых кругов вокруг тел, Учиха посмотрел на младшего, вновь потянувшись за сигаретами свободной рукой. — Скоро ты придешь к этому. Совсем скоро. А пока просто сиди и смотри, Саске. Сиди и смотри. Не дергайся лишний раз, иначе я не смогу забрать тебя с собой, — будто он собирался. Будто не знал, что его ждет дальше. Будто то, что он сейчас сделает, хоть как-то побудит брата идти за ним, ведь, вернувшись к телам и наклонившись над ними, Итачи потянулся кончиками пальцев сначала к глазам матери, но, отдернув руку, решил начать с Фугаку. — Смотри и не дергайся. В твоих же интересах. Смотри, если хватит сил. Не в тумане — он ощущал это слишком четко — глаза отца и глаза матери; тети и дяди. Слизкие — стеклянные — в его ладони. Те «слепые» глаза, не способные видеть. Те «слепые» глаза, что в кармане толстовки; те спелые глаза, что в его руке. Холодные. Как некий трофей, но гораздо глубже. Ведь если бы кто-то был способен видеть, то непременно, без сомнений, этого бы не произошло. Если бы кто-то, увидев, нашел компромисс и Учиха достигли полного понимания… Но это смешно ведь, правда? Об этом смешно даже думать. Учиха — идеал. Учиха — авторитет. Учиха — страх и уважение. И какими путями, за счет кого или чего добиваться этого — без разницы. Не имеет и не имело никакого значения. Ты должен по факту и все тут. И возможно, Саске поймет, почему старший брат поступил именно так — на самом деле поймет. Будет ли жив сам Итачи к тому моменту или останется только Обито? Останется ли кто-то или что-то от него? Даже сейчас — «ничего». Даже когда пальцы в мертвой крови, а с ладони строго смотрит безжизненным стеклом Фугаку. Даже когда живые глаза брата смотрели на него — «ничего». Просто, снова, ничего. Только в писк в голове слышался все более и более отчетливо. Такой болезненный писк, что издевкой бил по вискам, но не заставил даже зажмуриться. — Да, — он отшатнулся назад, чудом удержавшись на ногах. Он стоит у открытой двери, подпирая плечом косяк. Он сжимает глаз в кулаке, пнув пяткой канистру в коридоре. Свободной рукой он шаркает по карманам джинс, доставая телефон и не глядя набирает короткий, знакомый каждому номер, — да, давай вызовем копов. Давай, — фильтр не зажженной сигареты так и зажат зубами; бумага мерзко скрипит на них, мешаясь скрипом с писком. — Звони, — он кидает телефон брату, даже не надеясь на то, что тот его поймает. [клац] Он приземлился на массивный стол, проехав чуть ли не до противоположного его края, — я набрал за тебя, тебе остается лишь сделать вызов. «Только вот, что ты им скажешь?»***
Итачи — какие-то несколько минут — вёл себя странно, но не так странно, как прежде, и Саске было страшно, но не так, как прежде. Он по-прежнему трясся и мало чего понимал, но дыхание смогло успокоиться хотя бы немного; по крайней мере, мальчишка смог само-обмануться, подумав так, даже если оно на самом деле являлось ложью. Больше ничего не говорил и просто сидел, сжав ткань одежды брата как ни то последнюю опору, ни то как призыв, ни то как мольбу, ни то как единственное реальное — живое — оставшееся в этом мире, этом доме, этом помещении. От части боялся что-то предпринимать, от части не знал, что предпринять, от части… да разве имелось что-то ещё? Итачи, казалось, немного успокоился, и когда взял на руки да перенёс на стол, мальчишка даже сильно не сопротивлялся [вообще не]. Его тело в напряжении и неизменно ощущалось странно, но он не бодался и не предпринимал ничего: лишь вцепился сначала в ткань, а потом в край столешницы, которая, увы, из дерева — не смять. Потому сминать в итоге пришлось ткань своих шорт. Смотреть на брата не получалось: в горле стоял ком, внутри что-то изворачивалось; неизменно хотелось плакать, но мальчишка не плакал. Словно бы знал, словно бы нутро хоть что-то сделало правильно в этой ситуации, если правильно вообще могло было быть. К тому же… бедняга ощущал себя ватным и не знал, имелись ли у него силы на то, чтобы плакать, реальное желание и реальная тяга. Внутри расползалось опустошение и апатия, вызванные давлением и перегрузкой — защитная реакция от стресса. Только вот Итачи продолжал и продолжал смотреть, и курил… Саске ощущал едкий дым сигареты — какой там по счету, даже внимания не обратил — и изредка глухо кашлял вовнутрь, почти не подавая виду, насколько мог. А взгляд на себе ощущал всё равно; только странный. Словно бы… ну… это не описать словами, если честно. Это ведь был Итачи. Итачи, его Итачи… но как Итачи мог быть одновременно и не Итачи вовсе? Чтобы проверить свою не сформировавшуюся мысль или успокоить себя, мальчик, сжав ткань сильнее, на какое-то время смог поднять свои тёмные глаза на другие темные глаза. А потом брат стал говорить и… и Саске снова запутался. Он не знал, правду ли говорил Итачи. Он не знал, что сам думал по этому поводу. Не знал, что испытывал, не знал, что ему говорить. Вообще ничего не знал. Он, блядь, ребенок. Потому не говорил ничего, просто сжав губы — всё равно, чёрт побери, невыносимо умильная булочка, сколько бы всего в глазах и лице не читалось сейчас, перенасыщенном и пустом одновременно — моргал иногда, глядя на брата; от чего внутри что-то щемило, беспокойно тлело и, кажется, более не ощущало надежды. Но некое беспокойство заместо неё. Когда фигура брата двинулась с места, глаза неотрывно и неизменно проследили за ним; лишь бы не спотыкаться о тела родителей, лишь бы не замечать, хотя истина и заключалась в том, что, к своему ужасу, Саске уже успел изучить, облизать, облепить из взглядом, каждую чертову деталь, не упустив ничего. Непроизвольно и не желая этого осознавать. Не желая смотреть. Его дыхание более или менее выровнялось, однако сердце продолжало стучать так громко, что весь корпус едва ли не поддергивало, разнося биение по рукам и до самого горла. Так и сидя на столе подобно замершему коту, который что-то понимал, всё-таки оставался лишь котёнком, что не привык ни к жестокости людей, ни к настоящей опасности, не растеряв ещё веру в них — как минимум в своих хозяев, он ни то с опасной, ни то с вынужденной меланхолией наблюдал на тем, что делал брат. Как разливал… бензин? Запах дыма смешался с этой вонью. Саске сглотнул. Глаза… в какой момент там появились глаза? Учиха мерещилось? Он онемел? Ошалел? Не верил? В шоке? Ужасе? Сюрреальность? Нет. Это просто мультик. Это просто… дыры. В глазах. Мёртвых родителей. Сделанные братом. Теперь в его руках, в нём самом. Везде. Смотрели. На него. Смотрели. вырванные… глаза… роди… род… ро… НЕ ТЕРЯТЬ СОЗНАНИЯ, ЗАПАХ БЕНЗИНА. НЕ ТЕРЯТЬ, ГОВОРЯТ! Вы ведь знаете, для чего разливают бензин? И что будет, если добавить искру? А зачем бензином обливают пол, тела? Видели в фильмах, читали в книгах, в энциклопедиях, и даже в добрых детских мультфильмах — знаете, да? Вот и Саске знал тоже. А потому отвёл взгляд от брата, от родителей, от всего, и просто зажмурился, ощущая дрожь в руках и как поджимаются-надуваются от страха губы; как когда дети капризничали и хотели заплакать. У Саске — потому что хотел, но держался. Потому что, потому что… почему? Он, не открывая глаз, не переставая до боли их жмурить, слышал, что делал брат, его шаги, движения, голос — каждое слово, дыхание, всё-всё; набираемые цифры. А пальцы между тем вздрагивали вместе с тканью. Едва ли не подпрыгнул, сидя всё там же послушно и неподвижно, когда по столу стукнул и проехался телефон. На секунду перестав жмуриться, плохо слушающимися руками — но уверенно и торопливо — потянулся за телефоном, чтобы взять его; дрожащими пальцами. Не смотреть на брата. Не смотреть на родителей. Вообще не смотреть, снова зажмурившись. Нутро колотит, колбасит, выворачивает. Трясет. Тяжело не выронить трубку, тяжело дышать, тяжело говорить; мучительно тяжело слышать гудки и ощущать при этом — всем нутром — взгляд брата. Такой взгляд такого брата. Итачи, но не Итачи. Ведь мальчик нажал — сам не помнил как — на вызов. Гудок. Дыхание сбилось. Гудок. Прошла вечность. Гудок. Голос на том конце. Молчание. Утробный всхлип. С напряжением продолжать жмуриться, чтобы держать себя в руках; не сорваться. Не думать. Ему тяжело, так тяжело. Саске в свои семь не готов был к этому, к такому, но читал книги и иногда смотрел фильмы с мультиками. Прокручивать их голове, словно это очередная серия. Вспоминать диалоги. Пытаться воспроизводить. — ххх ххх ххх ххх хххххххх ххх, — глухо назвал он адрес, но там не расслышали и что-то спросили; разобрал через дымку, не с концами. Так четко, но словно бы сидел в пузыре. Всхлипнул. Набрал воздуха. Садящимся и плохо слушающимся голосом повторил: вышло хотя бы внятно, там, кажется, чего-то сумели понять; по крайней мере фамилия «Учиха» разборчива, да и геолокация наверное работает, да и вообще… — Помощь… нам нужна помощь. Я не понимаю, что произошло, но тут везде мертвые тела… Я… Мне страшно. Я боюсь. Они мертвые… все, родители, — кажется, с каждым словом Саске ни то угасал, ни проникался принятием, ни то отмирал, а глаза его темнели и стекленели, даже будучи закрытыми. Руки тряслись, голос местами пропадал, но мальчишка продолжал вынимать из себя остатки. Заикаясь, но продолжая. — Тут пахнет бензином, будет пожар… наверное я сейчас сгорю, мне очень страшно, — не выдержал, всхлипнув. — Мы… пожалуйста, помогите нам. Приезжайте! Только… мы не сможем подождать, — зажевал губу, пока проступила влага у глаз. Почему Саске не понимал, но понимал? Он повзрослел? Он помнил, чем все заканчивалось во взрослых фильмах, что пару раз удавалось подсмотреть? Он понимал, что это не фильм, а нечто настоящее? Его пугали звуки брата? Ему просто страшно, как и всякому ребенку, кто вовсе не учил сценарии из эпизодов? Что? Все одинаково боятся смерти, пока хоть что-то из себя представляют. — Пожалуйста, — соленый ком подкатил в горлу, что-то сжалось-отпустило-сжалось внутри. Большего Саске говорить не смог, сбросив звонок. И телефон держать тоже не смог: тот упал рядом со столом.***
помогите… нам? кому, н, а м? тебе? мне? маме? папе? тетушке? дяде? кому? помогите нам. ты хоть представляешь, насколько смешно звучит твое «нам»?.. но… но почему я не могу рассмеяться? это ведь и вправду так смешно и по-детски., но почему я не смеюсь? почему не могу даже улыбнуться? почему я не могу отвести от тебя свой взгляд? почему? почему ты так и не дернулся с места? саске… саске. дверь была не заперта. саске. почему ты такой? ценишь ли ты свою жизнь? ценил ли, цепляясь за мою руку, когда я вместо того, чтобы обнять, душил тебя? знаешь, в жизни нет никакого смысла — все мы существуем. знаешь, но оказывается, никто не хочет умирать. когда падаешь вниз, все равно ищешь, за что зацепиться. такова природа человека, да? цеплялся бы я за свою жизнь? стоя на коленях, как мать и отец, смог бы я не думать о смерти? смог бы заставить молчать мысли в голове? смог бы отключить простой человеческий страх? даже будучи уверенным, что все так и должно быть.
— Вот так. Молодец, — он хвалит его, испытывая на фоне пустоты блеклые нотки облегчения, — молодец. Правильно. Ты все сделал правильно. Оставалось не так много времени до того, как полиция нагрянет и повяжет его, заломив руки. Но он все еще может что-то; пока еще может. Все идет по плану, как и должно быть. Все именно так, как он себе представлял. Он оставит последний штрих за собой. Он ответит — быть может спустя годы или мгновения после — на свой вопрос. Ведь так хотелось получить на него ответ. Последнее желание уже мертвого человека. Заслужил ли он его? — Ты слаб, Саске. В тебе недостаточно желания жить. В тебе недостаточно ненависти, — его голос твердый и уверенный, но дыхание, в паузах между строк, предательски дрожит. Оно выдает в нем безумца, ведь в этой дрожи играют те ноты, которые не спутать со страхом или волнением — безумие в его кристально чистом виде. — Чтобы жить, нужно иметь цель, иначе и смысла нет пытаться, — чиркнув зажигалкой, он подносит жалобно дрожащий огонек к кончику сигареты, жадно раскуривая ее. Последняя сигарета в пачке, которая хрустит под его подошвой в луже бензина. — если хочешь жить — возненавидь меня. А пока… Пока беги… Беги и цепляйся за свою жалкую жизнь. Тогда я поверю, что ты чего-то да и стоишь. Я оставлю тебя жить, для себя. И когда ты осознаешь, что все это не сон… Когда примешь реальность такой, какая она есть — приходи ко мне. Я буду тебя ждать, — [щелк] огонек зажигалки вырвался на волю; такой маленький, но этого достаточно, чтобы разжечь яркое пламя. — Или я приду за тобой раньше, чем ты сможешь меня найти. А пока, — зажженная «zippo», точно в замедленной съемке, падает на пол. Итачи казалось, что за эти секунды, он мог перехватить ее множество раз, до тех пор, пока она не коснулась пола; пока не упала в лужу бензина и крови под его ногами. Но он не сделал этого — бесконечно провожал взглядом этот огонек. И он вспыхнул, очертив пламенем аккуратно выведенные, хаотичные узоры. Начал разрастаться, наполняя комнату дымом, заключая Саске в огненное кольцо. Его детская фигурка на этом столе выглядит как-то неправильно, ведь ему не место среди этого хаоса. — У тебя будет на это время. Время возненавидеть меня. Или умри же, так, со своей никому не нужной любовью, — плюнув на пол и сильнее сжав глаз Фугаку в руке, он развернулся и двинул к открытому окну; выпрыгнул в него, даже не обернувшись напоследок. Плевать, если что-то сломает, подвернет или вывихнет. Насколько же наплевать… Пламя быстро обласкает стены кабинета; быстро перекинется и на другие комнаты. Саске будет на что посмотреть, пока «помощь» в пути. Его еще можно спасти — его обязательно спасут. Ох, а если попытается, то найдет способ выбраться или хотя бы оттянуть «неизбежное». И тогда Итачи получит часть того ответа, который хотел получить, но узнает его, скорее всего, из сводок новостей. Уходя, он схватил увесистый камень и, прицелившись, через невысокий забор, с размахом, кинул его в соседское окно. Долетит или нет — второй попытки уже не будет. И он долетел, разбив стекло. И через секунд десять, не больше, в том окне загорелся свет. Интересно, почему люди жертвуют своими жизнями ради других, если страх смерти заложен на уровне инстинктов и подсознания? Никто и никогда не расскажет, что чувствовал в свои последние секунды. А почему? Потому, что на то они и последние. Из открытого окна уже скоро повалит черный дым. Скоро Итачи будет далеко от дома, в котором оставил младшего брата и пищащие, скукоживающиеся, расползающиеся в огне трупы. Но не слишком далеко. Его найдут — он хочет, чтобы его нашли — он получит свое наказание. Но этого ему не достаточно. Он хочет большего для себя — эгоистично — ведь единственный, на кого ему не плевать, остался в этом проклятом доме. И если кто-то и сможет придумать ему достойное наказание, то то никто иной, как Саске. Но способен ли он на это или все зря? Быть может, он восстановит имя Учиха, со временем. Как знать? Еще так долго ждать. Скоро его найдут, царапающего свою голову в кровь черными ногтями, под которыми все так же из-за лака не видно крови. Он будет сидеть на бордюре, раскачиваясь вперед и назад. Он больше не попытается выкинуть Обито из своей головы — в этом нет никакого смысла; но он все так же будет бороться с ним, только иначе. Он будет ждать и, рано или поздно, дождется. Скоро и нагрянувшие сирены стихнут. Скоро немой ужас пропитает воздух. Скоро о нем напишут в газетах и будут крутить по новостям эту историю, обгладывая ее кости каждый на свой лад. Скоро, уже совсем скоро… А пока, ногти до не ощутимой боли скребут кожу его головы и сигарета еще не догорела…прости, саске. я не задержусь. нет! но тебе придется задержаться.
***
Сказать, что Саске не знал, что будет — это ложь. Он ведь уже сказал, что. Словами, весьма чётко и прямо: пожар. Потому что таковой всегда случался, когда огонь попадал на бензин. А Итачи слишком очевидно не скрывал своего намерения; Саске умненький, его мозг работал неплохо, но — вероятно, всё-таки к собственному счастью — не на тех пределах, не как у у Итачи. Сейчас он не скажет, что всё именно поэтому, сейчас Саске вообще ничего не скажет, но… и… Понятно, что будет: огонь. Пожар. Стало быть… смерть? Итачи говорил… страшно. Не как Итачи. Даже непонятно, что страшнее: то, что говорил Итачи, то, как он это говорил или то, то что это говорил Итачи; всё одновременно. До ужаса. До холодного пота, хотя вообще-то тут душно, а из-за сигарет и бензина тяжело дышать, не говоря уже о нервах и естественной реакции тела на… всё. Мальчишка не мог долго поднять на него глаза, однако каждое слово слышал предательски чётко, даже если казалось, что наоборот, и оно оседало в нём вместе с лунными тенями, что падали на влажные от бензина бледные окровавленные тела родителей. Когда Саске обнаружил себя на том, что с широко раскрытыми, но ничего конкретно — кроме ужаса и шоке — не выражающими глазами рассматривал их, а телефон выпал, всё же нашёл в себе силы поднять глаза на Итачи. Столкнуться с ним взглядом. В молчании со своей стороны; не с мольбой, но… абсолютным, совершенным непониманием. Кажется, смирением. — Зачем, брат, — спрыгнув со стола, мальчишка смог выдавить это из себя лишь только самому себе одними губами, игнорируя то, насколько искривилось его лицо или насколько напротив ровным осталась — ему всё равно. Он не слишком понимал, что делал и как реагировал. У него… просто остался один-единственный вопрос. И ничего больше. «Зачем ты всё это делаешь, Итачи», — он бы крикнул, но голос сел и почти пропал, — «Почему с мамой, папой… почему со мной». Только взгляд тёмных глаз с брата съехал на чёртову зажигалку с пламенем. Казалось, время замедлилось. Саске точно знал: будет огонь, а значит пожар. Саске точно знал: он не получит ответа. Итачи не выглядел как тот, кто в состоянии его дать; как и не тот, кто желал бы его дать. Чего он желал? К чему стремился? Для чего сам жил? Для чего устроил всё это? Почему сделал такое с Саске, когда… Зачем: ЗАЧЕМ? З-А-ЧЕМ? Мальчишка на секунду выпал, потерявшись, а когда пришёл в себя — механически, наполовину — то обнаружил огонь. Страшно. Дико. Безумно. Легкие и сердце, как и тело, среагировали сразу. Оцепенев, казалось, секунду назад приняв решение, что никуда не убежит, оставшись с мамой и папой, но… удалившаяся так просто фигуру брата… ответ… Саске ведь не хотел умирать. Он никогда не думал о смерти. Он… Тело двинулось само, пускай Учиха и не сможет точно рассказать, что случилось и как спасся, когда полиция всё-таки приехала, а там и пожарные. Прыгнул ли мальчишка в окно также? Двинулся ли на всех скоростях сквозь коридор, стерев огнем из-за наступления в бензин пятки? Или заскочил на стул отца, проехавшись через вход, дабы преодолеть огонь и просто бежать, чёрт подери, бежать к — ха-ха — все-таки не запертым дверям, пока огонь распространялся по дому? Его спасение в том ли, что не весь дом облит бензином или в том, что… в том, что… Когда прибыла полиция, а там и прочие структуры, они нашли запыхавшегося, потрепанного, запачканного, но не погорелого, совершенно невменяемого мальчишку, что… Да, в общем-то, Саске на тот момент и не понял, что произошло и как вышло, почему он на улице и где… вся его жизнь? В какой-то момент в мозгу щелкнуло точно также, как в той зажигалке, и всё. И всё. Всё.