Сноходец

Полёт прошёл очень плохо. Пятнадцать часов — огромный скачок в часовых поясах — дались им обоим непросто. Миша вообще поспорил, что Соня не зайдёт на борт самолёта: летать она боялась до полусмерти и даже каких-то два часа перелёта раньше не могла усидеть, после замогильным голосом повторяя «Да никогда больше!». Но сейчас, вопреки его злорадным ожиданиям, она сидела у окна и пристально смотрела на густые серые облака, думая о своём и подпирая щёку рукой. Пятнадцать часов почти непрерывного молчания. Миша едва не свихнулся. Он думал, что большую часть полёта будет спать — но ему отчаянно не спалось. Казалось, что-то постоянно мешает. Мелькает на периферии зрения неясной тенью. Раздражает. Шепчет в уши. Он кемарил, потом просыпался. Ёрзал в кресле. Возился, убирал плед, затем снова накрывал им колени. Когда надоело сидеть в тишине, включил фильм. Соня даже не повернулась. Он постарался выкинуть это из головы, чересчур загруженной совсем другими мыслями.        Он не хотел в эту чёртову поездку: у него на работе и так кошмар, не до Америки, право слово. Пока был на таможенном контроле, позвонили тысячу раз из офиса и задёргали из-за документов… Соня недобро усмехнулась, глядя, как он нервничает, и предложила ему взять такси: до работы дорога будет стоить не больше тысячи. А потом добавила, что сама всё оплатит.        Миша мрачно представил, что она вздохнёт с облегчением, когда он скажет «хорошо» и кивнёт. Хотя ему ужасно хотелось послушаться и спокойно уехать, сесть в такси, хлопнуть дверью, он не стал этого делать. Это будет значить одно: он форменный дурак, а возможно, и рогоносец. Перед глазами тут же всплыло довольное лицо жены, собиравшей чемодан в их крохотной двушке. Она была бы очень рада улететь без него.        Вопрос главный — к кому? И второй, но не менее важный — зачем?        Самолёт приземлился в аэропорту имени Уилла Роджерса в Оклахома-Сити. Вывески кругом были на английском, таблоид на английском, речь тоже чужая — английская, французская, испанская. Кто-то бегло щебетал на китайском. Белый глазированный самолёт авиакомпании United Express остался у четы Володарских за плечами. Они вышли из четырнадцатого гейта и смешались с людским потоком, Миша забрал чемоданы с ленты — и они покинули терминал, не успев рассмотреть его как следует. Кажется, Соню это совершенно не волновало. Она невозмутимо проследовала к выходу, зорко выцепила взглядом белое такси и устремилась к нему.        — Может, подождёшь? — устало позвал Миша и поволокся следом за ней с двумя чемоданами.        Пока он шёл, она уже быстро договорилась с первым попавшимся таксистом и назвала адрес. Миша различил в её беглой английской речи «Сульфур» и подумал: наверное, это отель. Они загрузили чемоданы в багажник и загрузились сами в большую белую тойоту, сев сзади. Миша придвинулся к жене ближе и взял её за руку, привычно сжав пальцы в своих, затем ободряюще взглянул на неё и улыбнулся, но её улыбку в ответ не получил. По дороге, тянущейся к линии оранжево-ржавого горизонта, они устремились вперёд. Было раннее утро. Солнце ещё дрожало за краем земли, воздух хранил ночной холод. Оклахома показалась Мише землёй контрастов с первой же секунды, и потом он убедился, что чутьё его не подвело. Он проморгался и удивился про себя, что каких-то пятнадцать часов прошло — и вот они уже на другом конце планеты. Дома он думал: Соня точно повеселеет, когда прилетит в Америку, но она, кажется, ещё больше помрачнела.        — Ну теперь-то ты скажешь, куда мы едем? — осторожно уточнил он. — Сразу в отель?        Она делала какую-то тайну из поездки и повторила то же, что всегда: всё узнаешь на месте. Не хочешь со мной — езжай обратно! А хочешь, не задавай лишних вопросов. Мишу это откровенно бесило, но он, честно говоря, боялся, что у Сони что-то перемкнуло в голове. Он читал, с людьми иногда такое бывает. Ещё он читал, что в таких случаях человека никогда нельзя оставлять в одиночестве. Мало ли, что взбредёт ему в голову. И потом. Муж и жена — одна Сатана, в горе и в радости, чёрт возьми, а она… — Ну хотя бы скажи, — вымученный полётом и поездкой, спросил он. — Когда мы приедем?        — Почти на месте, — сказала Соня и поправила сетчатый кардиган, упавший с плеча. — Ладно. Нам нужно в Серу. Не бери во внимание, что это. Сам всё увидишь.        — Что там такого? — он достал из кармана джинсов телефон и решил переставить сим-карту, которую купил заранее. — Прекращай уже свои тайны, колись!        — Вот уж нет, — покачала головой Соня и уставилась на бесконечную равнину, разливающуюся рыжим заревом под встающим солнцем. — Ещё раз говорю. Всё. Увидишь. Сам.        Мише не нравились тайны и секреты — больше всего на свете он терпеть не мог, когда от него что-то скрывали, а тем более, если это были близкие, и дважды тем более — жена, с которой и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии, пока смерть не разлучит… Миша поморщился и посмотрел в окно на расплавленную прерию, надеясь, что жар выжжет у него из головы неприятную мысль, тревожно скачущую по закоулкам сознания: что ей могло здесь понадобиться?        Ей, обычному рядовому редактору рядовой типографии?        Ей, обычной, простой, привычной, такой родной, что кажется, Мишка знает её сотню лет и изучил вдоль и поперёк, а если и нет, невелика потеря, потому что он в курсе всего, о чём она думает сейчас или подумает немного погодя. Что такого она может потерять и найти здесь, в этой чёртовой пыльной Оклахоме, в этом грёбаном Серу, что ещё за название такое?!        Миша негодующе испепелял прерию взглядом, а она — неожиданно холодно и насмешливо для простого бесхарактерного пейзажа за окном машины — пристально смотрела в ответ. Жена была погружена в свои мысли — не человек, а вещь-в-себе, как у Канта, этакая chose en so, непознаваемая и существующая как бы отдельно от целого мира, и даже вне Мишкиных желаний и надежд.        Он уже забыл, когда Соня была именно такой. Может, в восемнадцать, когда они только познакомились? Или в двадцать, когда решили пожениться? Но не накануне же её тридцатилетнего юбилея, не в год, когда они чётко распланировали, как будут жить дальше! Всё пошло наперекосяк с этой чёртовой поездкой. Миша понял это, когда увидел бледное и полное решимости лицо жены. Вот сейчас она совсем не обращала на него внимания, только барабанила пальцами по подлокотнику машинной двери. Если прежде делала вид, что не хочет говорить с ним, и обижалась, то теперь взаправду не хотела говорить. Он это кожей чувствовал. В пути они были два с половиной часа: от поездки по гладкой американской дороге, залитой миражами из-за яркого солнца, Мишу замутило, хотя в машинах он ездил нормально, и в автобусах тоже, да и на аттракционах тоже никогда не жаловался. Какое-то дурное предчувствие стиснуло ему горло, так, что стало душно. В машине работала сплит-система, но он отчаянно захотел открыть окошко и высунуть в него голову, чтобы глотнуть упругий поток воздуха, и чтобы тот раздул ему горло пузырём и выдавил к дьяволу головокружительное желание проблеваться. Миша в самом деле открыл окно, нажав на кнопку. Водитель покосился на него в зеркало заднего вида и такой — it’s okay? Жена лишь мельком взглянула на супруга, который совсем как пёс показался в окне, дыша открытым ртом, и тихо, но очень чётко в вакуумной тишине сказала: — Дурак. Мише захотелось горько рассмеяться, потому что он чувствовал на лице не прохладный ветерок, а издевательски горячее дыхание американской знойной равнины. Она была как раскалённая адская сковорода. Пыхала жаром и смеялась: женщина может сказать «дурак» и вознести в небеса, потому что у неё в голосе будет столько нежности, что впору в ней топись. Женщина может промолчать — и ты уже погиб. Тебе, дружище, не повезло больше всех. Она, наверно, жутко тебя ненавидит… А может, и того хуже — презирает. Ведь кто скажет тоном настолько презрительным, что руки опускаются? Точно не та, кто любит, и кто накануне свадьбы встречала тебя с улицы (помнишь, шёл ливень, с тебя текло ручьями), держа в руках полотенце. Точно не та, кто за тобой уехала в другой город, хотя свой любила до безумия. Как и когда они стали друг другу чужими настолько, что он внезапно испугался её мрачной решимости, сидя с ней в одной машине в незнакомой стране, один на один, фактически? Миша спрятался обратно в салон и мрачно закрыл окно, понимая, что тошнота не исчезла, а села холодной лягушкой где-то над диафрагмой и давит. Тогда он продолжил изучать прерию. Скальные породы вырастали из земли высокими отвесными столбами, а сама земля была красной, жжёной как кирпич, покрытой глубокими трещинами там, где по ней не стлалось чахлое разнотравье, палимое солнцем. Они были цветом такие разные, от бежевых до ржаво-багровых — кремниевые копи, оставшиеся каньонами от давно ушедших поколений. Безмолвные наблюдатели сменяющихся человеческих эпох. Они высились совсем как термитники или муравейники — если сощуриться и посмотреть издали, и Миша должен был почувствовать их величие, потому что скалы эти с их склонами и непокорными стенами навевали мысли о свободе и воле, но он их с первого взгляда возненавидел, притом люто. В нём всё естество кричало это ненавижу! И только многим позже он понял, почему. Тойота проплыла зелёный дорожный знак. Большую табличку: Sera Indian reservation (native American development) 525-13-14 2163 Они на месте! Он хотел было вздохнуть с облегчением, как вдруг понял, что Сера — очень маленький городок, ну почти городишко, да что там — деревня даже, с низенькими, максимум в два этажа, домами, с большим баром в самом центре города, с зачуханной на вид гостиницей «Невада». Вывеска перекошена, повисла на спущенных петлях над козырьком, и вид у неё самый жалкий. Но Соня впервые оживилась и припала к окну, вжавшись ладонями в стекло. Она жадно провожала взглядом проплывающую Серу, стараясь уловить и впитать всё увиденное — и без акцента бегло спросила у водителя, сможет ли он им остановить у отеля. Тот ответил — no problem. Он, наверное, тоже решил, что она у них в семейке главная. Главная чокнутая в чокнутой семье, ага. — Это здесь? — возмущённо спросил Миша. — Это сюда тебе было надо? Соня вообще не отреагировала, хотя должна была. Чего она такая спокойная?! Никогда же не была. Сейчас кажется заторможенной. Странно-безразличной. Глаза по-рыбьи смотрят в одну точку, как бы сквозь него, хотя она повернулась к Мише — но ему казалось, она точно не с ним. Точно не в своей голове. Что там только творится… — Да. — Наконец сказала она. — За такие деньги можно было найти место и получше, — проворчал он. — Или скатались бы в деревню к моим. Разница-то. И он продолжил рассуждать вслух. Например — ну если уж так приспичило упорхнуть из дома — надо было взять тур в Египет, или уехать в Турцию, или добавить денег и отправиться в Тай, или в Европу… куда угодно, где есть море, где пляж и коктейли с зонтиками, как в кино, где нормальный пятизвёздочный отель. Соня слушала молча. Она начинала прозревать и понимать. Миша был из тех, кого звали крепкими середнячками. Такие сидят в офисах всю жизнь, зарабатывают немногим больше сотки в месяц, убеждают себя, что занимаются важным делом и кормят семью — чтоб не так обидно было постоянно торчать в этих рыбьих аквариумах. Они носят костюмы под пальто или короткие куртки, шутки шутят сухие и плоские, как картонное рыбное филе в их отвратительной дорогой столовой, и постоянно звонят в обед жёнам, не потому что хочется, а потому что нужно. Иногда они едут куда-то в отпуск — к их сожалению, этот чёртов отпускной атавизм ещё нежно сохраняется руководством, а ведь могли бы нахрен исключить и вычеркнуть, чтобы работалось от звонка до звонка триста шестьдесят пять мать их дней в году. Тогда они собираются к морю, туда, где «всё включено», где пятизвёздочные отели, где шум прибоя, загар, холодное тёмное пиво в баре или коктейль «Секс на пляже». Но никто, ни один из его коллег в офисе не поехал бы сломя голову за сошедшей с ума женой, которой приспичило изжариться под палящим американским солнцем в глуши под названием Сера. Водитель высадил их близ отеля. — Как-то здесь безлюдно, — сказала Соня и наконец немного встревожилась. Миша даже воспрял духом. Отлично! У неё на лице появилось осознание, в какое дерьмо она попала! — Просто утро раннее, — успокоил полный немолодой водитель в рубашке с отпотинами под мышками, вытаскивая их чемоданы из багажника. — Кто на работе, кто уехал с рейсовым автобусом и вернётся к вечеру. Но вообще — не сомневайтесь, местные живут туризмом. С удовольствием вас везде проведут и всё покажут. Он посмотрел на небо, прищурившись. Судя по коричнево-кирпичному загару и глубоким морщинам, он был и сам местным. — А вообще, готовьтесь, что завтра просидите весь день в номере, — не обнадёжил он. — Обещали целый день дождь. Но он тут так, налётом. Когда такси уехало, оставив парочку у дверей отеля — щербатых от времени, с широкими откосами и простыми, но тяжёлыми длинными бронзовыми ручками — Миша раздражился: — Прекрасно! Завтрашний день уже коту под хвост. — Не ной, — коротко бросила Соня и шагнула под навес.

***

Оба чертовски устали с дороги, но Соня мужу не признавалась и на его ворчание только молчала. Девушка за стойкой — она была моложе них обоих, на бейджике — имя: Мария — быстро нашла их имена в базе данных в простеньком старом компьютере. Пощёлкав мышкой маникюр наверняка делала либо сама, либо у подруг, которые тут вместо целого салона: алого цвета ногти такие длинные, что цокают о столешницу, едва её касаясь она утвердительно кивнула: — Мистер и миссис Володарские? Вижу бронь. В вашем номере уже прибрались. Перед заселением нужно поставить подпись… вот здесь… и я выдам ключи. Пока Соня размашисто расписывалась, она нырнула под столешницу рукой, что-то там нашарила и вынула обычный ключ с кожаной коричневой биркой. Затем забрала у Сони загранпаспорта, визы, посмотрела в подставленный экран смартфона и проверила электронную подпись. Кивнув, начала забивать данные в компьютер, а потом за её спиной заработал большой чёрный принтер. — Господи, ну и жара, — обронил Миша, налегая локтем на стойку рецепции, и окинул взглядом холл. Маленький, обшитый панелями тёмного дерева, с большим белым бычьим черепом над входом, с раскладной табличкой-палаткой «Осторожно, мокрый пол!», с пёстрой ковровой дорожкой, очень дешёвой на вид и далеко не свежей — этот холл был ужасен. Там стояло два кресла, перетянутых бордовой тканью, и низенький стеклянный столик, на котором были разложены веером старые каталоги, журналы и путеводители — тоже не первой свежести, как и всё здесь, взять хотя бы номер «Космополитэн», уже справивший пятилетие. Мише ужасно не понравилось всё — от грязных деревянных панелей по стенам до липких лент на потолке, на которых застыли, как изюм в меду, жирные чёрные мухи. Наверное, уже дохлые. Вентилятор над Мишиной головой туго прокручивал затхлый воздух. Пахло жимолостью и сладковатой пылью. — У меня, кажется, беспричинное беспокойство, — пожаловался он жене, но та даже бровью не повела, — можем выйти на минутку? — Сначала заберём паспорта, — сказала она и дождалась, когда неопрятная Мария за стойкой кончит своё дело. — И положим вещи. Они с ней обменялись странными понимающими взглядами, и на миг Мише почудилось, что его заманили в ловушку. Он даже поёжился. — Комната номер семнадцать, ваш номер — на втором этаже, — бегло сказала Мария. Он едва это разобрал, хотя неплохо знал английский. Но сейчас торопливо кивнул, подхватил оба чемодана и понёс их вверх по дубовой лестнице: она была неуклюже воздвигнута прям тут же, под ногами, и бросалась в глаза в паре шагов от рецепции. Девушка потеряла всякий интерес к новым жильцам и опустила голову: лицо озарил тусклый электронный свет смартфона, и она погрузилась в мир куда более привлекательный, чем реальный. Миша вздохнул и потащил чемоданы дальше. Комната оказалась так себе. Стены выкрашены бежевой краской, но чище она от этого не стала. Полы также застелены коврами. На одной стене висел большой портрет старого индейца в профиль — такие обычно любят изображать на рекламах чего угодно, от подкопчённых колбасок-гриль до табачных изделий. Индеец, само собой, был в роскошной короне из перьев, спускающейся ему за плечи. Напротив индейца была большая кровать. То, что она местами оказалась продавлена, видно невооружённым глазом — ну и пусть. Миша посмотрел на опрятный шерстяной плед и подумал, к чему он тут в такую жару. Он ещё не знал, что в Сере ночью чертовски холодно, так же, как днём — адски душно. Ещё в комнате был большой деревянный тёмный шкаф, раскрывающийся настежь. Соня заглянула туда первым делом, резко открыв обе дверки, будто там кто-то прятался. В шкафу кроме пяти вешалок не висело на штанге ничего, и на полках было тоже совсем пусто. В углу стояло большое полированное зеркало, удивительно чистое для этакого гадючника. Такой же треклятый коричневый вентилятор, как и в холле, проворачивал воздух, стоило Соне щёлкнуть выключателем на стене. Пока Миша заглянул в маленькую ванную комнату, любуясь далёким от солидного ремонта простеньким душем и чистым унитазом, Соня удовлетворённо кивнула. Словно всё, что видела, её не просто устраивало. Нет. Она была в восторге. — Бога ради, — Миша вышел из комнаты и оперся о подоконник локтем, выглядывая в небольшое окно. Он не верил, что оказался здесь добровольно. — Где мы вообще остановились?! Что мы будем здесь делать?! Соня всё ещё молчала. Эти вопросы были очень лишними: она не собиралась на них отвечать, во всяком случае, пока. Для ответов нужно время, а пока она планировала разобрать вещи, заполнить ими шкаф, умыться или вообще принять душ после пятнадцатичасового перелёта. Миша сопел как бык и негодовал всё сильнее. Ему здесь было чем заняться. Он вытащил из чемодана большой серебристый ноутбук и захотел его зарядить. Переходник он, конечно, не взял, и ругаться начал только сильнее. Соня, глядя на то, как он корячится над розеткой, ухмыльнулась и словно впервые внимательно посмотрела Мише в лицо. С момента как они поженились, он очень изменился. Прежде ей казалось, что он был совсем другой. Занимался академической греблей и любил воду. Он был улыбчивым, пусть и строил из себя взрослого, хотел казаться старше своих лет, хотя сам — сопля соплёй, не понимал ни черта в этом мире и не собирался ничего понимать. Теперь Соня думала, что это не зависит от Мишиного возраста, и что она в нём ошибалась с первого же дня. Он живёт с необъяснимым ощущением, что в этом мире всё подвластно его странной мелочной логике, что он спокойно может объяснить всё происходящее, что бы там ни творилось, и что у него всё прямо и ровно, как грёбаные рельсы. Без вариантов. Соня так не считала. Но она вышла замуж за этого человека, и ничего изменить было нельзя. Притом она помнила, почему разумно ответила «да» на его вопрос, выйдет ли она за него, Михаила Володарского. Она пошла с ним в местный загс за его солидно-спокойную улыбку, за надменно-ласковое «Ну Сонечка…», когда он тянул это чуть гнусавя, чтобы придать голосу весомости. За отсутствие одиночества, за чувство плеча. А теперь, в Серу, в пятнадцати часах полёта от дома, она поняла, как её всё это достало, и буркнула: — Лови. Она кинула ему переходник. Миша среагировал поздно — как всегда — и тот стукнулся в грудь, а не упал в руки. Тогда Миша громко заканючил, совсем как дитя — неужели нельзя просто взять и подойти, ты же знаешь, как я терпеть не люблю, когда ты кидаешься… Соня закатила глаза. Всё, что она могла сделать — порывшись у себя в багаже, взять свежее бельё, гель для душа, зубную щётку и сменную одежду. Под нытьё мужа она ушла в ванную комнату и хлопнула за собой дверью. Миша ворчать не перестал. Посмотрев в зеркало в широкой коричневой раме — сама поверхность зеркала была очень небольшой — Соня вздохнула и растрепала рукой волосы, отведя тёмные пряди от макушки к вискам. Затем застыла. Очень заметно в гуще тёмных волос белел седой волос. И ещё один. Она цокнула языком и ухватилась за него. Мерзавец! Дёрг! Волос оказался жёстче и плотнее остальных, и надломился в пальцах. Соня даже опомниться не успела. Она поднесла его к глазам дьявол, это уже не первый седой волос! и смыла в водосток, как что-то постыдное. Как след преступления. Как собственную смазку с рук в юности, когда очень возбуждена и мастурбируешь. Она не думая расплела косу, которую заплела ещё в самолёте. Затем сняла джинсы, трусы и носки. Сняла футболку и расстегнула лифчик, освободив груди и посмотрев на себя в грязное зеркало так, словно видела впервые за много, много лет. Как давно они были менее полными и большими? Сколько лет назад ей нужны были особые чашечки-обманки с поролоновыми или силиконовыми вставками? Она хорошо помнила, как приходила в магазин белья, кончиками пальцев касаясь красивых кружевных бюстгальтеров, понимая, что эти фейские наряды для её плоской груди слишком велики? Она задумалась и попыталась вспомнить, училась ли тогда в университете. Ну да. Ей было девятнадцать, и в тот год всё изменилось, потому что в её жизни появился мужчина — особый мужчина, с которым она очень похорошела. На какое-то время. Она включила воду в душе и шагнула под струю из лейки, омывая водой тело. Та словно обняла её за плечи, и Соня вздрогнула, потому что прикосновения напоминали его длинные пальцы. Она вспомнила тот вечер. В гостиной громко играл телевизор: родители смотрели вечерние новости. Соне было четыре месяца как девятнадцать лет. За окном — промозглая сырость, она отогревалась в душе, потому что вымокла под дождём. Сестра только что вернулась с работы и жаловалась, что в спальне Соня опять зачем-то открыла настежь окно, и там теперь холодно, как в морозильной камере. Голоса заглушал тугой поток воды. И когда Соня откинула назад голову, затылок лёг на чью-то грудь — хотя она хорошо знала, на чью именно, но даже помыслить об этом боялась — и ощутила что-то тяжёлое и литое, скользнувшее у неё между ног. От воспоминаний стало жарче прежнего, и она сполоснула волосы, а затем, чтобы отвлечься от мыслей, невозмутимо выдавила на ладонь немного геля для душа и начала намыливать тело. Но одного только вида хватило ненадолго. Она снова вернулась к тем же мыслям. Она что, приехала сюда ворошить воспоминания, которые прятала в далёкую шкатулку памяти? Нет. Она приехала к нему, вот зачем. Чтобы найти его. Вопрос жизни и смерти. Она не соврала Мише, когда сказала вот прямо так. Соня умыла лицо водой, громко барабанившей по поддону. Сначала показалось, что вода стала слишком холодная. Затем котёл, который её нагревал, снова приступил к работе, и купаться стало приятнее. Соня сделалась вся глянцевая и блестящая, со стекающей по коже прозрачной водной плёнкой. Воспоминания откликнулись в её теле жаркой истомой. Она была напряжена, она не хотела сейчас быть одной. И только подумав, что могла бы пригласить к себе мужа, тут же отвергла эту мысль. Пусть он и приехал с ней, но всё равно это было как будто понарошку. Соне казалось, что он остался там, в России — за спиной, со своей работой, с дурацким офисом, пленник двушки на восьмом этаже в шестидесяти квадратных метрах с видом на новостройки. Она снова умыла лицо и поняла, что это никуда не делось, а потянулось за ней чёртовым призраком даже в Серу. Хотя она видела призраков страшнее в своей жизни, но этот почему-то пугал сильнее всех. Она тонко вздохнула и, намыливая живот, остановила руку, вдруг спросив себя. Как давно у неё с мужем не было близости? Она прищурилась и постаралась вспомнить. В последний раз это было около месяца назад на выходных, в ночь с субботы на воскресенье. Он тогда ещё сказал: — Я хочу тебя. Сделаем это? И она вздохнула так тихо, словно старалась подавить этот долбаный вздох, потому что… Потому что чего хотела бы по-настоящему — прикосновения нужных, правильных рук. Чужого хрупкого присутствия. Она ложилась в постель рядом с мужем, наперёд зная, как всё пройдёт. Сначала он всегда хочет ртом, и порой ей казалось, что она уже прекрасно изучила его пенис, но совсем плохо помнила лицо. По крайней мере, не так хорошо, как раньше. Потом он приступал к делу и начинал что-то шептать ей на ухо, и говорить, и даже пытался неуклюже шутить. Миша постоянно болтал, когда ей хотелось тишины. Досадливо кривясь, именно сейчас она ощутила, как под лобком наливается сладкая приятная истома, будто лежишь на пляже и млеешь под горячим солнцем, и вот такая, разморённая, ощущаешь кожей предчувствие яркой судороги в бёдрах, недостаточной для оргазма, но такой же сладкой и тянущейся из живота. Давно этого с ней не было. Шум воды в душевой кабинке стал словно бы громче. — Пшшшш, — пела она, ударяясь о кафельную плитку и поддон. Прикрыв глаза, Соня чутко прислушалась. Омывая тело приятным потоком, вода шипела и шелестела, исчезая в водостоке с приглушённым рокотом, и вдруг зашептала в несколько голосов, сливаясь в единый белый шум. В абсолютной тишине душевой кабинки он стал главным звуком, проникшим под кости черепа, под кожу, в кровь. Белый шум и бессвязное шипение, пустота эфира — и нарастающий звон. Соня оцепенела. — Соня… сон… сон… Сон… Соня… с-с-сон… Ей почудилось, там, из слива, где исчезала маленьким водоворотом вода, кто-то шептал её имя. А потом что-то упало тенью за спиной и мелькнуло прямо здесь, в этой комнате. Стремительно обернувшись, Соня бегло рассмотрела каждый уголок крохотной ванной и даже вздохнула, поняв, что здесь она по-прежнему была одна. Только белое полотенце на крючке чуть качалось, словно тронутое чьей-то рукой.