Малыш

Максим Максимович Исаев шёл под холодным проливным дождём, упрямо двигавшемся строго параллельно направлению самого полковника. Шел 1947 год. Война тянула за собой череду не менее печальных событий, все как один иголками вонзающихся в душу Штирлица, все ещё не отошедшую от потерь. Конечно, жизнь не кончена в сорок пять лет, твердил Штирлиц каждый раз себе под нос, когда город вновь облачался в серый траур, и дожди, нередкие в студеную калининградскую осень, уныло добавляли повода для размышлений. И сейчас Исаев молча чередовал шаги вдоль главных улиц города, направляясь в то самое место, поход куда откладывал так долго. Один унылый переулок сменял другой, но настроение Штирлица - нет, преодолев улицу Радистов, он почувствовал, что сердце сжимается все сильнее. Но не может оно сжиматься, успокаивал он сам себя, сердце - всего мотор человеческого организма, насос, качающий кровь, и только, и в голову приходили самые банальные и даже пошлые, с точки зрения учёного человека, мысли, и Штирлица передернуло от того, что они вообще имеют место быть, и хотел было развернуться и уйти восвояси, но неприветливый голос его одернул. Штирлиц незаметно вздохнул и сдержанно протянул смотрителю карточку со словами по-немецки, произносить которые ему было просто противно. Смотритель почти неопределенно махнул рукой в сторону, кое как изъясняясь и объясняя местонахождение могилы, хозяина которой, собственно, и искал Штирлиц. Штирлиц холодно сунул смотрителю в сморщенную от голода руку бумажку, и снова почувствовал, как его передернуло, жалея об этом жесте. Надо быть другим, думал Штирлиц, надо воспитывать организм и закаливать нервы. Еле справившись с очередным приступов апатии, он словно в тумане доковылял до места и обескураженно опустился на колени. Нет, никогда ещё чувство столь великого отчаяния не съедало его так, как сейчас. Сейчас, прочитав на холодной плите "Katrine Kinn", обнаружив сиротливую и ничего не значащую дату: "5. Oktober 1946". Вглядываясь в негостеприимный мрамор, Штирлиц словно пытался разглядеть очертания некоего лица, некоего призрака, некоего бывшего человека, погибшего так нелепо... и почти геройски. Весть о гибели застала штандартенфюрера Отто фон Штирлица врасплох, неожиданно и чуть не порвав всю тонкую ниточку замысла Центра, который он исполнял. Про Кэтрин вроде бы говорить перестали и русскую радистку упустили из виду, как и всех остальных, а Штирлиц радовался неизвестно отчего. Что-то отпустило его, он почувствовал себя как мужчина, снова ставший холостяком после недели семейной жизни. Но все в момент возвратилось, когда в самом разгаре заседания его немедленно вызвали к телефону. "Радистка погибла при обстреле". Штирлиц замолк и, не глядя, повесил трубку. Подробности смерти Кэт он узнал ещё позже, но сейчас ему надо было в Кенигсберг. Коротко извинившись, он отбыл в особняк и просидел дня два с прижатыми к груди коленями и мёртвым взглядом. Едва засыпая, он видел одну и ту же сцену, словно бы из кинофильма: зов в бомбоубежище, радистка бежит в роддом за Урсулой, теряет по дороге паспорт, и, не обращая на него никакого внимания, бежит со слезами на глазах по пустынной улице, обнимая ребёнка, наклоняет голову, чтобы вытереть ему слезы, и... Рядом гремит снаряд, и Кэт в беспамятстве отлеживается в больнице, пока сердце её не останавливается само собой. Последний друг. Последний друг погибает так нелепо. Из-за чего? - от разрыва сердца, в страхе за двух младенцев, мужа и Родину... Штирлицу стало дурно. Глядя на пустынный мрамор, он опять явственно ощутил, как сердце разрывается на части. Он теперь знал, что поэты не врали. Он тряхнул головой, наивно надеясь переключиться на что-то, и опять наткнулся на это имя. - Мерзавцы, не удостоились даже правильное написание узнать, - огрызнулся Штирлиц по русски. Но ему опять стало стыдно. Он жив, а она мертва и лежит в холодной земле на чужбине и под чужим именем. Ни фотографии, ни цветка, ни памятного слова. Штирлиц не мог осознавать, что ему жаль её не как друга, а как женщину, как мать и вдову. Собрав все силы в один взмах рукой в воздух, он сдавленно начал: - Кэтрин... Вот он, я, я здесь, я пришёл навестить тебя. - и сам обругал себя за такое вступление, и дальше выпаливал, как из пушки: - Кэт, дорогая. Мне... Прости, я оттягивал момент... Не мог приехать... Я вижу, ты как всегда одна. Где же дети? Мы так с тобой несчастны, Кэт, - пробормотал Штирлиц в руку, отчего становилось все более и более стыдно, что он поместил в одно целое себя и её, - мы не понимали друг друга, а я не ценил тебя... Это правда, Катя. Ты для меня друг, ты храбрая и верная малышка, но... почему все получилось так нелепо? Штирлиц с трудом смирился с мыслью, что глаза ему нещадно режет. Это война, чего он хочет. Но он вспоминал, как Кэт рвалась к нему в объятия после того как он её забрал из роддома, как повисла на его плечах при её спасении и как мирно посапывала на плече сквозь слезы, бормоча через какой то детский бред... Как ловила его взгляд из поезда, пытаясь поймать, зацепиться и не расцеплять до следующей встречи. Но ей не суждено было сбыться, и Штирлиц малодушно начинал винить себя во всем, представляя все те же и те же картины каждый день... Он начал бояться самого себя и ненавидеть самого себя, но причин объяснить это не находилось никогда... - Катя, я был неправ. Я был неправ, - как можно твёрже повторил он, стиснув зубы до боли, отозвавшейся в глазах, - я знаю, что я должен был быть другим. Но иногда... Иногда её действия, её поступки в прошлом ввергали их в пучину непонимания. Кэт была молчаливо, понятлива и умна, но часто причина её слез по ночам была Штирлицу непонятна. Она раздражала его всякий раз, когда пыталась доказать что либо, он начинал язвить и тем самым затыкал ей рот, заставляя молчать. И Кэт молчала, часами, сутками, и было невыносимо наблюдать за движением её мокрых, умных, но безжизненных глаз. Тем не менее, она была прекрасной девочкой и хорошей напарницей, признавался сам себе Штирлиц, и часто смотрела на него без должного восхищения, бесстрастно, но иногда смущённо, и его это раздражало ещё больше, чем её слова. - Кэт, я был дураком, и знаю, что там, где ты сейчас, ты презираешь мои попытки помириться с тобой. Мы и не ссорились? - как бы переспросил он самого себя, довольно глупо, но уверенно, - я не могу найти нужные слова... Опять вспомнился похожий эпизод. "Максим, как долго будет длиться война?" - "Война уже закончилась, но люди отказываются верить в это" - "И ты веришь?" - "Почему бы и нет? Ожидание лучшего делают мир лучше. Слышишь, Кэт?" - "Да, но вряд ли мир будет ждать..." - "Мир, может, и не будет, а люди подождут, и спадёт эта проклятая пелена голода и мрака. И мы с тобой вернёмся на Родину, Кэт" - "Ты не дослушал меня. Эрвин погиб, и я... мы совсем одни с тобой... " - "Ничего, малыш, война скоро закончится, и смерть уйдёт. Всё будет хорошо" - "Ты... не понял меня... " - "Пойдём, уже темнеет. Операция ещё не проведена. Завтра поговорим". - Прости меня, - выдавил полковник Исаев, чувствуя, как что-то мокрое обжигает веко, - я знаю, что запоминается только последнее действие, и я надеюсь, что ты запомнишь только это. - Штирлиц полез в карман и вытащил аккуратный свёрток из-за пазухи, развернул и поставил на могилу предмет прямоугольной формы. В двух изображённых на фотокарточке, можно было узнать Кэтрин Кинн и полковника Исаева. - Малыш... Теперь Эрвин рядом... Я с тобой, малыш.