Her mistake

      Порой, вдыхая, очень больно выдохнуть воздух из лёгких — грудная клетка сжимается, будто стянутая жёстким корсетом, что был в моде в Европе в веке восемнадцатом-девятнадцатом, и в такие моменты хочется прижать руку к телу и думать о том, как бы не упасть в обморок от недостатка кислорода. Пару раз казалось, что я действительно падала спиной назад — медленно, непрерывно, в ушах появлялся писк, а в глазах рябь, которая дезориентировала. В такие моменты хотелось, чтобы меня никто не ловил, пусть я лучше столкнусь с полом, чем руки, что не раз меня били, прижмут меня к себе, губы, которые меня целовали и порой до слёз кусали, назовут сладко «Йеджи-я», а глаза, когда-то искрящиеся самым настоящим теплом и любовью, посмотрят без этих самых чувств, которые я ценила, — холодно, цепко. Хотя казалось, что он меня до сих пор любил.       Я была привычкой Мина Юнги, от которой он не мог избавиться без боли — только с отрывом от жизненно важных органов, рыком и словами «пошла вон отсюда». Но он так не мог сделать, только не со мной. Да, бил, до фиолетовых синяков на рёбрах, до дрожащих рук и полосок на коже, к которым было очень больно прикасаться. Я тратила честно заработанные деньги на одни только заживляющие мази, на пластыри, что скрывали царапины, а потом натыкалась на пренебрежение всех окружающих людей, мол, раз выбрала такого парня, то терпи, потому что девушка не должна возникать, говорить что-то против. Моя мама — глубоко верующая христианка, говорила, что если меня ударят в правую щёку, то я должна подставить левую. Так и делала — подставляла, глотала слёзы, а потом прикладывала к лицу лёд, потому что бил не только по скулам.       Когда-то «цветущая» девушка с живым характером и вечными улыбками, что согревали даже холодной зимой, превратилась в увядший цветок, оцепеневший перед секатором умелого садовника. Он срезал стебель — и моё тело наполнилось болью, той, из-за которой хотелось кричать и плакать, но растение покорно приняло свою судьбу.       Всё началось тогда, когда в летние каникулы я пыталась устроиться на подработку. В крошечном населённом пункте, который обычно на картах Республики Корея не отмечают, было достаточно работы для подростков, потому что старшее поколение то ли не хотело, то ли ленилось зарабатывать деньги, сидя дома и жалуясь на условия жизни и отсутствие помощи от Сеула. Оставались только энергичные юноши и девушки, не искушённые столичной богатой жизнью, а порой проводящие ночи на чердаках своих частных домов, окутанные одеялом. Такие дети, можно сказать, были мечтателями, которые находили на тёмном небе скопление созвездий и включали фантазию, выдыхая и мечтая о телескопе, что показал бы им необъятные просторы космоса. Даже я так порой проводила длинные летние ночи: по крутой деревянной лестнице, где скрипела постоянно перепрыгиваемая мною третья ступенька, поднималась наверх, принося ягоды, молоко и печенье, заворачивалась в одеяло и открывала окно, впуская прохладу в помещение, чисто прибранное и свободное от хлама, не как у обычных людей, что сгружают весь мусор на чердак, а потом удивляются, почему там обосновываются мышиные семьи. В лунном свете летали красивые ночные мотыльки, порой даже посещая мою скромную обитель и порхая рядом с выключенным торшером. Я ловила их руками, стараясь не испортить крылышки, и выпускала на свободу, чтобы они летели дальше и не испытывали боли, столкнувшись с электрической лампочкой, что была для них, да и для меня, безумно горячей. И после того, как я повстречала Юнги, мне казалось, что мы оба были мотыльками, которые танцевали в отражённом свете спутника Земли.       На самом деле, нет. Только я порхала в небе, потому что Юнги был коллекционером бабочек, что повредил мои крылья.       Он работал на почте — ежедневно поднимаясь в четыре часа утра, а то и раньше, разносил письма и газеты по домам, разъезжая не на машине и даже не ходя пешком. Я порой слышала его, изредка просыпаясь ночью, чтобы попить воды: велосипед тихо поскрипывал, требовал смазать себя, а потом бумаги опускались в почтовый ящик, шурша. Утрами, когда ещё только был туман и роса блестела на траве, я выходила из дома, босиком шла по плиточной дорожке и забирала газеты и письма, быстро забегая в дом — холод хватал за плечи, заставляя немного вздрогнуть и, придя в комнату, включить ненадолго батарею. Грея ледяные пальцы, я смотрела в окно и часто замечала, как почтальон Мин Юнги объезжал грязь вокруг моего дома и старался не выронить из огромной сумки газеты. Многие люди не придавали особого значения таким вот утренним появлениям, воспринимали его работу как нечто должное, а мне хотелось порой позвать его шёпотом на чашечку чая, предложить кокосовое печенье, которое мы часто пекли с мамой, и улыбаться, глядя на его черты лица.       Мне нельзя было слишком пристально на него смотреть, вглядываться в лицо — воспитали в строгости, практически не позволяя резвиться с соседскими детьми и заставляя никому и никогда не смотреть в глаза. Я могла глядеть только в спину Мина Юнги, такого вроде бы серьёзного мужчину, что занимался тяжёлой работой, а потом я прижимала к себе газеты, хранящие его прикосновения, и мечтала, чтобы он хоть пальцем до меня дотронулся, а потом, возможно, позволил себя обнять, вдохнуть его запах, а не аромат газет, и наконец-то расслабиться.       Тем летом я пришла в отделение почты, честно, уже забыла, зачем, но как только увидела хмурого темноволосого мужчину, что шёл по помещению с кружкой чёрного кофе в руках, что-то у меня внутри сжалось. Мне стало его жалко чисто по-человечески, потому что я понимала — он ведь много работал, долго, вставал рано и ложился поздно. А ведь говорили в школе, что не нужны на этом свете в это время чистые сострадательные души, мир потонул во лжи, и хоть в следующую секунду я с яркой улыбкой преградила дорогу почтальону, я с ней же попала в цепи, в паутину, в которую попасть никак уж не могла.       Но чем больше мошка бьётся, тем сильнее она запутывается в ловушке паука.       А потом мошка погибает по собственной глупости.       — Я хочу вам помогать! — поклонилась с широкой улыбкой, и Юнги посмотрел на меня достаточно странно: в его взгляде сквозили смешанные чувства, какая-то тревога и недоверие, но одновременно с тем интерес — почему какая-то девчонка с такой лучезарной улыбкой с ним заговорила? Только вот буквально в следующую секунду он будто одумался, перехватив кружку с горячим кофе другой рукой.       — Мы в помощниках не нуждаемся.       Мин Юнги был старше меня на целых семь лет. Мама меня часто предостерегала по поводу мужчин, потому что невесть что творится в их головах, а я только потом поняла, что именно она имела в виду: видя красивых молоденьких девушек, они думают только о том, как бы прижать их к постели и заняться только тем, чем я со своим воспитанием планировала заниматься только после свадьбы и только с достойным мужчиной. Я чувствовала себя волнительно рядом с Юнги: он значил для меня многое, он был для меня идеалом мужчины, хотя я глядела только на красивую обёртку, будто бы забывая о важности внутреннего содержания. И, к сожалению, он меня банально «растил для себя» — пытался сделать из меня девушку мечты, покорную и кроткую, но в итоге получил характер, который не смог до конца сломать, и тело, которым, в принципе, хотел обладать.       Страшно осознавать, что человеку, которого я любила, была важна не личность, не интересы и даже не то, что я любила на завтрак, а просто то, как ты можешь к нему привязаться. А я ведь действительно привязалась: приласкай собаку — получишь такую же преданность, даже большую, чем может дать человек.       — Господин Мин, ну пожалуйста! — я шла буквально рядом с мужчиной, которому было двадцать четыре, и вызывала тем самым смех у сотрудников местной почты, которые уже говорили «да возьми ты её в помощницы, раз так просит и ей так надо». И только на выходе, оглянув меня, мою позу и то, как я поджала губы, мужчина улыбнулся. Я уже понадеялась на положительный ответ, даже расслабилась, но оказалась вытолкнута из душного помещения со словами «школьницам нельзя работать на почте».       Будь проклята моя упёртость.       В тот день я конкретно села в лужу, но всё-таки настойчивость — моя главная черта характера, а поэтому я решила для себя, что мне найдётся место на почте. Я сделаю всё возможное для того, чтобы работать вместе с Мином Юнги, рядом с ним.       Поедая кукурузные хлопья на чердаке, забравшись туда тем же вечером, я думала. День выдался жарким, мозг немного плавился, а поэтому я изредка обмахивалась ладонью и дышала через рот, пила прохладное молоко и смотрела в стену. Папа когда-то говорил, что если разобрать часть чердака, можно найти какие-то вещи, оставшиеся от прежних жильцов, они спрятаны между перекрытиями, но смеялась над этим: в реальности никаких кладов нет, возможно, в тех самых перекрытиях уже сплели своё гнездо осы или, не дай бог, шершни. От крыши шёл жар, заставляющий меня порой ложиться на прохладный деревянный пол и прикрывать глаза, утирая лоб и веки. Я не красилась никогда, была из тех девушек, что за естественную красоту, а потому автоматически подносила руки и даже не думала о том, что, о боже, я размазала тушь и стала похожа на панду. Раздумья давались необычайно легко: закрой глаза — и узнаешь, что не так в подсознании, и я узнавала, ведь тогда просто пришлось принять, что мне понравился Мин Юнги, а поэтому я чуть ли не преследовала его.       Мы не думали, что в будущем будем зависимостями друг друга, привычками сродни курению или откусыванию заусенцев с пальцев, а в настоящем пытались как-то держаться на плаву и пока не показывать взаимную симпатию, которая потом пойдёт по совершенно неровной дорожке.       После того дня, когда меня выгнали из почтового отделения, я стала ждать Юнги за забором на своём участке, на котором жила буквально с переезда из городка по соседству. Мама говорила, что им со мной, когда я была маленькой, пришлось уехать из-за притеснений со стороны религии. Это было странно, конечно, но мои родители с достоинством приняли просьбу уехать, потому что, видите, христианство — не то, что должно исповедоваться на территории Республики Корея. Обмотавшись одеялом, сонная, растрёпанная, я выходила из дома и ждала, пока заскрипит старый железный велосипед или послышится покашливание почтальона; он много курил, что сказывалось на его голосе, который был достаточно грубым, но нравился работницам почты, что старались завлечь его в свои сети. Он явно не думал увидеть меня такой домашней с утра пораньше, с глазами, которые будто исчезли, но моя рука потянулась к газетам, которые выписывали мои родители, и Юнги отдал мне их все, кивая. Он не был сонным, наоборот, видно, что выпил не одну кружку кофе, чтобы работать хорошо и не получить нагоняй от работодателей. Пальцы даже не соприкоснулись: мы чуть поклонились друг другу, не произнося ни слова, я пошла домой, а он — поехал разносить почту дальше. Газеты, такие хрупкие, немного смялись, а на кончиках указательного и большого пальцев немного отпечатались чернила, смазались и оставили чёрное пятно. Я вдыхала их аромат, придя на кухню, смотрела в зеркало, что отражало в себе девушку, тонкую, но ту, в которой смешалась любовь и обожание к одному человеку.       Мин Юнги был той ошибкой, которую хотелось совершать множество раз. Он был моей первой любовью, честно говоря, и я с трепетом смотрела на него, улыбалась, пыталась перехватить его везде, где только можно. Наши встречи не были случайными, куда направлялся он, туда и я, но на расстоянии, просто, чтобы полюбоваться. Казалось, Мин не замечал такого вторжения в собственную жизнь, но на следующий день, когда я снова, почти не спавшая ночь, ждала его около ворот, он остановился, ведь в его руках были не только газеты для моей семьи.       — Дурёха, спать надо в такое время, — сказал мужчина, вызвав у меня улыбку, и выдохнул, слезая со своего средства передвижения и ставя его на подножку. Лучше бы я действительно тогда спала, не вставала, не чувствовала, как меня жгло внутри огнём, потому что в следующую секунду Юнги заложил мне за ухо цветок, который сорвал недавно, и он хранил ещё капельки росы, дышал свежестью, и я зажмурилась, чувствуя прикосновение пальцев к собственной щеке. Это мгновение я прокручивала в голове сотни раз — касание было лёгким, старающимся не отпугнуть, и я подалась чуть вперёд, но мужчина уже опустил руку. — Иди, утром газеты заберёшь.       — Я хочу работать на почте, — сонно пробормотала я, зевая и сильнее кутаясь в одеяло, но одновременно понимая, что только что произошло, и краснея. Это движение выглядело спланированным, будто Юнги его репетировал, и я неловко подняла голову, наступая на горло своим принципам: не смотреть в глаза и не лебезить перед мужчинами. — Пожалуйста…       — Нет, — сказанное слово заставило меня задохнуться. Я раскрыла рот, чтобы хоть что-то сказать, и, неожиданно даже для себя, схватила его за запястье. Нас прожгло обоих, и мы оцепенели, застыли.       — А может, кофе? — тонким голосом спросила я, чувствуя, как утро уже берёт своё: начинали просыпаться соседи, и нас могли увидеть. С соседнего участка залаяла собака, и я почувствовала, как мужчина, напрягшись, освободил свою руку, видимо, тоже побоявшись ненужных глаз и слухов. В деревне всё разносится слишком быстро, не успеешь оглянуться — а соседка Ким уже, оказывается, замужем, она беременна от своего «муженька» и совершенно не уважает предков.       Нам с Юнги повезло, ведь мы были не подвергнуты этим слухам, нас не обсуждали все, кому не лень, и никто не смотрел нам вслед, говоря, что мы недостойны друг друга.       — Нет. Иди спать, Йеджи.       Признаться честно, я была глубоко, до самой души, оскорблена. В моём пока ещё розовом мире, где мягкость зефира преобладала, я ожидала, что Мин согласится на моё предложение и хотя бы посидит на крыльце, в плетёном кресле, и мы немного узнаем друг о друге, чуть больше, чем знали сейчас. Я смирилась; сердце стукнуло раз, и я услышала, как Юнги тяжело оттолкнулся от земли и поехал навстречу рассвету. В почтовом ящике были газеты, которые он совершенно без моего ведома положил, а на душе лежал белый мокрый снег.       Забрав газетные листы, почему-то такие холодные, я пошла по направлению к дому. Каждый шаг, который я делала к Мину Юнги — ошибка, ловушка, из которой не было выхода, я боялась сделать что-то не так, но в итоге всё делала неправильно.       Дома было тепло; я кинула газеты на кухонный стол и прошла в свою комнату, чувствуя, как мною овладела усталость и чувство потерянности. Цветок не хотел покидать моих тёмных волос, но я всё же сумела его выпутать из колтунов, образовавшихся из-за сна, и долго смотрела на хрупкий стебелёк лилии. Она была явно дикой, маленькой, и я, улыбнувшись, взяла тяжёлый том книги, который читала, и всунула цветок меж листов, чтобы засушить. Потом это растение мне будет напоминать о лете, когда я впервые влюбилась, о том времени года, когда я страдала.       Кто ж знал, что и я буду такой вскоре — засушенной, зажатой обстоятельствами, потерявшей весь цвет из-за неосторожного человека.       Наверно, это был тот самый момент, когда я поняла, что по-настоящему полюбила Мина Юнги.       И кажется, именно в тот момент я и погибла.       Юнги сказал, что только при помощи нытья я смогла его достать и всё же устроиться на почту. Папа вполне одобрил мой выбор, сказал, что это будет неплохим опытом работы, мама лишь кивнула и сказала, что помолится за меня. Они вполне себе спокойно помогли мне оформиться, дали своё разрешение и даже пожелали удачи. Честно, мне было достаточно находиться рядом с Мином Юнги каждый день, и я уже было начала грезить, что мы с ним вместе по утрам будем разносить газеты, но мечты оборвались — я не имела права работать так, как мой возлюбленный, а потому морщилась, сидя в помещении. Два раза в день я пила кофе с остальными работницами, которые сплетничали про отношения, про мужчин, что работали почтальонами, и, из раза в раз чувствуя горький вкус кофейного напитка без сахара и даже сливок, я понимала, насколько жизнь этих девушек пресная. Им проще обсудить что-то чужое, чем личное.       Юнги вечно ругался: «развели тут курятник», а потом сам присоединялся к нам, только не болтать, а кофе пить. Здесь, в глубинке, особо работы не было, только письма доставлять, газеты, следить, чтобы дети не резвились в отделении, а ещё за мной глаз да глаз, чтобы я не дай бог руки не туда не сунула. Закон об условиях труда позволял работать аж с тринадцати лет, я была старше, а потому приняли меня вполне хорошо. Я смущалась, принеся в первый рабочий день рисовые пирожки и угощая ими всех, а когда очередь дошла до Юнги, он мне улыбнулся, да так, что я чуть не уронила бенто. Я была очарована его улыбкой слишком сильно, а потому чуть ли не отпрянула от него, когда начальница позвала меня.       — Мне нужен помощник, — сказал Мин, когда «курятник» затих, и я вся обратилась в слух, потому что вот он — шанс хоть ненамного сблизиться с ним, быть рядом на работе. — Вы мне его можете предоставить?       — Новенькая? — девушка по имени Наён, которая была ненамного старше меня, улыбнулась, показав чуть выступающие передние зубы. — Ты вроде как с нами скучаешь, не хочешь отвлечься и проехаться по окрестностям с Юнги-сонбэ?       — Хочу! — я сказала это чересчур резко, поднимаясь со стула и чуть не проливая кофе на форму, что мне выдали: синие бриджи и белую рубашку с бейджиком. Неловко отложив на столик кружку, я поймала смешок Джихё, а потому в смущении бросилась за Юнги, который просто кивнул, наговаривая на работающих в отделении девушек, и пошёл на улицу.       Погода стояла хорошая: светило солнце, ни одного облачка не показывалось на горизонте, и я вдохнула свежий чистый воздух, улыбаясь. Юнги наблюдал за мной, а потом слегка тронул за плечо, как бы призывая глянуть на него. Я и посмотрела: потонула в который раз в нём самом, как в океане, стала частью воды, влюблённо улыбнулась вновь. Пришлось резко себя одёрнуть, сказав, что так нельзя — он старше меня, из-за связи с несовершеннолетней сотрудницей, возможно, может потерять работу.       — Пойдём, нам надо прогуляться до другого конца деревни, — он не протянул руку, нет, просто пошёл вперёд, оставляя меня чуть позади, и я сглотнула, понимая, что мечты должны оставаться мечтами — нельзя их вытаскивать на поверхность, надо делать так, чтобы человек, которого я люблю, не узнал, что я его люблю.       Иначе будет очень больно.       Я не знала, зачем мы шли и почему именно мою кандидатуру одобрил Юнги слёту, не задумываясь. Всё раскрылось, конечно же, чуть позже, а пока мы шли мимо домов, к холмам, с которых открывался восхитительный вид на деревню. Я никогда не хотела уехать в город побольше, жить там, возможно, даже в столице, а потому уже готовилась сказать родителям, что никуда отсюда не уеду. Чуть догнав почтальона, я пристроилась рядом с ним, желая взять его за руку, но поняла, что не сейчас и не в этой жизни точно, не тогда, когда в домах, мимо которых мы проходили, видны простые жители.       Я любила окружающий ландшафт: виды, открывающиеся с холмов, завораживали, и я стояла на ветру, раскинув руки и чувствуя, как наполнялась энергией. Юнги смотрел на меня, и я совершенно не понимала, почему мы сюда пришли, почему я почувствовала именно тут свободу, такую сладкую и горькую одновременно. Мужчина, стоящий рядом, видел во мне маленькую девочку, ту, которую хотелось воспитать по-своему, холить и лелеять, а в наказание бить, чтобы была послушной. Он и подошёл ближе, на непозволительное расстояние, когда я наслаждалась порывами ветра, обнял меня, а я стояла, понимая, что это всё либо мне снится, либо я схожу с ума. Третьего не дано — в любой из существующих реальностей мы не созданы друг для друга, мы не можем быть вместе.       — Йеджи, — моё собственное имя было произнесено с такой нежностью, с таким вниманием к моей персоне, что я задохнулась ветром, а внутри разлился тягучий тёплый мёд, давший мне понять одно — я слишком сильно влюбилась. Так нельзя, нет, я буквально застыла, когда он придвинулся ближе, практически прижимаясь ко мне, а потом прикоснулся губами к виску. — Наён сказала, что ты испытываешь ко мне явную симпатию.       Я оцепенела, и на этот раз по-настоящему. Дыхание прервалось, потому что только Наён-онни, девушка, что вызывала доверие, знала о моём маленьком секрете. Она заметила мои взгляды на Юнги случайно, когда сортировала письма, а потом посмотрела на меня с тревогой и сказала, что никому не скажет, что я испытываю слишком уж явную симпатию к мужчине старше. Я хотела скатиться с холма, заляпать форму зелёным цветом, но оказаться как можно дальше, ведь стыд накрыл волной, заставил судорожно вцепиться в обнимающие меня руки и повернуться к мужчине, что только одним своим взглядом давал понять, что я ему…       Небезразлична.       Я не знала, за сколько секунд, минут, а может, и дней человек может влюбиться. У нас всё произошло как-то… быстро, потому что сначала влюбилась я, а затем почувствовал симпатию и он. Я была несмелой; отступила, вырываясь из объятий и отворачиваясь, чувствуя сумасшедший ритм сердца, внутри, казалось, всё сплелось, как лианы, не давая нормально дышать, а разум затмился. Я проклинала себя, Наён, и всё примерно до того момента, когда Юнги взял меня за руку; я оказалась поймана в ловушку, где, дрожа, оставалась навечно, будто вмёрзшая в айсберг.       — Ну что ты, — его слова отдавались гулом в моей голове, и я вдруг захрипела, почувствовав желание его коснуться. Но я слишком сильно была испугана, а потому молодому человеку пришлось обнять меня самому, чтобы я горела в кольце его рук, там, откуда нет выхода, где есть только я и он. — Йеджи…       Он уберёг меня от падения в обморок, вообще от падения на землю. Будто связанная с ним проводами, я прильнула к Юнги всем телом, шепча его имя, целуя где-то в районе подбородка и чувствуя, как паника зародилась внутри. Я не знала, что такое бывает, что моё тело может так отреагировать, но я вдруг рассмеялась прямо в лицо мужчине, обняла крепче, потому что знала: он разделял мои чувства, ему можно довериться, ему надо довериться.       — Ты мне тоже нравишься, — и вроде бы всё было так хорошо, так мило и даже сладко, но внутри бушевал целый ураган, нет, даже смерч, сносящий всё на своём пути и заставляющий задыхаться. Все реагируют на признания по-разному: кричат, плачут, улыбаются, целуют, а я будто испытывала все чувства разом, ничего не могла сказать, только мямлила что-то из разряда «а я люблю тебя», а потом расслабилась в объятиях, что накрыли меня, как пуховое одеяло. Я никогда не чувствовала себя такой защищённой, даже будучи рядом с родителями.       Мин Юнги сказал в отделении кодовую фразу, согласованную незадолго до этого с Наён, ведь никто не хотел быть его помощником, потому что, как человек, мой возлюбленный очень тяжёлый: порой доходило и до рукоприкладства, если ему что-то не нравилось. Он чувствовал, что я влюбилась в него, и осознание этого так накрыло меня с головой, что только его руки, прижимающие меня к себе, дали понять, что я должна оставаться на поверхности и ни в коем случае не заплывать в океан собственных чувств, что могли засосать меня в свой опасный водоворот. Всё это признание было похоже на нелепую постановку, но я являлась слишком уж плохой актрисой, чтобы отыграть красиво, с чувством, так, чтобы невидимые зрители всплакнули и после представления дали мне огромный букет цветов.       Это была самая настоящая критическая точка, которую я преодолела самостоятельно: любовь лежала в моих ладонях, я сама находилась в руках любимого человека, вполне готовилась поцеловать его, как Юнги отстранился от меня, улыбаясь. Хорошее у него прикрытие — пойти на другой конец деревни, а ведь нас действительно здесь никто не услышал, никто не узнал о нашей маленькой тайне, и я хихикнула, потянувшись следом за мужчиной, что стал спускаться с холма.       Наверно, всё это означает, что мы встречаемся, да?       Да.       Только вот постановка, которая задумывалась как безобидное зрелище, где фигурировала нежная тема первой трепетной любви, обернулась чем-то другим. Этих отношений не должно было быть: это опасность, смешанная с кисло-сладким соусом, мышеловка для глупого грызуна, что защемил тонкий хвостик.       Вплетаясь в отношения, всегда надо знать, как именно из них выпутываться. Я этого не знала.       И ведь всё это было банально до, потому что после всё стало намного хуже.

* * *

      Мы все имеем право называться счастливыми людьми, но быть или не быть ими — мы уже выбираем сами. Ошибиться в собственном счастье достаточно просто: один неверный шаг — попадаешь в пропасть, в токсичную среду, из которой совершенно нет выхода. Я сама попала в неё, без чьей-либо помощи, просто потому, что влюбилась в того человека, на которого заглядываться не стоило.       Мин Юнги — человек с тяжёлым характером, который не разломить такой слабой девочке, как я. Признаться, я питала надежды, что однажды всё будет в сахарной вате, а мы будем счастливы с большой буквы «ща», как сказал мультяшный кролик Роджер детективу Эдди Валеанту. Жизнь, к сожалению, бьёт ключом, да к тому же гаечным, и она такая стерва, что иной раз хочется дать отрезвляющих пощёчин, чтобы она пришла в себя.       Всё самое плохое началось с первого поцелуя — тогда был корпоратив, позвали даже меня, я выпила лишнего, хотя мать мне строго-настрого запрещала это делать, и оказалось, что я весьма раскованная девушка, могущая притянуть собственного молодого человека к себе и больно целовать, да так, что с губ любимого текла кровь. Я кусала его, хотя этого делать не следовало, ведь его глаза, весь облик говорил о том, что он никогда больше не позволит мне целоваться так. Я должна была быть той девочкой, которая будет потакать его желаниям, выполнять все приказы, и он ломал меня с каждым словом, каждым своим «ты делаешь всё не так».       Мама говорила, что я должна была быть самой счастливой девочкой на свете, потому что меня никто не контролировал, но я контролировалась Мином Юнги. Я не жила у него в доме, до сих пор опасаясь рассказать о своих отношениях родителям, ведь они бы однозначно не приняли такого человека, сильно от них отличающегося: пьющего, курящего, ругающегося на всё только из-за того, что у него очень плохое настроение. Он бил меня по щекам каждый раз, когда я смела сказать хоть слово против, а потом старался загладить все шероховатости наших отношений, которые уже с первых дней трещали по швам, разъедались кислотой и загнивали, как неухоженные овощи в огороде.       Я продолжала работать на почте: каждый день то помогала Наён, то Юнги, и когда я находилась рядом с моим молодым человеком, он заставлял меня быть совершенно другой, не такой, какой я привыкла показываться на людях. Да, я скромная — из-за воспитания, да, я добрая — тоже из-за воспитания, но Мин позволял себе слишком многое: рядом с ним я должна быть покорной, не возникающей, он ругался, когда видел, что у меня всё валится из рук; я не могла уже всё это терпеть — когда он кричал на меня, я стояла, опустив голову, понимая, что каждый верный для меня шаг — это громадная ошибка для него. Мне запрещалось гулять со своими подругами, ведь мы явно ещё находимся в компании парней, хотя ни у Джису, ни у Черён не было молодых людей, и я лишь плакала, спрятавшись от всего мира в крохотном уютном чердаке.       Детство кончилось с того момента, как Юнги в первый раз поднял на меня руку, ударяя наотмашь по лицу, а я просто свалилась перед ним на колени, понимая, что морально не могу подставить ему вторую щёку для удара. Я остановила его за запястье, роняя слёзы и горячо прося его этого не делать, потому что раны будет очень сложно скрыть. Он не прислушался к моей мольбе, лишь ударил вновь, на этот раз по губам, и я вскрикнула, повалившись на бок. Моей проблемой стало то, что я влюбилась в него слишком сильно, так, что позволяла о себя вытирать ноги, став половой тряпкой, которую могут выкинуть за ненадобностью.       — Йеджи, — Наён видела, как я прилепляла пластыри на сбитые костяшки, потому что в приступе истерики била стену в собственном доме, и всё же решила переговорить со мной с глазу на глаз. Именно эта девушка была повинна в том, что я стала подвергаться насилию. Лучше бы я вообще не работала на почте, просто смотрела на Юнги из окна собственной комнаты, потом романтично прижимала газеты к груди, но никак не находилась к этому мужчине столь близко, буквально на расстоянии, которое позволяют себе чуть ли не женатые пары. — Йеджи, пожалуйста, давай поговорим.       Наён могла бы быть для меня хорошей, но благими намерениями выстлана дорога в ад, а я не могла выплюнуть ей в лицо всё, что о ней думала. Мама учила меня сдержанности, которую разрушал Юнги с каждым поцелуем, с каждым касанием к моему телу. Я не давалась ему в руки, кусалась, потому что он принуждал меня к сексу, а я не хотела — паническая боязнь, что я не готова, что я ещё маленькая для такого, и после этого он тоже меня бил. Я была для него разочарованием, самым настоящим, его влюблённость прошла бесследно, осталась лишь раздражённость, и я становилась точно такой же, как и он, — раздражённой, сжимающей кулаки до посинения, дышащей глубоко. Я ненавидела и любила одновременно, я и давалась в руки, и не давалась вовсе, и даже когда я случайно оказалась в подсобке, Юнги сделал попытку пристать ко мне, даже расстегнул рубашку, а я попыталась убежать, лишь бы он меня не трогал. За нежными касаниями прятался мужчина, могущий поднять руку на слабую девушку, сжать её запястья до крика, а потом ударить.       Я была для него точно таким же разочарованием, как и он для своей бывшей девушки.       — Что тебе надо? — раздражённо спросила я, скривив губы и почувствовав, как сквозь бинт на руке снова начала течь кровь — когда Юнги толкнул меня, я упала прямо на деревянный пол и разодрала себе локоть. Он не извинялся за это, никак нет, просто кинул мне обеззараживающее средство и бинт, чтобы я сама себе всё обработала. Отношения — это поддержка, но её я не сыскала в том молодом человеке, которого выбрала.       — Я хочу с тобой поговорить, — попросила девушка вновь и увлекла меня в один из кабинетов, где никого не было. Я чувствовала дискомфорт рядом с ней, мне не хотелось никаких разговоров, но я опустила голову, облокачиваясь спиной о стол. — Йеджи, прости меня. Я думала, Юнги изменился.       Слова были будто новые пощёчины, которые наносились мне раз за разом, но я всё терпела, а девушка мне и рассказала буквально всю историю, всю подноготную моего парня, который только с виду мог показаться влюблённым, а наедине — тиран. Оказалось, что не зря уехала одна из учительниц местной школы по имени Ким Дахён, — именно Мин Юнги был её парнем, именно из-за неё у него появилась презрительная улыбка с лёгким поднятием верхней губы, потому что он разочаровал её. Как? Отказывался ей подчиняться. Он стал точно таким же чудовищем, потерявшим контроль, и Дахён просто ушла. Я не понимала все эти «взрослые» отношения — они вели себя как самые настоящие дети, заставляли друг друга слушаться, становились похожими друг на друга. Бред, что противоположности притягиваются, ведь один из партнёров может подстроить под себя другого, и я точно так же, как и мой парень когда-то, становилась похожей на своего любимого.       Он обрывал мне крылья, разрубал все нити связи буквально со всеми, он вполне открыто манипулировал мною, и я чувствовала, что все его слова, все его прикосновения оставались чёрной ядовитой краской на моей коже, которая впитывалась, достигала души, захватывала в свои объятия и заставляла быть такой же тёмной. Я уже и так перестала быть такой, как раньше: перестала часто сидеть на чердаке и радоваться каждому мгновению жизни. Я начала курить, прячась от родителей и практически не говоря с ними, пропадала по ночам, и мама уже надеялась, что после каникул я приду в себя, стану нормальной, только вот по-старому уже никогда не будет.       Я изменилась. И изменилась в худшую сторону.       — О чём вы говорили с Наён? — Юнги поймал меня на выходе из почты за запястье, сжал его, но не больно, и я не поняла, какой именно тон со мной он будет держать.       Самое страшное было для меня то, что я смотрела на Мина немного другими глазами. Обиженный мальчик, которого бросила девушка из-за того, что он не такое же чудовище. Только вот надо было немного дольше подождать, и тогда откроется совершенно другая сущность, покажется совершенно другой человек, что не будет мил и ласков, как со мной поначалу. Рука затряслась в предчувствии беды, я сглотнула, а потом отвела взгляд.       — Попросила завтра принести печенья, — с надрывом выдохнула.       Так ведь и надо себя вести — лгать во благо, лишь бы не тронул, лишь бы не поднял руку. Я видела перед собой не человека, а какое-то существо, желавшее меня контролировать. Я боялась его и, чёрт побери, становилась похожей на него, потому что агрессией стала отвечать на агрессию.       — Не ври мне! — Юнги толкнул меня, чуть не впечатывая в здание, а я с ужасом понимала, что сейчас те люди, проходящие по улице, гуляющие и наслаждающиеся тёплыми деньками, увидят, как меня позорно изобьют. Только слабые мужчины поднимают руку на женщину, только они чуют подвох в каждом действии и слове, только они перекрывают кислород не физически, а морально. — Сознавайся, Йеджи, прошу по-хорошему.       Слёзы вновь наворачивались на глаза, и в тот момент, когда он поднял руку, я зажмурилась, поднесла ладони к груди. Мама говорила, что от молитв может стать легче, только от этих слов, что несли смысл лишь для определённой группы людей, мне было плохо, потому что они не устраняли боль, не помогали бороться с Юнги. Ни в нём, ни во мне не было рая, который надо спасать.       Тогда был тот момент, когда я всё же перестала верить во всевышние силы, поддавшись судьбе, которая и била, и спасала намного чаще.       Человеку всегда нужно то, что его убивает, и я, словно мазохист, нуждалась в мужчине, что всё же опустил руку, и ненавидела его до дрожи. Я знала — мы убивали друг друга и одновременно излечивали. Если мы уничтожимся, то против кого будем бороться? Только против собственной жизни, постараемся убить себя, чтобы быть немного другими.       Тем же вечером я находилась у него в доме, хотя я очень спешила к семье. Через неделю начинался учебный семестр, я должна была поехать в магазин и закупиться к учёбе, потому что у меня кончались тетради, но Юнги сразу дал мне понять, что я не выйду из его дома по крайней мере до следующего дня. Я плакала, сопротивлялась, просила его остановиться, но губы скользили по рёбрам, которые он недавно бил, руки пытались зафиксировать мои ладони, чтобы я не ударяла ими по голове своего парня, а потом, как только он отвлёкся, я с риском для собственной жизни, без обуви, выпрыгнула прямиком в кусты, больно ударяясь плечом и прося своего Бога защитить себя. Да, мне позволили убежать, даже пройти мимо родителей в грязных от земли носках и с заплаканным лицом, но потом Он окончательно покинул меня, как и я когда-то его.       — Здравствуйте, меня зовут Мин Юнги, — он стоял на пороге, весь такой красивой, как в тот день, когда я влюбилась в него, или как тогда, когда он заправил цветок мне за ухо, а я затряслась, стоя за родителями, которые не ожидали гостей. А я не ожидала его. — Наверно, нам пора познакомиться, ведь я — парень вашей дочери Хван Йеджи.       Мир рухнул, потому что мама, не ведая, что пускает в дом Антихриста, улыбнулась ему, отступила, чтобы Юнги прошёл, а когда он подошёл ко мне, меня затрясло от страха. Он не должен был приходить, смотреть на меня с такой любовью, будто действительно что-то хорошее испытывал ко мне, не должен был обнимать, целовать в щёку и говорить шёпотом, чтобы не слышали родные: «вот ты и попалась». Сколько раз уже захлопывалась эта мышеловка? Грызун уж очень глупый попался.       Сейчас я не была похожа на него: зажатая, сидящая рядом, я чувствовала себя отвратительно, когда мама улыбалась и говорила, насколько мой молодой человек обворожителен. Улыбка, смешанная с горечью, портила лицо, но я старалась улыбнуться как можно искреннее, чтобы родители ничего не заподозрили и ничего не предприняли. Ложь и лицемерие — две черты, что связала нас с Юнги, заставила меня погрязнуть во всём, а потом ещё и возненавидеть всё на этой Земле.       — Я бы очень хотел сыграть с ней свадьбу как можно быстрее, — Юнги знал — по законодательству, с разрешения родителей можно вступать в брак с семнадцати лет, и я почувствовала, как неожиданно мама, та женщина, которая сама резко и быстро выскочила замуж, загорелась огоньками. Надо же, счастье-то какое, её дочь точно такая же, как и она — страстно влюблённая, молодая, с ветром в голове. Только вот «страстно влюблённой» я не была, даже очень наоборот, ведь порой любовь имеет свойство угасать, исчезая затем навсегда.       — Мы подумаем над вашим предложением, — слова отца вернули в реальность буквально всех, и я незаметно выдохнула, чувствуя, как Юнги надавил на один из синяков на бедре, что отозвался болью. Губы тотчас же скривились, ибо я вспомнила, как сказала маме, что все отметины на моём теле — результат неуклюжих падений.       Юнги ушёл с тёплой улыбкой, а я же хотела сделать всё, лишь бы этого чудовища не было в моём доме. Я заперлась в своей комнате, меня трясло, я судорожно дышала и старалась не заплакать, чтобы родители не слышали, но всхлип всё же вырвался — я возненавидела всё ещё пуще, надеялась, что отец посчитает, что это безумие, обычное помешательство, горячая кровь, выстрелившая в голову двум людям, но нет. Он не считал это безумием, не считал Юнги кем-то плохим, разрушающим. Он ведь только счастья мне желал, хотел, чтобы я жила бок о бок с достойным человеком, только под своим носом не увидел монстра.       Он благословил меня и Юнги на следующий день, а тем же вечером я бросилась к его ногам, рыдая и прося, чтобы он забрал свои слова обратно. Мы не будем счастливы ни здесь, ни в ином параллельном мире, потому что слишком уж различались, но и слишком сильно походили друг на друга. Я не могла рассказать всего, а потому, когда папа, тот родной человек, который всегда улыбался, услышал, как я кричу на него, увидел, как я разбиваю лампу и разматываю бинты на руках, чтобы показать все травмы. Когда пришла мама, сказав, что ко мне заглянула Черён, я с криком бросилась из дома, лишь бы подруга не увидела моего состояния, когда я, казалось, должна была быть счастливой.       Мы сколь угодно могли показывать свою любовь, всё равно внутренних демонов не скроешь. С каждым днём я чувствовала, что злость вскипает в венах, смешиваясь с кровью и грозясь вылиться наружу; что появляется желание навредить себе и окружающим; что я помру в этом яде. Только добежав до реки, я смогла упасть на колени перед водой, взглянуть на собственное отражение и увидеть лицо возлюбленного, который внушал отвращение. Я улыбнулась, в этот раз получилось даже искренне, а потому мне стало смешно до боли в животе.       Мы — единое целое, два человека, одного из которых ломают под себя. Мне показывают, какой я должна быть, забывая о том, что есть я и моё «хочу». Мы связаны верёвкой, что не рвётся, мы повязаны тем, что мои собственные родители отдают меня ему в невесты, что они, чёрт побери, согласны на это.       Я устала.       Я устала от этих отношений очень сильно, Мин Юнги. Всё, чего я хочу, — это быть большее похожей на себя до наших отношений, и меньше — на тебя.