МГЛА и ПЛАМЯ

      Мрачный переулок расступается перед ней желтоватым цветом гаснущих фонарей. Вскоре пелена молчания накроет Костяное Ущелье комендантским часом, по периметру пустят полицаев, а дворовые часы пробьют одиннадцать ночи. Лиссе двигается перебежками, кутая в складках плаща ватрушки с базарного рынка, украденные еще утром. В животе начинает щекотать от голода, когда запах сырости и мусорной вони забивает аромат выпечки. С трудом сдерживая желание откусить побольше от лакомства, она сворачивает в знакомый проулок. По привычке, Калланхан не поднимает головы, когда где-то сверху открывается окно. Шагает в сторону, прежде чем на голову выльются помои. Стекает вода, гремит окно и на этом знакомство с еще одним жителем Змеиного острова окончено. Пару раз мимо нее проносятся полицаи. Каждый раз рыжая вздрагивает и пятится к обочине, прижимая нож к нагрудному карману намертво, но те безучастно несутся в темнеющие закоулки улиц, даже не одарив рыжеволосую взглядом. Свет фонарей неумолимо подмигивает, приближаясь к своей кончине, а Лисса, наконец, шагает внутрь истрескавшегося здания. Женщине с впалыми щеками на вахте рыжеволосая сухо кивает, пока та провожает ее презрительным взглядом. Старуха была единственной, с кем требовалось здороваться для того, чтобы не вызвать подозрений. Здесь каждый друг другу враг, а стены — тонкие и отнюдь не звукоизоляционные — лучший способ отыскать отщепенца среди нищего сброда, а старушка, вроде полицая на низкой ставке, готова донести на любого здешнего постояльца. Калланхан же на особом счету: с прошлой недели та не платила ренту, а значит, наверняка окажется на улице. «Так, гляди, попадешь в списки отщепенцев», — мелькнуло в голове девушки, но она поспешно тряхнула медной копной волос, отгоняя непрошеные мысли. К чему себя зря накручивать, если, рано или поздно, ее ждет эта участь? Черный коридор расступился светом одиноких подмигивающих ламп. Она поднимается по трясущейся железной лестнице, беспокойно поглядывая на серые тени, мелькающие на верхних этажах. Стекол в окнах давно не было, а по коридорному пролету то и дело носился ершистый ветер, заставляя железные прутья издавать заунывное блеянье. Она натягивает капюшон до носа, когда мужчина, спускающийся сверху, бросает в ее сторону подозрительный взгляд. Ее спасает сирена. Звук оголтелый и пронизывающий, но уже привычный. Они ложатся и встают по расписанию. По-другому на Змеином острове никогда не жили. Мужчина проходит мимо, даже не задев Лиссу плечом, а рыжеволосая, в свою очередь, взбегает на свой этаж и стучится в щербатую дверь окостенелыми пальцами. Дверь открывает розовощекий Отто. У него на лице написано дикое, незнакомое Калланхан счастье, отчего ей становится не по себе. — Я разобрал приемник, — гордо произносит лопоухий. Рыжая вталкивает его внутрь, пока в коридоре затихают отголоски жизни общежития. Комната едва вмещает в себя их двоих, но тут сравнительно уютно и безопасно. Окон нет, а двери запираются на крохотную щеколду-гвоздик. В одном углу два матраса, сложенных на куче тряпок, в другом механический хлам и запчасти от разобранной техники. У дверей плотный шкаф, который во всю ширину без особых проблем закрыл бы саму дверь. рыжая держала ее на тот самый «если что» случай, когда однажды, поздней ночью, к ним ввалятся полицаи. — Лопай, — говорит она, бросая в ладони бестолкового друга подсохшую выпечку. Отто беспокойно косится на рыжеволосую, но лакомство все же принимает. Он уже хочет поделиться чем-то новым, одновременно вскрикивая и размахивая ватрушкой во все стороны, но заходится в приступе жуткого кашля, от которого ушастого сворачивает пополам. Лисса реагирует молниеносно: достает из-под единственного предмета фурнитуры — кособокого шкафа с отвисшей дверцей — тюбик с какой-то пастой и разводит ее в ледяном стакане с водой. Сперва ушастый упирается, продолжая астматично давиться кашлем, но, в конце концов, осушает кружку до дна. — Опять не пил лекарство, — укоризненно шипит девушка, стягивая толстую накидку с плеч. — Ты иногда меня до белого каления доводишь. — Зато, — переведя дыхание, заявляет ушастый, — я такой один. Разобрал я, значит, радиоприемник. Думал настроить радиоволны на любую другую, кроме новостной частоту, а оказалось, их просто нет. То есть, вообще нет, представляешь? Все хрипит и шипит, но не выдает даже такта музыки. Лисса презрительно фыркает. — А ты чего хотел? Музыкальной паузы от Верховного Монарха? Он выглядит одновременно рассерженным и озадаченным, как воробей, и сердце рыжей медленно оттаивает. — Опять бродила по рынку? Знаешь же, поймают с поличным, и ты уже не отвертишься… Друг заводит старую шарманку, и Калланхан картинно зевает, делая вид, будто не имеет ни малейшего представления, о чем говорит раскрасневшийся Отто. Гаснет свет, и девушка поспешно вставляет цепочку в скважину, надеясь, что это защитит их от незваных ночных гостей. — Откуда ты, юродивый, взялся на мою голову, — стягивая ботинки, бубнит Элиссе. На соседней «койке», едва рыжеволосая устраивается на матраце, укладывается Отто. Она различает его черты лица, когда ушастый поджигает керосиновую лампу, что, в принципе, было запрещено. Только у него свое понимание «запрета», и Лиссе это хорошо известно. Его тяжелое дыхание разбавляется булькающим хрипом где-то в груди, но эти звуки, так же, как и сирена, уже привычны уху. — Я вот подумал, люди — это дома, — тихо шепчет друг, мечтательно глядя в потолок. В ответ на его философствования, она дотрагивается до его лба даже не шутки ради. Постоянный жар, сопровождающийся подобными разговорами, стал традицией. На этот раз ей позволено выдохнуть с облегчением — лоб холодный с капельками испарины у взлохмаченных темных волос. Но только на этот раз. — Допустим, балки и сваи — меркантильные желания и помыслы, на которые разменивается каждый. Высота — человеческие поступки, какими бы плохими или хорошими они ни были; чем глубиннее поступок — тем выше здание. Внешняя обшивка — желания более глобальные, осмысленные; желания не ради себя, а ради кого-то. А вот уже внутренний уют — это выбор человека. — Что-то больно заумно, — вздыхает уставшая Лисса, пытаясь поддерживать разговор, а не окончательно провалится в сон. — Что насчет поступков? Выходит, одни дома с отвалившимися кусками штукатурки, а другие обшиты красным деревом? То есть, все зависит от их качества? Отто крутится с боку на бок, умащиваясь на твердом матраце. — Это не целесообразно — обшивать дом красным деревом. Сгниет же. А насчет поступков, все проще. Они есть как данность, а делить их на ноль — тухлое дело, — он продолжает философствовать, но заметно, как заплетается его язык: — Ты была бы высоткой с устойчивостью спичечного коробка, а я бы коротышкой с серой, излупившейся краской на фасаде. Рыжая даже решила обидеться. — Почему сразу коротышкой? Отто смачно зевает, причмокивая губами и раскрывая лопасти так, что Лисса замечает алое небо друга. — Я бесполезен, согласись. Ковыряюсь в своих механических штуках, днями дохну в четырех стенах, пока ты зарабатываешь на хлеб, воруя деньги. Я все мечтаю о том, что однажды посмотрю на Змеиный остров с высоты птичьего полета, увижу, как живут люди в Центральном районе, как ездят паровые машины, а о чем-то глобальном, мировом и важном не думаю практически никогда. Да и счастья-то особо никому не желаю, — он замирает, продолжая рассматривать тени, пляшущие на потолке. — Тебе разве что. — А как же белобрысая? — интересуется Лисса, прекрасно зная, что это должно поднять Отто настроение. Лицо друга сразу меняется. Делается чуть светлее и во много крат спокойнее. Как ребенок, вспомнивший о том, что вечером ему принесут сладости, на губах ушастого тут же загорается улыбка. — Мари я желаю счастья, — продолжает мечтать Отто, — но только такого, чтоб наверняка счастливого. Лисса щелкает фантазера по носу. — Еще раз скажешь, что ты бесполезен, и я тебя в окно выкину. — Тут и окна-то нет! — Было бы — уже давно б выкинула. Отто проваливается в беспокойный сон почти сразу. Кашель донимает его всю ночь, а хрипы не стихают до самого утра. И все же ночь выдается тихой и на удивление короткой. Калланхан спит пару часов, ориентируясь по тому, с какой частотой раздаются шаги постояльцев общежития. К утру, обычно, люди скопом толпятся на кухне, хвастаясь припасенной едой друг перед другом. От булькающих кастрюль отходят в редких случаях, прекрасно понимая, что, вернувшись, посудина будет пуста. Здесь каждый друг другу враг, а если один еще не прикончил другого, то только из-за чуткого взгляда старушки на вахте. Она с «цепными псами» на короткой ноге. Как-то раз, ночью, Элисса уже и не помнила, как давно это было, двое пьяниц не поделили бутыль, и вопли тогда не стихали по всему зданию. Они развели поножовщину прямо в проходе кухни, не страшась внимания постояльцев. Правда, все стихло так же молниеносно, как и началось. Полицаи в серой, невзрачной форме зашли и вышли, а этих двух больше никто и не видел. Калланхан испытывала к полицаям смешанные чувства. Те были порождением Монарха, того, что держал в страхе весь город, а значит, пользовались магией — запрещенной на Змеином острове. Всех бесконтрольных бунтарей, родившихся с даром магии и отказавшихся записаться в ряды учеников, упраздняли. В день Страды их — преступников, предателей и врагов системы, выстроенной Верховным Монархом — отправляли на Каньон, где они либо умирали, встречаясь лицом к лицу со зверушками Монарха, либо погибали от жары, которая в тех краях была привычным делом, либо пали от рук тех, кого вместе с ними, в клетке, опускали в Каньон. Лисса прекрасно знала, что сбежать ей все равно не удастся. Она устало приподнимает ладонь, не различая собственных пальцев в кромешной тьме, а затем та наполняется согревающим теплом. Легкое пламя, цвета ее собственных волос, медленно переползает от центра ладошки к подушечкам пальцев. Калланхан любит смотреть на то, как оно, становясь все ярче, безболезненно пляшет в ее руке. Любит, но прекрасно понимает: всполох безобидного огня — ее погибель.

***

В коридоре пахнет гарью. Кто-то на кухне явно передержал на огне консервированную фасоль. Рыжая жадно втягивает носом приятный аромат и давится, когда голод ледяной рукой проходится по ее внутренностям утренней судорогой. Жильцы гуськом пробираются к туалетам в конце коридора, образуя витиеватую очередь. Где-то за тонкими, щербатыми дверьми слышен детский плач. Один постоялец поспешно прикрывает дверь, когда Элисса проходит мимо, посылая ей злобный взгляд, полный ненависти и охраняя свое упраздненное право на частную собственность. Через несколько минут завоет сирена, и тогда проснется весь дом, а за ним и весь Змеиный остров. Девушка минует кухню и у третьей двери замирает, прислушиваясь. Когда за ней раздается топот, она решается постучать. Открывают не сразу, но лучше бы вообще не открывали. Мать блондинистой Мари — сутулая, исхудавшая женщина с посеревшим лицом, встречает Лиссу недовольной, абсолютно обыденной миной. — А Мари можно? — Не продолжай, — отрезает она грубо, а затем, куда-то вглубь комнаты, бросает: — Твоя бездомная пришла! С таким же успехом она могла бы назвать бездомной и себя, но рыжеволосую эта деталь волнует мало. Женщина эта была малоприятна, как на лицо, так и на внутреннее содержание. Но даже эти мысли рассеиваются, едва на пороге показывается уже проснувшееся лицо соседки. Светлые волосы уложены в витиеватую косу, а на худом теле болтается желтый сарафан, одетый совсем не по погоде. — Ты сегодня рано, — улыбаясь, произносит та. — Меня до ночи не будет, — говорит Калланхан, но тут же поспешно добавляет: — заночую в городе, у друга. Мари прекрасно знала, что никакого такого друга у рыжей в городе и подавно не было, но вмешиваться или перечить все равно не стала. Лисса достает из кармана несколько монет и протягивает новоиспеченной сиделке. — Там меньше обговоренной цены, но это пока все, что у нас есть. Деньги уходят на лекарства… — Не смей браться за это! Сидеть с этим лопухом за копейки! — верещит мать девушки откуда-то из-за двери, высовываясь на треть в просвет коридора. Блондинка мгновенно ретируется, оказываясь в коридоре и плотно захлопнув за собой дверь. Она виновато оглядывается по сторонам, когда рядом деловито прошмыгивает дамочка с полотенцем в руках, посылая в сторону их комнаты презрительный взгляд. — Прости, она с утра не в духе. Ну так как? Я, правда, постараюсь достать больше на этой неделе, — игнорируя расшаркивания соседки, бросает Лисса, не желая тратить время на сантименты. Но светловолосая лишь тепло улыбается. — Мне не нужны деньги, Лисс. Я готова проводить с ним хоть целые сутки, — мечтательно бросает девушка. — Он ведь такой… настоящий, понимаешь? — Нет, — отрезает рыжеволосая и вкладывает в ледяную ладонь несколько серебряников. — Просто проверяй, чтобы он принимал лекарство, ладно? И заходи, если скучно станет. У Отто с этим проблем нет. Мари еще долго смотрит на монеты в своей руке, а затем на закрытую белую дверь с желтыми разводами за своей спиной. Не дождавшись согласия знакомой, Калланхан бредет прочь. Кто-то курит на лестничной клетке, выливает помои на улицу или вешает серо-желтые полосы пододеяльников и наволочек на ржавые прутья лестницы, уходящей под самую крышу. Уж постельное белье с рыжими линиями ржавчины вряд ли кому понадобится. Лисса прощается с вахтершей, обещая заплатить за ренту до конца недели, и пускается легкой трусцой вдоль мрачных, пробуждающихся улиц. Ночью шел дождь, а теперь небо сочного бирюзового оттенка. Солнце, оклемавшись ото сна, подсвечивает его, словно неоновая разогретая лампа, а по переулкам уже шастают прохожие. Ветер ударяет в лицо рыжеволосой, срывая с головы серый капюшон. Девушка продолжает следовать по четко спланированному маршруту. Первым делом она отправится на рынок, где в который раз стащит что-нибудь на завтрак. Детская забава воровать влилась в привычку. Скорее, в надобность. Те, кто не имели к Монарху никакого отношения, продолжали жить воровством и обманом, околачиваясь по улицам Костяного Ущелья. Все вокруг поросло факториями заводов, пышущих смоляным дымом из конусообразных труб. А что не погребено под ними, то занято общежитиями и скошенными домами, где торгуют буквально всем, чем придется. Полицаи здесь круглосуточно — серые формы то тут, то там останавливают прохожих, проверяя документы. На деле же, они видят истину. Ту самую истину, за которой скрываются лица отщепенцев. Останавливают для формальности, оттаскивают в сторону, чтобы после увезти в «камеры хранения» до дня Страды, где преступники ждали своего последнего часа. Базар встречает ее шумом голосящих торговцев. Разворачиваются прилавки, толпятся очереди, а на самодельных столах появляются продукты. Консервация или свежие овощи, протухшее мясо или сладости, которые тут же облепят мухи — неважно. Здесь продается все то, что на улицах города Черепашьего острова продаваться уже не может. Рядом с рынком, в киоске, с оборудованной картонными коробками крышей, булочная. Туда-то, из привычки, и идет Калланхан. Продавец смотрит на нее с подозрением, и она терпеливо ждет, пока тот переключится на барышню с ярко-алыми волосами, крашенными дешевой хной. Сегодня ватрушек нет, зато есть яблочная сдоба. Элисса невольно улыбается, вспоминая, что Отто обожает их. Как старшая сестра, опекающая бестолкового братца, она возится с ним с самого детства. Еще тогда, когда они, сиротами, столкнулись в безлюдном проулке Костяного Ущелья, рыжая поняла, что болтливое создание станет чем-то важным в ее жизни. — Чего лыбу тянешь? — грубо спрашивает продавец. — Покупаешь — покупай, а нет — свали к херам собачьим! Девушка с ужасом отпрянула от прилавка, понимая, что все внимание на одно невесомое мгновение было приковано к ней одной. Тянущаяся из-под бушлата рука замирает, так и не коснувшись заветной сдобы. Она мгновенно стирает с лица улыбку, показавшуюся так не вовремя. — Беру, — в тон торговцу бросает девушка, и тот теряет к ней всякий интерес. В Костяном Ущелье с тобой говорят только в том случае, если ты умеешь говорить на языке воров и торговцев. Рыжеволосая топчется на одном месте, пропуская вперед заждавшихся покупателей, и, когда торговец окончательно добреет, пересыпая горсти монет в пузатый кошелек, она, одним незаметных движением, выуживает сразу три булки. Толпа, едва Калланхан выбирается наружу, засасывает образовавшееся пустое место. Она укладывает еще теплые сдобы под балахон во внутренний оттопыренный карман рядом с острием ножа и проносится мимо междурядья с консервами и дешевой бытовой чепухой. Следующее по плану невысокое здание в центре площади. Пивнушка, из которой постояльцев выставляют обчищенными до нитки золотыми руками рыжеволосой мошенницы. Лисса особенно собой не гордилась, но главный принцип жизни в Ущелье: «хочешь жить — крутись, как можешь» — говорил сам за себя. Она не останавливается больше ни у одного из прилавков и замирает только тогда, когда грязные лица прохожих разбавляются гордо вздернутыми лицами полицаев. Те вновь и вновь проходят мимо, будто неведомая сила отталкивала их от рыжей. Судьба ли? Навряд ли. В нее-то она давно перестала верить. Базар теряется в проулках, а под конец пути исчезает совсем. Хромые, кособокие улочки, наконец, расширяются, и под гомон толпы, рассасывающейся у заводов, Лисса выходит на Площадь. Сильного отличия от Костяного Ущелья нет — здесь все так же пахнет сыростью и помоями, но прежнего смрада зловонного разложения больше нет. Это вытесняется горьковатым привкусом отравленных паров, несущихся прямиком из сжатых полуоткрытых окон факторий. Калланхан поспешно зажимает рот ладонью и, пересекая широкий проспект, оказывается перед скошенной временем вывеской. Помещение пивнушки находилось как раз в том районе города, где постояльцы были всегда: поздним вечером и даже ранним утром, до тех пор, пока не воет сирена. Пивнушка пела и плясала, погрязая в дешевом пойле и многочисленных разборках. Рядом со стойкой, привалившись гудящей головой к прохладному графину, стоял Фаир — главный постоялец, а по совместительству и работодатель Калланхан. Он участливо подзывает ее, едва шевеля опухшими конечностями, и рыжеволосая поспешно бредет к нему. — Сегодня на полставки, — хрипит он, едва рыжая подходит на достаточно близкое расстояние, чтобы звездануть работодателя по одутловатому лицу. — Вчера было на полставки. Сегодня я во всю смену или ухожу совсем. Толстяк заламывает руки, нехотя опускает графин обратно на стол. — Денег нет — кассу сдали. Скоро Страда, а нам нужно платить налог. Элисса запоздало вздрагивает, глядя на то, как босс растекается по столу желеобразной массой. — Не нам, а тебе, — чуть отойдя, повторяет она громко, так, что Фаир хрипит от головной боли, хватаясь за виски. — Или платишь, или остаешься без наемника. Он хмурится, заглядывает под стол, снова косится на рыжую и снова подсчитывает убытки. И хочется и колется заработать на смышленой вороватой девчонке. В конце концов, зеленое лицо расплывается в холеной улыбке пресмыкающегося: — Черт с тобой, иди, работай. Девушка разворачивается на пятках, чтобы отправится к очередному клиенту. Она устало смотрит на часы с кукушкой, висящие на стене и постоянно отстающие от реального времени. Она и сама достаточно отстала от времени, чтобы забыть о Страде. На этот раз Калланхан дожила до ее начала, а значит, это полугодие она может прожить со спокойной душой. Даже если попадется и отправится в камеру хранения, она слишком умна, чтобы дожидаться своего последнего часа. Настроение каким-то невообразимым путем ползет вверх, и она, ничуть не стесняясь, подходит к одному из разнорабочих, который уже успел приложиться к отвратно пахнущей жидкости. Он улыбается своему товарищу по чарке, а рыжеволосая в тот момент выуживает из его карманов горсть монет и старые, исцарапанные отцовские часы. К концу дня на столе Фаира три мешочка серебряников и обесцененное антикварное барахло. Лысый победно подсчитывает награбленное, как будто в том была его заслуга. — Хочу получить недостачу за прошлую неделю. Прямо сейчас, — тон у нее такой, с которым слабохарактерный работодатель и поспорить-то не мог. Она устала. День получился однообразно нелепый. Пришел новый пьяница, прикинула его цену, оправдала свои ожидания, вытащила пригоршню монет. Замкнутый круг и неукротимое желание плюхнуться на кучу тряпок, отдаваясь в объятия снам, не покидало девушку с самого утра. Однако все дело в человеческой меркантильности, и порой даже дубовому пню хватит ума отступить там, где упрямый лысоватый работодатель встанет в позу. Взгляд поросячьих глазок уставляется на вымотанную девушку с толикой садизма. — Премиальные были в прошлом месяце, дорогуша. Жди следующего… Железные нервы рыжеволосой дали трещину. Она насторожено подходит к столу, будто не расслышав, и показательно выуживает из ножен заточенный, перочинный нож. Лысина Фаира подозрительно заблестела. — Мне нужны деньги, — делая акцент на последнем слове, повторяет Калланхан. — Сейчас. Но прежде, чем она успевает показать нож в действии, широкая дверь в кабинет арт-директора срывается с петель, а в комнату входят два плечистых амбала. Элисса поспешно делает шаг назад, оказываясь с работодателем на одном уровне. Тот продолжает сально улыбаться, делая вид, будто ничего особенного только что не произошло. «Вот же жлоб», — озлобленно думает Лисса, сжимая рукоять ножа. — Надеюсь, я достаточно красноречив? — голос Фаира брюзжит сарказмом. — Удачно добраться, дорогуша. Надо же, до комендантского часа-то всего ничего осталось… Остальные его слова погрязают в рассасывающемся гомоне пивнушки. Она вылетает из его кабинета, продолжая слышать свое имя на сальных губах босса. Девушка набрасывает на голову капюшон и выбегает на улицу. Тугой порыв ветра и холодные капли дождя мало-помалу приводят ее в чувства. Беспокойно она шарит глазами по округе, пытаясь сориентироваться в уже потемневших разводах улицы. Фонари выключили, а, значит, в запасе всего несколько минут. Сердце в груди рыжеволосой подскакивает к горлу, а тошнотворный узел страха затягивается истощенными внутренностями в тугую петлю. Людей практически нет. По обочине, прикрывая голову промокшей газетой, пробираются несколько пьяных рабочих. Кроме них и испуганной Калланхан на Площади никого нет. Она бежит, пытаясь разобрать в черных проулках горящие окна постоялых домов, но натыкается только на глухую стену проливного дождя, в котором разглядеть можно было только пустые глазницы крохотных окон-прорезей факторий. Элисса в ужасе шагает в проулок, надеясь, что так быстрее доберется до спасительного укрытия. Заброшенных строений на Площади нет, дорогие общежития не для ее кошелька, а до собственной ночлежки добираться чуть больше двух часов. Она останавливается, прекрасно понимая, что истерика уже успела пробиться сквозь броню ее спокойствия. «Мысли рационально: где ближайшее общежитие?» — в попытке предотвратить неизбежное раздумывает девушка. Только она опоздала. Сирена на этот раз, вместо брезгливого фонового шума, оглушает рыжеволосую на мгновение. В просвете между домов она заседает, словно вой гонга, вибрируя и содрогаясь от соприкосновения с плотными стенами факторий. Гомон стоит в ушах, а она, будто слепой щенок, не чувствуя ног, шагает в темноту. Ее время вышло. Постоялые дома плотно закрыли свои двери до самого утра — по закону никто не имел права впускать нарушителей правопорядка после воя сирены и до самого рассвета. И ее не впустят. Правая окоченелая ладонь почему-то наполняется теплом, словно кто-то согрел ее. Рыжеволосая прислоняется спиной к шероховатой ледяной поверхности стен, пытаясь слиться с чернотой проулка. Лисса слышит чьи-то сдавленные, тихие рыдания, а после запоздало понимает, что они принадлежат ей самой. Так и стоит — тихо вздрагивая на холоде и чувствуя, как под бушлат забираются ледяные капли дождя. Она дрожит от холода и негодования — старинные часы с кукушкой снова подвели ее. Из-за какой-то мелочи, сочетания собственного азарта и меркантильного желания Фаира заработать побольше серебряников, она трется о стену завода в ожидании полицаев. В темноте еле-еле вспыхивает огонек. Ее ладонь болезненно сводит судорогой. «До Страды оставалось всего ничего», — запоздало мелькает в голове Калланхан. Медные пряди прилипают к бледному лицу, когда она беспокойно оглядывается по сторонам. Сердце ожесточенно бьется в груди, а тошнота становится поперек горла плотным комом. Мелькнул свет фонаря в просвете черного проулка, и девушка прекрасно знает, кто это. Бежать? Скрываться до рассвета? Ночью на улицах острова людей в серебряной форме, как собак нерезаных. Тем более у факторий, тем более в центре Площади. Она поспешно стискивает челюсть до слабого хруста, а затем бросается в сторону черноты, в противоположную от мелькающего света сторону. Она бежит тихо, не оглядываясь и не останавливаясь. Сердце бьется, а руки наполняются неимоверным палящим жаром. Она готова поклясться, что за ней никто не последовал, пока впереди — там, где фактории расступались, образовывая проулок — свои очертания не обрела глухая кирпичная стена. Элисса замерла. Не вздрогнула и не обернулась, а вспомнила улыбку старого ушастого друга, который сейчас, наверняка, объяснял белобрысой ту самую теорию о домах, человеческих поступках и нецелесообразной обшивке из красного дерева. Она смотрит на то, как пламя, шипя и потрескивая, разъедает промокшую ткань обрезанных перчаток. Лисса нервничала, а сила, мирно существующая на правах симбиоза, начинала нервничать и выходить из-под контроля вместе с ней. Яркий огонек коснулся и рукава бушлата, безуспешно пытаясь поджечь насквозь измоченную ткань. На лице рыжей залегают тени от плещущегося на ее ладонях пламени. Свет — яркий, пронзительно белый — мелькает где-то совсем близко. Прикрывая глаза, она опускает руки по швам. Смирение — то, что испытывал любой человек в борьбе со смертью. Рано или поздно оно приходит, стучится в двери и, потешаясь, молча ждет, пока его впустят в сознание. Калланхан оказалась на дикость упрямой: бегала еще, пыталась обнадежить себя, взять в руки. Капли стекают со лба к ее губам, а от них к самому подбородку. Она машинально слизывает их и понимает, что даже дождь здесь вкусом напоминал среди прочего гниль, а не свежесть. Прежде, чем свет успевает достигнуть ее глаз, воздух буквально выбивают из ее легких. Противоположная стена фактории словно припечатывает Таню к каменной кладке. Уже потом, запоздало и обезоружено, Лисса понимает, что это не стена, а чье-то тело, придавившее ее своим немалым весом. Она пытается вырваться, словно обезумевший зверь, но ладонь нападавшего, уже прокушенная до крови, остается на своем месте, плотно сжимая ее рот. В темноте не разобрать лица. Слышен только запах паленого, тлеющего материала. Через мгновение, когда свет полицая устремляется прямо на них, черные зрачки глаз, блеснув во тьме, уставились прямо на нее. Попытки вырваться прекращаются только тогда, когда серебряная форма блестит под зонтом всего в нескольких шагах от них, а фонарик шарит в округе, касаясь то ее лица, то липких стен факторий. Когда зонт чуть приподнимается, а лицо полицая попадает на свет, тошнотворный рвотный позыв заставляет желудок рыжей нервно вздрогнуть. У полицая нет лица. Нет ни пола, ни возраста. Белое ничто не имеет ни рта, ни глаз. Ничто шарит во тьме. Оно видит, оно слышит. Среди людей оно скрывается под личиной обычных прохожих, а вот ночью раскрывает свой истинный облик. Девушка не издает ни звука, продолжая чувствовать металлический вкус крови, стекающий к ее небу. Она дышит. Едва-едва. В такт дыханию незнакомца. Она слышит. Как каблуки полицая, звеня о поверхность брусчатки, с цокающим, замирающим в шуме дождя звуке разносятся и отскакивают от стен эхом. Она не движется. Руки незнакомца, расположившись по обе от нее стороны, почти полностью скрывают ее лицо от безликого. Но это не спасет ни ее, ни его. Не должно спасти. Глаза рыжеволосой расширяются от ужаса и удивления, когда полицай замирает на мгновение в тупике, а затем, развернувшись на пятках, уходит прочь, скользя ярким светом по облупленным стенам факторий. Сердце ее бешено скачет в груди, силясь вырваться наружу. Кровь, щекоча глотку, заставляет ее сглотнуть алую жидкость. Тошнота становится невыносимой. Когда полицай скрывается в темноте, а незнакомец, наконец, отпускает ее, Лиссу сворачивает пополам. Она жадно втягивает носом воздух, а затем, так же остервенело, выдыхает его со свистом. — Времени у нас мало, так что поднимайся, — ледяной тон незнакомца заставляет ее вздрогнуть. Темное лицо, черные полукружия глаз и брови, сведенные к переносице. Здесь все друг другу враги. И он — враг. Враг, который каким-то невообразимым образом не позволил полицаю заметить себя. — Ты такой же, — хрипло бросает Элисса, вглядываясь в черты лица неизвестного. — Такой же, как я. — Поднимайся, — он не стал больше церемониться, выхватывая ее локоть и оттаскивая в черную мглу проулка.