***
После ужина, мытья посуды и чтения Кинговской «Бессонницы» — как ни в чём не бывало, точно не было никакого ломбарда Зильбера и похищенного пятицентовика, и вообще ничего необычного — я легла в постель и посмотрела в окно напротив. В чёрном небе ветер трепал голые кроны деревьев. Белые тучи плыли над ним тяжёлой, набухшей ватой. Кажется, завтра точно пойдёт снег. За стеной шумел телевизор, по другую сторону переговаривались соседи. Дом снова наполнился голосами и ожил, и снова он был мне другом, а не безмолвным опасным наблюдателем, которым становился, когда я оставалась одна. Я беспокойно взглянула поверх книжных страниц на тень, брошенную в узкую щель приоткрывшейся шкафной двери, и подумала, что надо бы эту дверь закрыть, пока я не уснула. Но тут в комнату вошла мама. Она держала в одной руке белый кругляшок таблетки, а в другой — стакан с водой. Наш вечерний ритуал, которому, наверное, конца-края не было, вот что я тогда думала. Потом ритуал всё же прервался, но не об этом сейчас речь. — Опять у тебя тут бардак, — вздохнула она, пока шла к моей кровати. Я заложила книгу карандашом и кинула её на тумбочку. — Когда ты наконец начнёшь складывать вещи аккуратно? — Ма, у меня самый неудобный шкаф в мире, — сказала я самым убедительным тоном. — И места в нём вообще не хватает. Хотелось ещё добавить — «и самый опасный, потому что каждую ночь в нём открывается дверь в потусторонний жуткий мир, где тебе бы точно не понравилось», но я, конечно, промолчала. Ей это знать было ни к чему. — Хотелось бы мне, чтоб у сестры ты переняла хотя бы чуточку аккуратности. — Вот перейму и стану такой же, как она, занудой, — проворчала я, и мама улыбнулась, сев на край моей постели. В комнате было тихо и спокойно, когда она была рядом и касалась моей руки своей, уже не такой молодой и гладкой, какую я помнила с детства, но сохранившей слабый загар с лета: его она заработала, пока все три месяца возилась на даче с грядками. Мама поправила моё одеяло, которое я набросила на ноги, и спросила: — Ну что, у тебя всё в порядке? — Абсолютно! — соврала я. Вот думаю сейчас, а может, она знала, что я вру — всегда вру? От неё обычно ни одна ложь, даже мелкая, даже никчёмная, не уклонялась. Но в тот вечер, как много раз до и после, она решила не копаться поглубже у меня в душе, по-моему, зная, что иногда в опасные места лучше просто не смотреть. Она кивнула и передала мне на ладони таблетку, и я промямлила: — Спасибо. Это было обычное успокоительное со снотворным эффектом. Пропивать курсом его назначил терапевт, и я быстро проглотила таблетку — безвкусную, крахмальную — и по привычке запила только одним глотком воды, а потом откинулась на подушку и сползла ниже. Мама проворчала, что надо бы завтра поменять постельное бельё на свежее, и вообще, как я могу спать в такой постели. А потом нежно погладила меня по волосам. Каждый вечер она заходила ко мне и проверяла, всё ли в порядке. Откуда ей было знать, что еженощно я покидала свою постель, уносимая прочь кошмарами Красного Мира? Откуда мне было знать, что в той постели правда спала я-настоящая, а не какая-нибудь жуткая другая-я? — А что насчёт новости? — тихо спросила мама. — Всё хорошо? — Конечно. Как можно пропустить похороны? — грустно пошутила я. — Дурочка. — Может быть, и да. Она поцеловала меня в лоб, пожелала доброй ночи и вышла, хорошо зная, что снотворное начнёт действовать минут через пять или немногим меньше. Мама выключила свет и прикрыла за собой дверь, но не до конца — так, чтобы узкая полоска ночника из коридора бросала на пол длинную тень. Я смотрела ей вслед, положив под подушку обе руки и повернувшись набок. Потом перевела взгляд на шкаф и сглотнула. В комнате стояла гробовая тишина, и я лежала, укутанная в неё, как в одеяло, и все звуки вокруг стали доноситься как сквозь вату. Телевизор за стеной глухо шумел, пока звуки в нём не слились в монотонный белый шум. Ночник в коридоре пару раз тревожно моргнул. Потом зарябивший эфир снова восстановился, а лампочка опять стала ровно гореть. Обычно снотворное помогало мне уснуть, и я не видела, как тени медленно вползают в комнату, а двери шкафа тихо открываются, бросая красный свет на вытертый от времени линолеум. Обычно помогало. Но только не сегодня. Я лежала, скованная собственной неспособностью пошевелиться, будто меня разбил паралич, и молча смотрела за тем, как шкаф приоткрылся по чуть-чуть. Несильно, но заметно. Казалось, что там, внутри, кто-то сидел и легонько толкал двери, и я слышала, как этот кто-то дышал, то вбирая воздух в лёгкие, то с присвистом выдыхая его. Руки у меня вспотели. Хотелось бы поворочаться и переменить позу, но я не могла даже пошевелиться. Что за чёрт? И как давно я не видела того, что бывает после, когда двери в Красный Мир уже открыты? Когда мне исполнилось лет двенадцать, и мои кошмары продолжились, родители отвели меня к терапевту. Хотя нет, что это я — не просто к терапевту, а к психиатру-сомнологу. Так это по-правильному называется. Сомнологи изучают нарушения сна, снохождения и сноговорения, ночные пробуждения и панические атаки… в общем, я подходила под десяток проблем со сном, если не под все, что были у моего врача в длинном списке в моей карточке. Он лечил меня разными методами. За все эти годы мы много всего перепробовали, от гипноза до таблеток. Я сдала целую кучу анализов. Страшно представить, сколько денег за это отвалили родители. Сомнолог — специалист в нашем городе редкий, запись на приём стоила немало, и я должна была ходить к нему трижды в месяц, то есть, каждую неделю по разу. В ту осень он ко мне применял разные штучки из когнитивно-поведенческой терапии: как по мне, это такая штука, когда из обычного человека и его серьёзных проблем пытаются нарочно сделать дурака с дурацкими проблемами. Вот лежала я в ту злополучную ночь, смотрела на то, как сам по себе распахивается мой шкаф, а внутри у него — безграничное красное марево, расплывающееся в дальней точке в веретенообразную чёрную пропасть, и думала, что сказал бы мне Вишневский Марк Витальевич — мой доктор, значит. — Ты, Соня, помни про декатастрофизацию, — говорил он очень спокойным, мягким тоном. — Про то, что ты сама свои проблемы нагнетаешь и преувеличиваешь. Масштабируешь. Многое присочиняешь. Хотелось бы мне, чтоб Вишневский сейчас сидел в моей комнате, такой же неподвижный и беспомощный, как я. Интересно, занимался бы он тогда своей декатастрофизацией? Бубнил себе под нос или трясся от ужаса, понимая, что всё, чему он пытался учить своих несчастных пациентов — полная хрень? — У страха глаза велики, — напутствовал он в своём красивеньком кабинете. — Подумай. Вот ты слышишь в ночи какой-нибудь тихий звук, и о чём сразу думаешь? Я всегда вымученно смотрела куда-то поверх его плеча — именно так, и мне казалось, что он уже давно считал меня полной дурой. — Правильно. Нагнетаешь в мыслях всё самое плохое. Пробуждаешь в себе потаённые страхи, которые возникают как результат реакции на дневной стресс, на гормональные нарушения, на очень многие внешние вещи, которые отражаются на твоём ментальном состоянии. Вишневский был человеком науки. Гладенький, не очень молоденький — лет сорока двух, и уже с брюшком. Сам худощавый, и брюшко: ну прямо жук, а не человек, без пяти минут Кафкианский Грегор Хамза! Что такой человек, как он, большую часть жизни проведший в своём светлом кабинете с фабричной мебелью, покрытой белым лаком, знал о кошмарах, существующих наяву, в маленьких квартирках, в бесконечных многоэтажках запутанного городского лабиринта, в отдалённой мгле собственного гардероба, где он хранил только сменные туфли и плащ, который вешал на плечики с пакетиком нафталина от моли? Что он знал о гаргантюанских тварях родом из снов, если сами сны считал только работой утомлённого мозга? — Соня, — на разные голоса прошептали из шкафа моё имя. — Соня-сон-сон-Соня-сон… В липкой, чёрной мгле я была перед ними беспомощна, и чувствовала только, не в силах даже дрогнуть, как кровать подо мной пошевелилась, будто живая, а потом заскользила вперёд, приближаясь к шкафу всё ближе и ближе. Я чувствовала, как моё лицо озарил яркий алый свет, и едва подвигала кончиком языка, но не могла издать даже стона. Меня сковало страшное оцепенение, не прошедшее, даже когда десятки рук потянулись из ниоткуда. Пальцы их по-паучьи пробежали по моим рукам и ногам, но вместо того, чтобы закричать и сбросить их с себя в омерзении, я продолжала лежать до тех пор, пока алый свет не поглотил всё вокруг, а потом чья-то тёмная, тяжёлая ладонь опустилась мне на лицо. И всё померкло.***
Сон пришёл ко мне в очередной раз, и в очередной раз я оказалась в Луна-парке под алым небом. И снова — в ракушке. Я вернулась в кошмар, который снился прошлой ночью: разве такое возможно? Потом я вспомнила, что говорил Шорох голосами из белого шума. В Красном Мире возможно всё. В этот момент от моего лица убрали руку. Я вздрогнула и взглянула в привычных шесть алых глаз над собой и полумесяц зубастой ухмылки. Шорох легонько шлёпнул меня по щеке и крепко обнял. — Придушишь, идиот! — шикнула я на него. Он не внял. Вдруг мир перевернулся вбок и дал крен. Только через мгновение я сообразила, что крен дал не мир, а наша ракушка. Она лежала в пыли, на земле, прямо перед аттракционом, словно кто-то гигантский оторвал её от вибрирующей цветастой платформы и швырнул прочь. Платформа с оставшимися на ней ракушками двигалась всё медленнее, прокатываясь один круг за другим, и никто на ней не кричал и не вопил — только из громкоговорителей продолжала играть музыка. Шорох, подняв оба указательных пальца вверх, выжидающе замер, будто призывая меня к чему-то прислушаться или присмотреться. Затем резко начал действовать. Он обхватил меня под грудью, выскочил из ракушки, бережно удерживая на весу, и живо отпрянул назад — очень вовремя. Ракушка, накренившаяся вбок ещё сильнее, с громким скрежетом рухнула на то место, где мы стояли секунду назад, напоследок злобно лязгнув грязной перламутровой створой и подняв тучу пыли. В тот же миг леденцовая карусель дрогнула. Вся платформа застонала, медленно останавливая своё движение, и я зажала рот рукой, увидев, что в раковинах, по инерции кружащихся, как в вальсе, пристёгнуты обезглавленные тела, похожие на жутких манекенов, удерживаемых от падения одними лишь ремнями безопасности. Меня затошнило. Отвернуть взгляд было трудно — настолько, что пришлось буквально заставить себя. А над нашими головами пронеслась и тут же смолкла бодрая музыка из динамика. В наступившей тишине грянул бодрый механический голос: — Дамы и не-дамы! По техническим обстоятельствам, карусель «Кошмар Нептуна»… А он разве не иначе назывался? — …временно приостанавливает работу. После уборки трупов и починки кабины мы возобновим катание, а пока пройдите на другие аттракционы. Приятного вам вечера! Звук оборвался на высокой резкой ноте, словно острым ногтем по стеклу царапнули, и я поморщилась и вздрогнула, прижавшись к Шороху. Он безмятежно похлопал меня по плечу, разглядывая множеством алых глаз Луна-парк. Тем временем, здесь, в Красном мире, пока я дышала этим воздухом, было легче вспомнить то, что случилось во время катания, и то, как мы освободились. Шорох выхватил пистолеты, направил их нам под ноги и несколько раз выстрелил. Бесшумное оружие дало мощную отдачу, такую, что ракушка под нами содрогнулась, совсем как живой, раненый организм. Шорох рванул ремни на себе, но они стянули его слишком туго — и сдавливали всё крепче. Тогда он направил пистолеты на себя. Дважды, не колеблясь, он выстрелил себе в живот и оказался свободен: ремни, взвизгнув, отстегнулись и обмякли, повиснув на сиденьях, и в тот момент я подумала, что Шорох, вероятно, убил их, но каким-то образом даже не ранил себя. Во всяком случае, крови я не видела, хотя заметила, что на его рваной накидке остались дырки от пуль. Он сорвал с себя узкую ленту ремня безопасности, лежавшего поперёк его бёдер, безвольно обвисшую, как дохлая паучья лапка, и с силой рванул меня к себе. Ремень, отстреленный с его стороны, не выдержал и лопнул. А потом наша ракушка накренилась, готовая рухнуть и покатиться с платформы. Мир кружился слишком быстро. Я впилась Шороху в плечи и уткнулась лицом в грудь, пока он держался за поручень. Платформа вращалась всё резче и сильнее: мне почудилось, она сама захотела сбросить нас, как бешеный бык — наездника. Она забрыкалась, качаясь из стороны в сторону. Она металась в агонии, и я слышала, как скрипят и стонут все винтики и болтики, и листы железа, и куски пластика, из которых она была собрана, а потом наша ракушка с жалобным «крэ-э-э-эк» слетела на землю вместе с нами. Мир опрокинулся навзничь. Шорох безмолвно изогнулся от боли, упав спиной на поручень, и я услышала жуткий хруст костей. Он стиснул меня в руках, прикрыл от такого же жестокого удара — и сгорбился, когда при падении его бросило вбок, на жёсткое сиденье, и впечатало в край ракушки. Меня он обхватил так крепко, что я совсем не пострадала, за исключением пары ссадин. Потом ракушка плашмя рухнула вместе с нами. Как раз в ту секунду прошлой ночью я и проснулась. И вот теперь Шорох, держа меня за руку, заковылял подальше, с каждым шагом обретая всё большую уверенность и лёгкость, пока не перемахнул через металлическую ограду, окружавшую «Кошмар Нептуна». Он протянул ко мне руки и помог перебраться следом: для этого мне пришлось встать на перекладины и вскарабкаться по ним. Отдышавшись и оставшись, наконец, в мнимой безопасности, мы с ним внимательно переглянулись. — Мы можем уйти? — прямо спросила я, и Шорох покачал головой. — Чудно. Всё ясно. Раз выбора нет, значит, будем исследовать Луна-парк. Свет от ламп и гирлянд на аттракционах казался зыбким и призрачным. Колесо обозрения нависло над всем парком грозной тенью, словно пытаясь раздавить нас, поднявшись в своём зените. Удивительно высокое, оно пристально следило сотнями глаз, размещенных на фасадах кабинок, за всем, что происходило внизу. Я дёрнула Шороха за рукав куртки, тихо спросив: — А что, если я проснусь прямо сейчас? Нам это поможет? Но Шорох лишь покачал головой. — Тогда поговорим о том, что случилось сегодня днём в ломбарде. И у меня дома, — сказала я. Шорох резко свернул вправо, в тень маленьких киосков, протянувшихся двумя нестройными, щербатыми рядами. — Нет, не увиливай. Я хочу всё знать! Он взял меня за руку и уверенно повёл по этому ряду. Киоски были пусты, но в каждом из них была какая-нибудь игра или развлечение: тир, или дартс, или детская рыбалка, или лотерея. Но Шорох нигде не замедлил шага. Он вёл меня к самому простому автомату, который только можно было вообразить. Избитая, усталая и измученная, хотя это было только самое начало ночи, я нахмурилась, когда увидела его вдали. Ну молодец, ничего лучше не придумал — «Достань крота»! Безобидная детская игра, с которой и младенец совладает. Я смерила взглядом высокий автомат, раскрашенный в некогда яркие, но давно выцветшие краски, взятые с самой радужной детской палитры. Шорох горделиво продемонстрировал мне автомат с видом создателя perpetuum mobile: не хватало только покрывала, которое он бы эффектно сдёрнул. Судя по всему, сноходец быстро оправился от удара при прыжке с платформы и даже стрельбы в самого себя, и теперь внимательно изучал игру, обойдя её со всех сторон, но не нашёл ничего подозрительного или любопытного. В столешнице было вырезано восемь круглых отверстий, из которых по задумке выстреливали пластиковые болванчики — их нужно бить по головам специальным молоточком и загонять обратно в дырки. Молоточков было два — они прилагались к автомату и были прикреплены к нему тонкими цепочками. Шорох взвесил один в руке, а затем подкинул и поймал, насмешливо скалясь мне в лицо. Я взяла второй и замахнулась, тренируя удар в воздухе: — Думаешь, хорошая идея? Он пожал плечами, и мы поглядели на «Достань крота». Наши взгляды встретились на большой красной кнопке с надписью «Старт». — Давай не будем её нажимать, — боязливо предложила я. — Кто знает, какого чёрта ещё здесь может случиться. Но Шорох покачал головой и, простерев руку, ткнул на пустую полочку для призов, встроенную в автомат сверху и закрытую потрескавшимся стеклом. На ней среди пыли лежали расползшиеся по ниткам игрушки: выигрывать их не было ни единого желания. Они были набиты гнилой ватой, иголками и булавками, которые торчали во все стороны из тусклых брюшек. Среди уродливых морд, рваных телец и клочьев ваты лежало две больших чёрных пуговицы. Улыбка у Шороха стала шире прежнего. Он подошёл к автомату вплотную и постучал по стеклу пальцем, всматриваясь в пуговицы так, словно он был профессиональным грабителем, а они — золотым слитком, выставленным в музейной витрине. Встав у самого его плеча, я запальчиво сказала: — Прежде ответь на мои вопросы. Он недовольно взглянул на меня сверху вниз, и, закатив багровые зрачки, скрестил на груди руки, всем своим видом словно сказав: выкладывай, что там у тебя. Я хмуро скопировала его позу. — Что-то нехорошее происходит со мной, в реальной жизни, не во снах, и я зуб даю — это связано с тобой. Понимаю, как это звучит, и понимаю, что вполне могу рехнуться, общаясь с чудиком из собственных кошмаров, но посуди сам. Сначала я заснула на паре, и меня попытались убить чокнутые старухи из странной квартиры. Оттуда из сна я вытащила серебряный доллар и попыталась отнести его в ломбард для оценки. Но и там со мной случилась совершенно непонятная чертовщина. И наконец, вечером кто-то проник ко мне в ванную комнату, пока я принимала душ… Это был ты? Шорох кивнул, такой довольный, словно совершил нечто героическое. Я сердито ткнула его кулаком в грудь, и улыбка его стала какой-то растерянной: — Какого дьявола, ты, ходячий кошмар, творишь?! И как ты это делаешь? Он неопределённо пошевелил пальцами на уровне груди с видом грёбаного Дэвида Копперфильда. — Пошёл бы ты со своей магией! — огрызнулась я. — Что происходит, Шорох? Что случилось в ломбарде? И как ты пробрался в мою жизнь, в мой мир, в мою реальность? Ты же в курсе всего этого! Немедленно выкладывай! Он глубоко вздохнул, помассировал виски. — Не надо делать вид, что я тебя завалила вопросами! Поделом завалила, между прочим, — отрезала я. — И не строй из себя несчастного. Я требую объяснений! Он выставил вперёд ладонь: минуточку, если изволите, — и, взяв меня за подбородок, деловито повернул лицо к полочке с призами. Может, с минуту, а может, и больше я задумчиво смотрела на старые игрушки, категорически не понимая, что он хочет этим сказать. Но всё же одна догадка была, и я осторожно уточнила: — Имеешь в виду, нам нужно оттуда что-то достать? Он закивал, отпустил меня, щёлкнул пальцами. — Зачем тебе это? Конечно, он не ответил, зато подвёл меня ближе к автомату и вручил отложенный молоточек, сам же взял второй. В моих снах никогда ничего не происходит просто так. Ни разу сны не были мирными, в них меня всё время что-то поджидало, подсматривало из-за угла, скалилось из отражения. Сон переворачивал каждую реально существующую деталь, делал белое чёрным, а чёрное… я содрогнулась, тихо радуясь, что по своим кошмарам в ночную мглу ухожу не одна, а в компании Шороха. И пусть сначала наше знакомство не задалось, впоследствии мы смогли стать командой и подружиться. — Стой! — поспешно вскрикнула я, но он уже стукнул кулаком по красной кнопке и вслушался в тишину. Я на всякий случай отошла на шаг от автомата, разрисованного в морской тематике кораллами, акулами, косяками серебристых рыбок и сундуками с сокровищами. На всё это из самой глубины, из матового растрескавшегося стекла, глядели улыбчивые детские лица, изображённые так детально, точно были фотоснимками. Тихая музыка полилась из игрушки, лампочки по бокам начали мелодично вспыхивать в ритм ей мягкими, неяркими цветами. Автомат медленно заработал. — Ладно, — нерешительно сказала я, держа молоточек наготове. — Допустим, мы это сделаем. Но сразу после ты расскажешь всё, что знаешь, и мне плевать, как ты это сделаешь. Даже если тебе придётся написать сочинение и… Стремительно, как стрела, что-то выстрелило из круглой дырки в старом пластике, устремившись ко мне. Среагировать я бы точно не успела. Ни один человек бы не успел. Но Шорох и не был человеком. Он сделал один короткий, но мощный удар, даже без замаха — и нечто длинное и склизкое с тяжёлым влажным звуком упало на асфальт, а после уползло обратно в автомат. Это было щупальце, самое настоящее щупальце, похожее на осьминожье — серое, мерзкое, с липкими, толстыми присосками. В воздухе запахло водой и солью. Второе такое же щупальце вылетело из другой дырки, чтобы атаковать нас. Оно изогнулось, хлеща воздух, и уклонилось от удара молоточка, который занес Шорох. Я подняла свой, и щупальце отвлеклось на меня, видимо, усмотрев во мне добычу полегче. Тогда Шорох и умудрился с такой силой вломить по нему, что автомат едва втянул его назад. Шорох картинно утёр несуществующий пот со лба под капюшоном и отсалютовал мне. — Ничего такого?! — взревела я, хватая его за грудки и рывком притягивая к себе. — Ничего такого?! Нам потом предстоит очень серьёзный разговор на тему безопа… В секунду он сгрёб меня в охапку и ласточкой метнулся вбок. Сладкой парочкой мы и рухнули на землю, лицезрея, как третье и четвёртое щупальца хлещут над нашими головами. Они раздувались и распрямлялись; под толстой, мокрой кожей, покрытой слизью, накачивались литой тяжестью плотные мускулы, и когда щупальца выпрямились над нами, роняя две густые тени, я увидела на каждой широкой присоске по маленькому рту, усеянному мелкими зубами. Каждый из этих ртов дышал. Шорох молча протянул мне молоток, свой прижимая к груди. — Засунь эти молоточки себе знаешь куда? — вызверилась я. Он согласно кивнул и, швырнув молоточек за плечо, вынул из кобуры увесистый даже на вид кольт. Не подымаясь и почти не целясь, Шорох выстрелил в одно из щупалец, тут же раздробив в клочья большой кусок плоти в самом центре. Щупальце конвульсивно дёрнулось и поджалось; в воздухе запахло кровью и аммиаком. Второе такое же не решалось напасть. Вдруг жуткий, пронзительный визг заставил нас с Шорохом скрючиться на земле и обнять руками головы. Мне казалось, череп у меня вот-вот треснет от распиравшей его боли. — Что это?! — прокричала я, впрочем, даже не пытаясь заглушить кошмарный звук. Точно десятки визжащих детей разом грянули во всю мощь глоток, а потом их крики слились воедино — и всё это обрушилось на наши несчастные барабанные перепонки. Новые щупальца поползли разом из всех восьми дырок автомата «Достань крота», который затрясся и завибрировал, точно одержимый. Они хлестали воздух и гипнотически изгибались в колдовские спирали, а затем, нависнув над нами, распустились на кончиках мясистыми алыми лепестками, унизанными острыми крючьями. В центре каждого из восьми таких цветков на нас внимательно смотрели самые обыкновенные человеческие глаза, разных цветов и размеров. И тогда я завопила: — Стреляй в него! Стреляй немедленно! Шорох встал на колено и, щурясь, сделал несколько выстрелов в щупальца. Но они становились всё гибче и когтистее… и теперь когти испещряли их уже по всей немалой длине. Чёртовы дьявольские отростки хлестали и били по воздуху, свиваясь в клубки, будто змеи, и мне показалось, что их было уже не восемь, а гораздо больше… Меня бросило в холодный пот, когда два щупальца обвили мои лодыжки, вздулись, как человеческие руки, напрягшие мускулы, и потянули на себя. Я проехалась на заднице метр или чуть больше, расширив глаза. Шорох резко повернул голову: шесть узких глаз в провалистой мгле щёк затрепетали. Он подскочил ко мне в один миг и схватил под мышки, рванув к себе, но всё бесполезно: меня схватило еще несколько щупалец, утягивая к автомату, всё ближе и ближе. Я со страхом посмотрела вперёд. Автомата уже не видать — пёстрый пластик скрылся за целым лесом живых отростков, а воздух наполнился странным звуком трещотки и шипением, похожим на свист утекающего из трубы газа. — Шорох! Помоги! Он тянул и тащил, упёрся ботинками в землю и вцепился в меня с такой силой, что плечи заныли от его хватки. Щупальца скользили выше по моим ногам, от лодыжек к коленям и бёдрам с наружней и внешней сторон, обвивая их кольцами, а затем присоски с громким влажным чмоком прилепились к ним, разрывая ткань и мою кожу. Боже! Плоть взрезало так, будто меня кромсали ножами, и я закричала от боли, такой сильной, что в ней можно было утонуть. Чудовищный автомат рывком притягивал меня к себе, вырвав из рук Шороха — и мы оказались разлучены. Ослепляющая боль вымела все мысли из моей головы и оставила только одну — самую ужасную: неужели он меня здесь бросил? Что со мной будет тогда? Они удушат меня? Или съедят заживо? А что случится дома, если я погибну во сне — неужели я умру и там тоже? Я подумала так за мгновение до того, как щупальца втянули меня в свой клубок, оплетая всё тело… покуда я не услышала визг. Визжали твари из автомата. Шорох стрелял по ним, и в воздухе мелькали искромсанные щупальца со стекавшей из ран вонючей, черной жижей, которая пульсировала в них вместо крови. Щупальца эти трусливо отползали от меня, но Шорох приканчивал их, одно за другим, с методичной безжалостностью. Затем меня накрыла его густая, чёрная тень. Шорох встал надо мной, скользнув полой рваной накидки по лицу. Один из отростков попытался обвить его ногу, но Шорох отстрелил от него кусок — и шагнул в самое сердце тьмы с беснующимися щупальцами. Их было так много, что мне стало страшно. Они же разорвут его на части! Закусив губу до крови, я сделала усилие и отползла чуть подальше, чтобы впиться так крепко, как только могла, в хлипкую решётку ограждения. Шорох стремительно исчез в куче щупалец, которые со всех сторон облепили и обняли его кольцами, стиснули и скрыли от меня. Я покрылась холодной испариной от страха, когда щупальца поползли и ко мне, обвивая ноги и устремляясь всё выше, к туловищу. Всё. Теперь на спасение нет надежды… А затем, спустя несколько страшных секунд, заполненных только усилившимся треском десятков щупалец, я услышала вой. Вой, подкреплённый уже знакомым визгом множества детских истерических глоток. Щелчок затвора прозвучал громоподобно. Как от неведомого импульса, клубок из щупалец вздрогнул и вспучился, заметался и распустился живым ворохом. Ещё один щелчок — и визг, наполнивший воздух, стал нестерпимым. Щупальца дёрнулись в стороны, и я увидела Шороха. Повалив на асфальт автомат «Достань крота», он снова и снова стрелял в улыбающиеся на пластиковом корпусе фотокарточки счастливых детишек — пускал пули в лоб каждому ребёнку, и даже отсюда, лёжа на локтях и облеплённая толстыми кольцами щупалец, я видела, как из простреленных голов вытекала чёрная кровь. Как улыбки превращались в оскалы, а автомат, словно бесноватый, задрожал и подпрыгнул, пока вдруг под ним не провалилась земля — и он не грянул в чёрную мглу, утягивая за собой волочащиеся жуткие отростки. Они уволокли бы и меня следом за собой, но Шорох был быстрым. Он схватил меня за руку и рванул на себя: ослабшие щупальца мигом соскользнули и сгинули во тьме, а я, тяжело дыша, так и осталась сидеть на пыльной земле. Шорох упал рядом, и мы оба, усталые донельзя, легли бок о бок, устало пялясь в багровое небо. Краем глаз я видела цветные огоньки гирлянд, вспыхивающие по бокам, и слышала, как шумно дышит Шорох. Вдруг мою руку нашла его большая ладонь. Он сжал её в пальцах, привлекая моё внимание, и я взглянула в его в мглистое, окутанное бесплотным, но таким живым полумраком лицо с горящими на нём глазами и зубастой ухмылкой. Во взгляде безошибочно читался немой ужас. — Я тоже боялась, что тебя съедят, — моргнув, слабо шепнула я. — Что это за место такое, Шорох? Зачем мы здесь? Что это за сумасшедший Луна-парк и чего ради… Он молча вложил что-то в мою ладонь и сжал её в своём кулаке. Даже невзирая на накидку и куртку, я заметила, что все глаза на его теле с любопытством уставились бегающими чёрными зрачками, похожими на узкие точки, прямо на меня. — Что там? Он чуть склонил голову вбок, словно удивлялся моей недогадливости. Затем разжал руку, позволив взглянуть на то, что теперь принадлежало мне. Он наблюдал за мной с немой тревогой, я заметила это по его глазам. Я всегда читала его чувства только по глазам — порой они были слишком выразительными. Я посмотрела на две крупных круглых серых пуговицы, не понимая, зачем они мне — но Шорох лишь провёл ладонью по моему лицу, опустив мои веки пальцами. И я уснула в тот же миг.