***
Он Сону — золотой мальчик, которому всегда все легко давалось. Учёба шла плавно, а он, не прикладывая совершенно никаких стараний, стал одним из лучших учеников своего класса в одно время. Ведь он — «везунчик», он — «просто умный», и никто даже видеть ничего не хотел глубже этого. Так, верно, считали многие из его прошлого окружения, и никто не посчитал нужным заглянуть вовнутрь его души и посмотреть, что же там такое творится. За лёгкими оценками никогда не замечали упорного труда, за победами в олимпиадах никогда не видели, сколько нервов и бессонных ночей пролетели мимо ради подготовки к этому бессмысленному конкурсу, а за отказом помогать уж точно даже не пытались рассмотреть гулкий страх разочарования, страх не справиться самому и не соответствовать чьим-то призрачным ожиданиям. Это была школа, ужасное время, которое он предпочёл бы забыть. Но оно прошло и нужно жить дальше. Сону старается. — Ты чего тут торчишь? Лекция ведь уже скоро начнется, — немного ворчливо и недовольно подошел к нему Хван Минхен — его близкий друг. Сону задумчиво и, Минхен сказал бы, поэтично стоял, облокотившись на ограду крыши их корпуса. Минхен тщетно старался сделать вид, словно совершенно случайно обнаружил здесь Она, но тот знал, что этот дурик весь испереживался, не найдя своего друга в столовой во время обеденного перерыва и специально пришёл сюда его искать, ведь, наверное, это было самое очевидное место, куда Сону мог сбежать в такое время. Обычно, ходить сюда, на крышу, запрещали, обычно говорили, что за это наказывают и отчисляют, пытаясь запугать новеньких студентов. Но Он тут уже не первый год — а второй, это очень большая разница — поэтому слов этих не боялся, проводя чуть ли не каждый перерыв в этом пустующем и свободном месте, откуда открывался неплохой вид на небольшое поле подле университета, на шоссе чуть дальше и совсем маленький парк возле общежития. — Чш-ш, — приложил палец к губам и жестом попросил быть тише. — Смотри. Хван долго не мог понять, что вновь пришло в голову этого сумасбродного паренька, но, переведя собственный взгляд на место, куда указывал Сону, он увидел маленькое и аккуратное гнездо, в котором беспокойно сидели крохи-птенчики какой-то обычной коричнево-серой птички. Он в этом не разбирался, да и не нужно было. Гнездо стояло прямо в углу между оградой и стеной университетского выхода на крышу. Птенцы в нем тревожно переглядывались, периодически напоминая о своем присутствии с помощью еще слабого, но уже очень красочного свиста. Минхен хотел было спросить у того, мол «ну и чего удивительного? ты что, дурак, птенчиков никогда в жизни не видел?», но не стал, потому что уж слишком хорошо знал этого балбеса, которого иногда синее небо с утра удивляло. Хван любил в нем это качество — видеть красоту, пожалуй, в любой пылинке и соринке, каждый день находить нечто новое и удивительное, иногда он, признать честно, даже завидовал этому детсткому блеску в его глазах и искреннему счастью. Но в такие моменты, это слегка раздражало, ведь внутренняя ответственность Минхена не позволяла ему прогуливать пары из-за этого дурика, что решил потратить свое время на слежку за крошечными птенцами самой обычной птицы, коих на улице тысяча и больше. — Пошли уже, чудо в перьях, на социологию опоздаем, — осторожно потянув своего друга за рукав его голубого свитера, наставительно сказал Хван Сону уже давно привык к «такому» Минхену, к Минхену, которому иногда просто нужно побыть мамочкой для семейного благополучия и успеха в дальнейшей жизни, привык и иногда даже остается безумно благодарным этому заботящемуся дуралею, что вытаскивал его уже не из одной передряги. Хотя, называть передрягами свои внутренние конфликты и переживания, наверное, как-то странно, но пусть будет. Без Минхена Сону, наверное, уже бы пропал, не выдержав давления, что он оказывал сам на себя. «Ты недостаточно хорош» — постоянно, всегда, ежеминутно и ежесекундно думал раньше Сону, пока не появился Хван и буквально не внушил, не вбил в его голову, что нет этой чёртовой границы «хорошести», что нет никакого «достаточно», что Сону должен, нет, обязан подумать о своём самочувствии наконец, а не о гребанном результате. Получилось не сразу, далеко не сразу, но в итоге мы имеем то, что имеем: двух близких друзей, что помогали друг другу в столь трудные времена и смогли вытащить друг друга, кажется, из бездонных ям. — Не хочу на социологию, эта бабка скоро нашлет на меня родовое проклятье, — прихватив свою сумку с крыши здания, пожаловался брюнет. — Ты вроде и не собирался продолжать свой род, — нахально усмехнувшись, ответил ему Хван. Сону на секунду залился краской, все ещё имея обыкновение смущаться и закрываться, когда речь заходила о его сексуальной ориентации, которую он лишь недавно научился принимать. — Тем более ты сам виноват, что не смог ответить в прошлый раз, хотя я так мастерски тебе подсказывал, — искреннее неудоумевал друг, получив лёгкий толчок в плечо. — Если ты считаешь, что шептать мне ответы с другого конца аудитории из-за того, что кому-то захотелось сесть с нашим драгоценным Сонуном, — это хорошая идея, то я вынужден тебя огорчить, — в такой же манере отвечал ему Сону. На подобное Минхен лишь фыркнул, скрывая за натянутым недовольством лёгкую улыбку.***
— Кому же я буду теперь петь по ночам? — все не успокаивался Ким, продолжая лить наигранные слезы. — Если хочешь, мы можем специально купить для тебя собачью лежанку, и ты всегда будешь с нами, — намеренно сделав серьёзное и задумчивое лицо, ответил ему Даниэль, отступая от комода со своими вещами, что он бережно перетаскивал в крупную сумку. — Хорошая идея, — в комнату без стука вошел Минхен, заставив Джэхвана вздрогнуть от неожиданности. — Только, думаю, постелить ему все-таки лучше в коридоре. Хван остановился, облокотившись на дверной проем и немного нагловато посматривая на Кима, очевидно ожидая реакции на свое резкое появление и гениальную шутку. — Я скажу Сону, что вы оба совсем меня не любите, — перешёл на угрозы Джэхван. — Он тебе не поверит, — самодовольно не отступал и Кан. Кажется, диалог зашёл в тупик, и шатен теперь просто сидел, надув собственные губы, которые и в обычном состоянии напоминали две милые пельмешки, но теперь это уже были скорее вареники. — Не куксись, — разрушил тишину Хван. — Если ты не будешь мешать мне спать, я буду совсем не против послушать тебя, — Минхен отвел свой взгляд в сторону и немного промямлил последнюю фразу. Естественно это не могло убежать от зоркого взгляда Кана, что в этой ситуации решил уважительно промолчать, чтобы случайно не спугнуть этих двоих. Уж больно долго он выслушивал бесконечные истерики Кима о том, какой Минхен классный, красивый, умный, невообразимый, чудесный, нереальный, неописуемый, восхитительный, одним словом — просто Минхен.***
На заднем дворе университета хорошо. Несмотря на крики студентов, что посещали пары физической культуры, несмотря на странную для ранней весны жару и несмотря на жужжание голоса Джэхвана прямо над ухом, — хорошо. — Я просто не понимаю, чем был обособлен этот выбор, — размахивая руками и очень эмоционально повествуя о чем-то, говорил Ким. — Ну ты сам подумай, на кой черт вообще нужно было тогда предоставлять игрокам выбор, если в конечном итоге она все равно умрет? Это так глупо! Даниэль лежал на прохладной траве прямо под одним из деревьев, росших возле университетского стадиона. Через полтора часа у него пара по истории исскуств, которую он всей своей душой хотел бы пропустить, но старая добрая матушка-совесть не позволяет ему поступать таким образом, поэтому он снова и снова тащит свою задницу в аудиторию этого старого дедули, который, кажется, уже давным давно потерял интерес к собственному предмету. — И как они смеют называть это самой эмоциональной игрой? Если они пытались вызывать во мне злость, то хорошо, у них это отлично получилось, потому что рассчитывал я совершенно не на это, выбирая спасение, — Джэхван замолчал на какое-то время, а потом продолжил. — Ниэль, ты вообще меня слушаешь? Кан повернул было голову в сторону Кима, прищурив глаза из-за яркого солнца, что прорывалось сквозь листья с помощью лёгкого дуновения ветра и светило ему прямо в глаза. Он хотел ответить своему другу, поддержав его мысль, потому что на самом деле финал игры его тоже разочаровал, но больно знакомый силуэт шёл по направлению к ним, и Даниэль не мог промолчать об этом. — Там Минхен идёт, — кратко ответил парень. — Чт… — не успел договорить Ким, резко обернувшись в сторону, куда прежде смотрел Кан, словно друг сказал, что на них падает самолёт. На деле Хван, естественно, шел не к ним, а к низким трибунам возле стадиона. «Вселенский красавчик» не был одет для занятия физкультурой, осторожно поправляя свой пиджак, он помахал рукой кому-то, сидевшему на трибунах. — Господи, я когда-нибудь увижу его хоть в чем-то кроме формы? — глубоко выдохнув, буквально простонал Ким. — Не плачь, Джульетта, будет он ещё твоим Ромео, — похлопав друга по плечу, пытался утешить друга Кан. — Молю, дайте яду. — Рано тебе ещё умирать, точно не в мою смену. Даниэлю не было никакого дела до того, чем там на трибунах занимался Хван, но вот его друг наоборот пристально следил, кажется, за каждым его движением и взглядом. — Что делаешь? — спросил Минхен у развалившегося на трибунах Сону, что разложил вокруг себя бесконечные тетради и конспекты, яростно записывая что-то. Тот в свою очередь дёрнулся из-за резкого появления друга, отошедшего минут пятнадцать назад и вернувшегося лишь сейчас. — Да все тем же, не могу понять смысл этого предложения для перевода, — Он глубоко вздохнул, откидываясь на пластмассовую спинку сидения. — А ты как? Что сказал врач? — отложив тетрадь, спросил он у друга. — Ничего серьёзного, просто давление, — отмахнувшись, он присел рядом с другом. — От физры освободили, но языковедение я все равно пропускать не стану. — Ну надо же, какие мы ответственные, — сняв свои очки и откинув уже тяжёлую от мыслей голову назад, саркастично протянул Сону. День был не из лучших, и лучи дневного солнца совсем не шли на пользу его уставшей голове, которой очень не хватало прохладного ветра, трепещущего его тёмные волосы. — Там твой сталкер на траве развалился, — словно между делом добавил Минхен. — Мой кто? — резко поднимая голову и поворачивая ее к своему другу, воскликнул Он. — Ну, тот парень, который вечно тебя рисует и думает, словно это незаметно, — легонько посмеявшись, уточнил Хван. Сону бы соврал, если бы сказал, что не заметил этого странного парня, яркие волосы которого буквально бросались и притягивали глаза во время общего обеденного перерыва. Он видел, как тот вечно косился на него, после быстро перерисовывая что-то в свой блокнот, а при встрече взглядов смущённо отворачивался и притворялся, словно вид его залипающего в телефон друга невообразимо интересен. Малиновый — приятный цвет, помнится, когда-то у Сону был малиновый браслет-фенечка, которую сплела его младшая сестра ещё будучи в младшей школе. Эти воспоминания греют душу, а браслет теперь висит на настольной лампе в его комнате, словно напоминая об ушедших днях, проведённых вместе с семьёй, которая жила теперь о-очень далеко от него. — Сталкер звучит пиздец странно, — задумчиво протянул брюнет после долгой паузы. — Тем более его друг, который пускает на тебя слюни, ничуть не лучше, — надувшись, добавил Сону. — Он не!.. — резко взорвался Хван. — Т-ты правда так думаешь.? — Боже, Минхен, это жуть как очевидно, — уже Сону самодовольно улыбался, надев свои очки обратно. Он легонько повернул голову вбок, краем глаза замечая две фигуры, сидящие на траве под деревом метрах в десяти от них самих. Джэхван пристально смотрел на этих двоих, словно силой мысли желая узнать, о чем они так любезно щебечут, а Кан тем временем продолжал лежать на траве, закрыв свое лицо руками. Сону— человек не принципиальный и, кажется, давно утерявший страх показаться странным. Он просто принял это, он — странный, поэтому сейчас ничего более разумного, чем помахать Киму, словно старому знакомому, ему в голову не пришло. — Д-Даниэль, — взволнованно промямлил Джэ. — Что такое, — недовольно промычал Кан, не открывая глаз. — Там твой странный парень мне помахал. Даниэль долго лежал и молчал, не зная, как обработать поступившую только что в его сознание информацию. Кан все ещё не знал его имени, все ещё не знал, на каком факультете тот учился, все ещё не знал, чем же именно этот парень так сильно привлёк его внимание. Но почему-то каждую его эмоцию, каждый взгляд и движение хотелось отзеркаливать чем-то призрачным внутри, хотелось запомнить и пронести сквозь времена среди закоулков собственной памяти. Даниэль не романтик, но что-то внутри него постоянно трепетало, стоит ему завидеть знакомый профиль. Приподнявшись на локтях, парень устремил свой взгляд на двух темноволосых парней, один из который очень по-родительски отчитывал второго за сумасбродное поведение, но тот его не слушал, он с прищуром смотрел прямо на Даниэля, пропуская слова своего друга мимо ушей. — Ну и что это? — спросил он у Джэхвана. — Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему друг, слушая отдалённые нравоучения Хвана.***
Собирать вещи из комнаты, в которой ты прожил уже почти что год и приспособил буквально все под себя — очень муторно и, кажется, невыносимо долго. Любимые книги на полках, фотография с родителями и фотография с Сону, стоящие на его учебном столе, пара носков, жалко валяющиеся в углу за дверью, даже статуэтка любимого персонажа из игры — всему этому нужно было найти место в бесконечных коробках, все нужно было аккуратно уложить и ни в коем случае не повредить. А ведь Сону говорил ему: «Ниэль~и, не затягивай, у тебя есть целая неделя, и если ты не отложишь все на последний день, все будет хорошо», и он искренне хотел, но в понедельник они с Джэхваном решили провести день сериалов (естественно, после учёбы) в честь последней недели сожительства, во вторник ему пришлось готовиться к важному зачёту, про который он напрочь забыл, в среду они праздновали с Кимом собственно сдачу этого зачёта Даниэлем на хорошую отметку, в четверг Сону сам позвал его прогуляться буквально до ночи, соскучившись по своему парню, а пятница и суббота прошли в каком-то странном бреду с одной лишь мыслью: «Ещё успею». Ага, успел, ничего не скажешь.***
… В университетской библиотеке всегда было пустовато, всегда было тихо и спокойно. Прямые солнечные лучи никогда не проникали сюда, и лишь легкий ветерок, летающий между зданиями, излюбовал крайнее открытое окно возле одникого пустующего стола, который в свою очередь излюбовал парень с ярко-малиновыми волосами. Ветер дул ему прямо в спину, мягко освежая уставшее за целый день в университете тело юноши, и ничего, кроме спокойствия, не оставалось. Даниэль часто приходил сюда, когда не было пар или когда просто хотелось отвлечься после целого дня учёбы, посидеть в тихом месте заполненном безмятежностью и, возможно, порисовать что-то, отвлеченное от учебной практики. Студентов здесь было немного, и каждый был занят своими собственными делами, утыкаясь в толстые учебные книги, вероятно либо готовясь к чему-то серьёзному, либо лишь создавая вид занятости. Даниэль любил всю эту атмосферу, поэтому, разложив перед собой свой скетчбук и пенал с карандашами разной мягкости, мечтательно посмотрел в окно, откуда открывался вид на второй корпус университета. Там студенты ходили по длинным коридорам, задерживались в небольших компаниях, вероятно разговаривая друг с другом о разных мелочах, сплетнях, спешили на занятия, и невольно думаешь, что жизнь вечно куда-то идёт, в своём привычном темпе. Даже когда тебе кажется, словно весь мир замер, словно время остановило свой ход, и ветер перестал летать над планетой, даже если наоборот — чувствуешь, словно бежишь, несёшся, потеряв счёт и сбившись с круга, летишь вперёд, не замечая ничего, — она всегда не меняет собственный темп, не прогибаясь под чужие ощущения. И стоит лишь на мгновение обернуться, как поймёшь, что ничего не меняется, но в то же время, ничто уже не будет, как прежде. Из мыслей выводит скрип старой двери, что находилась недалеко от его стола — с этого места ему в целом открывался вид, кажется, на всю библиотеку, пусть та и была далеко не маленьких размеров — и недовольно цоканье старой женщины, котрая не любила, когда дверь не придерживают и позволяют ей слегка ударить о дверной проем в конце своего пути. Парень в чёрной водолазке, светло-бежевом кардигане сверху и чёрных обтягивающих джинсах неловко улыбнулся, поклонившись женщине, и извинился за доставленный шум. Та в ответ лишь закатила глаза, вновь проявляя свое безразличие, и попросила впредь быть аккуратнее. — Молодой человек, однажды я заставлю Вас платить за ремонт этой несчастной двери, — очень тихо сказала она, почти шёпотом, чтобы не нарушить собственные установленные правила. Парень на это лишь легонько посмеялся и, развернувшись, направился к книжный стеллажам, засунув свои руки в карманы кардигана. В его движениях читалась необычайная лёгкость, словно каждый шаг — часть какого-то таинственного танца сказочного эльфийского народа. Завораживало, цепляло и словно силой принуждало любоваться, а Даниэль даже и не пытался сопротивляться — смотрел, любовался, цеплялся, ловил каждое движение взглядом, проглатывал, сохранял в памяти и словно зеркало отражал. Джэхван говорил ему уже однажды: «Дурень, это называется — симпатия, сим-па-ти-я» — словно маленькому ребёнку пояснял тот, на каждый слог взмахивая собственным пальцем перед носом Кана, когда вновь краем глаза заметил зарисовки своего друга. «Знаешь, что в таком случае делают? — спрашивал Ким. — Как минимум знакомятся!» — не прожевав кусок своего любимого черничного прирога, продолжал тот. Даниэль был с ним согласен, его слова звучали вполне резонно, вот только, Ким Джэхван — последний человек, который мог бы давать подобные советы, до сих пор не разобравшись в собственных чувствах. На некоторое время парень пропал из поля его зрения, скрывшись за длинными стеллажами, и Даниэль снова на время засмотрелся в окно, думая и ищя хоть какое-то вдохновение. Рисовать природу он не очень любил, предпочитая ей нечто более оживленное. Животные, люди, одежда, лица и тела — вот, что у него всегда отлично получалось, что он любил и находил в этом нечто невообразимо прекрасное. Но эстетичные люди всегда занимали отдельное место в его художественном сердце. Когда взгляд пробирал до мурашек, неровности кожи вызвали неописуемое восхищение, когда родинки кажутся настоящими созвездиями, а выражение эмоций буквально заставляло сидеть, разинув собственный рот — вот, что действительно заставляло его сердце биться чаще. И абсолютно все в этом таинственном парне пробивало по всем фронтам, срывало давно съехавшую крышу, вынуждая Кана чувствовать странное волнение и тревогу рядом с ним. «Помяни черта…» — подумал Даниэль, когда знакомая фигура вынырнула из-за стеллажей с несколькими словарями испанского языка и расположилась в противоположном от Кана углу, раскладывая вокруг себя различные тетради. Парень уставше выдохнул и погрузился в глубокий мир бесконечных иностранных слов, с которыми ему предстояло работать в процессе исследовательской работы. Оставалось ещё совсем немного, но все, что осталось, — это муторная и утомляющая работа с книгами, которую Сону предпочел бы пропустить или отложить на самый последний день, когда тянуть будет просто уже некуда. Время медленно текло, и настенные часы беспристанно отстукивали утекавшие секунды. Было вполне очевидным, что Кан, радуясь выпавшей возможности наконец-то нарисовать парня в нормальной обстановке, возможности буквально рисовать с натуры, разглядывая черты его занятого и хмурого лица, воспользовался ей, утонув в волнах нахлынувшего вдохновения. Он потерял счёт времени и полностью зациклился на аккуратно начерченных линиях, растирая и сглаживая их края. Прошло, кажется, пару часов точно, перед тем как вымотавшийся парень встал со своего места, складывая тетради обратно в свою сумку-шоппер и унося книги на свое законное место — полки дальних стеллажей. Весь день был ещё впереди, но из-за проведённых здесь часов, создавалось впечатление, словно солнце уже давно должно было блекнуть за горизонтом, а не сиять, находясь чуть ли не в самом своём зените. Кан устал, устал сидеть в одном положении, сгорбившись над страницей открытого скетчбука, но оставались буквально финальные штрихи, оставалось как следует зашриховать тени, добавить блики на поверхность вдумчивых глаз и мягкий отлив кучерявых чёрных волос, и вот он — один из лучших портретов этого таинственного парня, которым были заполнены уже многие страницы этого поношенного временем скетчбука. — Вау, — неожиданно послышался тихий голос прямо над ухом Даниэля, от чего тот вздрогнул, ударившись коленкой о стол. Старая женщина недовольно покосилась на него, словно стреляя настоящими молниями прямо из своих голубых накрашенных глаз, поэтому ему пришлось резко закрыть рот собственной рукой, словано показывая, мол «все-все, намек понят, больше этого не повторится». Парень, имя которого Кану было до сих пор неизвестно, осторожно, но стремительно, протянул свои руки к блокноту Даниэля, желая рассмотреть свой собственный портрет поближе, и Кан даже не успел вырвать свой скетчбук из изящных рук с парой темных колец на длинных пальцах. — Не знал, что я такой красавчик, — искренне, восхищенно и совершенно ни разу не шутя. Казалось в глазах его в одно мгновение стали разливаться искорки ненаигранного счастья, а улыбка невольно озарила прежде хмурое и уставшее лицо. Лицо Даниэля, кажется, превратилось в одну большую помидорину, которая теперь была неспособна промолвить и слова, потерявшись в собственных мыслях, где он уже давным давно ответил парню: «Ты не представляешь, насколько красив», но в жизни фраза застревала прямо в горле, теряясь и прячась в углу. — Могу я…? — неуверенно и нервно спросил у него парень, аккуратно взявшись за край одной и страниц и бросив на него беглый, слегка смущенный взгляд. Даниэль не ответил, лишь кивнул, не зная, куда день свой взгляд, метавшийся между собственными слегка дрожащими руками и еле заметным трепетом чужих ресниц. Видеть, как листы нежно переворачиваются ладонями, которые он так тщательно вырисовывал буквально полчаса назад — до одури странно, ещё странее — осознавать, что больше всего сейчас хотелось прикоснуться к ним, погладить собственным большим пальцем по выступающим костяшкам кисти, пройтись по нежной коже вдоль вен и задеться в невесомом волнении. Странно, пиздецки странно. И в этой прострации они провели пару минут, в кромешной и неловкой тишине, прерываемой краткими высказываниями кучерявого брюнета об особенно красивых и бросающихся в глаза рисунках, это могли быть как незамысловатые рисунки гусей, рандомные зарисовки аутфитов попадающихся на перерывах людей, так и приличного размера портрет Джэхвана, но самое ужасное — он почти ничего не говорил, когда натыкался взглядом на очередное собственное изображение, лишь вдумчиво смотрел, словно пытаясь найти в порывистых линиях какой-то сокрытый смысл, словно в тёмном следе карандаша таились тайные писмена древнего поселения все тех же эльфов. Даниэлю почему-то сразу показалось, что этот парень не от мира сего, было в нем что-то загадочное, что-то, что хотелось разгадать, познать сакральный смысл и проникнуться глубиной вселенских знаний, скрытых в одном маленьком человеке. — Он Сону, — резко прервал тишину он, не отрывая взгляд от рисунков. — Ч-что? — Даниэль осторожно поднял свою голову, цепляясь взглядом за пару торчащих кудряшек на макушке парня, что стоял боком к нему, и недоумевающе покосился на того. — Меня зовут Он Сону, — повторился брюнет, встречаясь взглядом с младшим парнем. Тот застыл, потерявшись в мыслях. «Он Сону» — хотелось произнести, попробовать это имя на вкус и посмаковать его на своём языке, раскрывая полную палитру вкусов, хотелось аккуратно вывести буквы на бумаге, закрепив наконец за рисунками их собственную музу, и еще безумно хотелось как можно скорее привыкнуть к этому имени. «Доброе утро, Сону» «Как прошёл твой день, Сону?» «Сону, что бы ты хотел ощутить больше: чувство свободного полёта или невесомости?» «Сону-я, пойдём вместе домой?» Со всех сторон это было незабываемо, это было с привкусом безудержного смеха, сладкого попкорна, хорошего фильма, красивых закатов и незабываемых рассветов. Это было с послевкусием искреннего счастья и настоящей любви. — Кан Даниэль, — представился он в ответ. Сону улыбнулся тогда. И это тоже было незабываемо.***
Тяжелее всего было собирать общие, переполненные воспоминаниями полароидные снимки и не возвращаться ежесекундно в то драгоценное время лёгкой беззаботности. Смотря на снимок розового заката, Даниэль чувствовал лёгкое жжение прикосновений знакомых холодных рук к его горящим щекам, посмотрев на фотографию выцветшей ромашки, снизу которой красовалась какая-то типично-романтичная фраза — Даниэль написал там «you're my sunflower!», а Сону тогда лишь рассмеялся, потрепав его по голове, решив не портить момент знанием того, что sunflower — это далеко не ромашка, — он чувствовал беззаботное счастье и детскую радость, а увидев снимок пустующей крыши общежития на самом рассвете, он невольно ощутил трепетный вкус первого поцелуя с запахом свежего весеннего ветра и лёгким чувством неловкости. Кажется, он помнит это день так, словно лишь вчера глубокой ночью ему пришло одинокое и тихое оповещение, раздавшееся гулкой вибрацией телефона под подушкой. На экране высветилась уже до дрожи в пальцах знакомая фотография и ласковое: «Сону~я». Выше виднелся белый циферблат, что уверенно показал позднее время глубокой ночи — половина четвёртого утра, и у Кана нет ни единой догадки, зачем он мог понадобится старшему. «Ниэль, не спишь?» — кратко и вызывающе уйму вопросов. Что вновь всбрело в голову этого сумасбродного парня, Даниэль мог лишь гадать, но, что удивительно, он всегда был готов поддержать любую его авантюру. Тем более сон от чего-то совершенно не лез в его уставшую голову, прокручивая в голове какие-то невообразимые сценарии. В последнее время они с ним очень сблизились и даже обменялись контактами, неловкость постепенно ушла, и младший чувствовал себя от этого самым радостными ребёнком на свете. Словно исполнилась какая-то особая и, казалось бы, незначительная мечта, но для него она означала очень много. Поэтому долго не думая, он ответил старшему, что ему почему-то тоже не спится. «Нет, не сплю (´･ᴗ･ `) Хотел что-то, хен?» Ответ пришёл чуть ли не моментально. Ответ, что не поубавил ни один из его внутренних вопросов. «Выходи в общий коридор» Пользователь вышел из сети, пользователь отказы не принимает — и это вполне в стиле Сону, который знал, что в любом случае ему не откажут, знал, что младший обязательно выйдет, знал, потому что доверял и верил. И не напрасно. Кан и вправду сразу же поднялся и максимально, насколько это вообще было возможно, тихо постарался слезть с кровати, не разбудив при этом тихо спящего Кима. Тот сегодня спал на удивление крепко и беззаботно, даже почти не хмурил брови — его старая привычка. Осторожными шажками он подошёл к шкафу только ради того, чтобы достать оттуда серую толстовку и сразу же накинуть ее поверх домашней белой футболки. Переодеваться совершенно не хотелось, хотелось лишь не замёрзнуть, поэтому на остальную часть вещей он благополучно забил, оставаясь в домашних шортах и мягко влетая в свои незашнурованные кеды, всегда стоявшие у выхода в подобном состоянии. Тихо прикрытая дверь, абсолютно тёмный коридор и лишь слабый фонарик на телефоне позволял ему видеть в этой кромешной темноте. Казалось бы, он уже знает эти стены словно облупленный, знает каждый заворот, дверной косяк и угол, но всегда стоит быть осторожным, ведь вечно шумные соседи очень любили разбрасывать свои вещи где попало. До общего коридора рукой подать, пара пролетов, большая пластмассовая дверь — и вуаля, ты уже в длинном коридоре, где одинаковые белые двери вели в такие же небольшие отделения по три-четыре комнаты с общей душевой и кухней. Выйдя, Даниэль сразу же заметил знакомую уставшую фигуру, что стояла, подпирая спиной стену и откинув к ней же голову. На звук тот даже не шелохнулся, позволил Кану подойти поближе, чтобы уже потом решительно заглянуть в его глаза и тихо прошептать: «Пошли». И младший пойдёт, да хоть на край света пойдёт, лишь бы вновь услышать этот приглушённый шёпот потаенного волнения. Вроде бы это так типично, так обыкновенно, но ощущение, словно до одури интимно, словно только здесь и сейчас, в этом темном коридоре, время застыло, как застыло обдавшее щеку дыхание. Длинный коридор остался позади, как и долгие пролёты лестниц, второй, третий, четвёртый и наконец-то пятый этаж, на котором лишь невысокая лестница и тяжёлый люк. Обычно — это запрещают, но Сону странный парень, и Даниэль давно понял, что он не от мира сего. Понял и вовсе не против покинуть эту планету ради нового мира в тёмных глазах парня. Кан — не романтик, но мысли то и дело непроизвольно лезли в голову, словно поток обрушевшегося водопада. Вспоминая себя тогда, Кан неловко усмехается и думает: «влюблённый идиот», но подсознание вмиг отвечает: «словно сейчас что-то поменялось», и он знает — нет. Совсем ничего не поменялось, он все такой же влюблённый олух, разве что теперь к этому званию мягко добавилось ещё одно — любимый. В тот день они тайно ото всех пробрались на крышу общежития, так, словно делали это уже много-много раз, словно страх быть застуканными вовсе не щекотал внутри, раздаваясь лёгкой дрожью в пальцах. — Вау… — все, что смог выдавить из себя Даниэль, взглянув на рассветное солнце, что разливалось на горизонте бело-желтыми волнами. Там облака — точно морская пена, ласкающая тёмный берег — лес на окраине дорог. Там золотая россыпь совсем юных лучей, там на небе в противоположном углу уже тусклая, но ещё заметная луна. Она прощается, сдавая свой пост и вновь уступая черед яркому ореолу света. Там беззаботно, неприступно, так безмятежно и легко. Там дышится полной грудью, дышится настоящей свободой, и Даниэль, кажется, на всю жизнь запомнил запах этого утра. — Красиво, не правда ли? — так спокойно раздалось сбоку. Спокойно, но с привкусом теплого и такого родного уюта, словно здесь и сейчас они единственные в целом мире, словно время остановило свой ход, и лишь прохладный ветерок трепетно гладит щеки. Сону улыбнулся тогда, а Кан знатно залип. Залип на эти легкие морщинки-ямочки на его щеках, залип на слегка сузившиеся глаза, на этот еле заметный выдох и искры чего-то бесконечно счастливого в темных глазах. Свет мягко обволакивал его лицо, ласкал густые дергающиеся ресницы, игрался бликами внутри радужки глаз, согревал, успокаивал, позволял дышать глубже этой лёгкостью и невесомостью бытия. Лёгким движением руки Он снял с себя очки, повесив из на вороте светлого свитера, и вытянул из своего любимого шоппера небольшой и аккуратный фотоаппарат. Даниэль мог лишь молча наблюдать за тихим моментом откровения — он не знал, что Сону увлекался фотографией. — Фотографии, — вдруг начал Сону после долгой тишины, не отрываясь от фотосъёмки волшебного вида. — Они помогают помнить. Старший осторожно опустил камеру, мельком взглянув на получившийся снимок, что осторожно выполз из соответственного отверстия полароида, чтобы вновь воочию понаблюдать за медленно встававшим из-за гарнизонта солнцем, что ополаскивал все небо вокруг своими лучами. — Помогают помнить такие детали, как даже полет маленького листка с вершины вон того дерева, — ткнув пальцем по направлению к макушке старой осины, что росла под окнами общежития, сказал он. — Или то, как вон в той квартире, — он указал на недалекий от их общежития дом. — от чего-то все ещё не спят. И правда не спали, в пустующей квартире был не погашен свет, мягко освещающий стены чужой одинокой комнаты. Сону говорил так завороженно, так цепляюще, его глаза сияли, его речь искрилась, обжигала своей искренностью, и Даниэль слушал и слушал, надеясь, что этот момент никогда не закончится. Что вся эта интимность, весь этот уют, откровения, искренности, желанность, словно лёгкая необходимость просто быть, просто слушать, просто говорить, просто смотреть, прямо в глаза, в самую душу, что все это — останется здесь, в его сердце, на долгие-долгие годы, а лучше — навсегда. — Или как сильно сейчас ты похож на влюблённого дурочка, — легко, так невообразимо легко, Сону улыбнулся и посмотрел прямо на него своим прямым, понимающим взглядом, который словно кричал: «Я уже давно разгадал все твои тайны, нет смысла скрывать», и Даниэль понимал, правда нет, совершенно никакого смысла нет, а потому — лишь улыбнулся в ответ, подойдя к нему ближе. — А что если я и есть? — выдохнул он, борясь со внутренними противоречиями, боясь спугнуть, наложать, испортить что-то столь хрупкое и трепетное, что, кажется, прозрачное, еле заметное. — А что если я тоже? — шатен двинулся ближе, почти соприкасая их носы, он дышал совсем невесомо, словно находится где-то далеко-далеко, но так чарующе близко. Кан был словно в бреду, будто совсем не здесь, а где-то на небесах, где мягкий ветер давил на затылок, заставляя неловко, совсем невесомо, на грани касания притронуться своими губами к слегка раскрытым чужим, нежно потеревшись носом. Они закрыли глаза, полностью отдались моменту, чувствовали это огненное покалывние тела, лёгкое жжение сухих губ, что пропадали внутри чужих, поддаваясь нежным покусываниям. Сону улыбался в поцелуй, и, черт возьми, Даниэль никогда ещё не чувствовал прежде такого сильного жжения и трепета внутри его живота. Там цунами поднимало волнами невообразимое волнение, так, что ноги подгибались, колени дрожали, а ладони неловко тряслись, боясь зацепиться за чужое плечо. Воздух вышибало, весь мир пропал, нет ничего кроме ответной реакции Она, что дышал, дышал и дышал, так глубоко и тяжело, медленно пробираясь собственными руками к чужому затылку, нежно зарываясь, поглаживая волосы, надавливая и словно говоря: «Вот он я, я готов, давно уже готов, так давай насладимся этим вместе, ты ведь тоже так давно хотел этого, я знаю», и он, как всегда, прав, младший давно хотел и сейчас не отступит. Даниэль неуверенно глотает чужие выдохи, ловит дуновение губами, боясь просить о большем, а Сону вот совсем не боится. Сону отдаёт всего себя сразу, Кан буквально захлебывается в нем, но, словно последний наркоман, ловит от этого чарующее удовольствие. Электрический ток пробивал от волнующего трения губ, они прерывались, желая вдохнуть хоть немного свежего воздуха, что сразу же выдахали друг в друга. И было уже не понятно, это дурманещее головокружение от нехватки кислорода или же от переизбытка чувств, эмоций, ощущений. Вероятно, сразу все. Это был первый поцелуй в его жизни, как бы стыдно для него самого это ни было признавать, первый и, кажется, самый лучший, самый запоминающийся, пробирающий до мурашек на затылке и тяжёлого дыхания. Он не соврал тогда, когда мысленно сказал себе, что запомнил запах этого утра и нежный вкус трепетного поцелуя. Правда запомнил, всю ночь после не мог заснуть, чувствуя фантомные прикосновения языка к кромке собственных зубов, слыша тихие выдохи, ловя трепет чужих ресниц и волнительный взгляд из-под слегка прикрытых век. Запомнил на всю жизнь улыбку этого обворожительного дурочка, которого с тех пор он мог с чистой совестью и душой назвать «мой дурачок». А найденная на утро фотография того самого заката в кармане собственных домашних шорт была прямым доказательством — не причудилось, не приснилось, не выдумка и не фальшь — а самая что ни на есть реальность. Утекло много воды с той самой ночи, прошли бесконечные встречи в абсолютной тишине и безграничной амброзии звуков, прерываемой тихим шелестом листьев за окном, перманентного шума телевизора и такими тёплыми смешками Сону, что, как оказалось, был без ума от комедий и ситкомов, которые они с тех пор посмотрели, кажется, бесконечное количество. Даниэль соврал бы, если бы сказал, что он был против. Раскрывшиеся чувства окрыляли, дарили лёгкость, свежесть жизни, новый взгляд, бесконечное вдохновение, разливающееся под сердцем тепло и сплошной уют. Кан раскрыл в себе что-то прежде неизвестное, раскрыл такое искренне детское счастье, чуткость к маленьким деталям, раскрыл в себе любовь к природе. Кан начал куда больше рисовать пейзажи, что прежде не вызывали в нем интерес. Сону научил его видеть красоту в каждой капле этого мира, он показал ему то самое гнездо, сказав, что это — цикл жизни, как он есть. Новые бьющиеся сердца, что принесут в этот мир изменения, ведь даже взмах одного крыла, способен незначительно, но повлиять на силу ветра перемен. Он верил в это. Он научил Даниэля верить. Сону же, в свою очередь, благодаря Даниэлю смог разглядеть истинную красоту человеческой сущности. Даниэль показывал ему с каждым днем все больше и больше, насколько каждый из окружающих их людей — особенный и по-своему невероятный. Цепляющий своей индивидуальностью, сущностью, душой, мы, словно зрители кинотеатра, способны наблюдать за ростом персонажей в нашей собственной жизни. Вот только жизнь интереснее, здесь каждый раз новая завязка, кульминация и конец, совершенно разные конфликты, жанры, стили повествования. Люди — удивительные персонажи в своих собственных произведениях судьбы. И вот его дорога привела его сюда, в их новую квартиру, пока что все ещё недостаточно живую, недостаточно заполненную, ведь не хватало именно частички Даниэля. Везде все ещё стояли коробки, Сону носился по квартире из одной комнаты в другую и даже не заметил появления Кана в открытой нараспашку квартире. Место было запредельно милое, виды за окнами невероятные, а открытый балкон обещал им долгие утра с пледом и чашками кофе с молоком на рассвете. От предвещания невольно бежали мурашки, но Джэхван с коробкой, что упёрся ему в спину портит совершенно всю романтику. — Че застыл, эти коробки вообще то не пухом набиты, — недовольно пробурчал Ким, привлекая своим голосом Сону, что тут же принесся на звук. Разлетающиеся концы уже сиреневого кардигана, очки в новой более округлой и тонкой оправе, свободные штаны и однотонная футболка — у Даниэля не находилось ни единого слова, чтобы описать то, насколько уютно и по-родному сейчас выглядел Сону, насколько трепетно это и интимно, что хотелось то-ли нежно обнять, погладив по головке, то-ли зацеловать до смерти. — О! Вы уже пришли! — радостно воскликнул Он, встречая Кима и указывая тому, куда можно поставить коробки. — Привет, солнце, — слегка припрыгнув на носочках и смазанно поцеловав младшего в щеку, поздоровался он с ним. Даниэль сделал вид, словно он не слышал пародию на рвотный позыв из соседней комнаты от Джэ, и ответно поцеловал Сону, унося коробки следом. Всё складывалось как нельзя лучше. Минхен поднялся следом за ними, тихо зашёл в квартиру, вновь облокотившись на дверной косяк и скрестив руки на груди. Во взгляде его читалось лишь искреннее и такое откровенное счастье за своих друзей, простое счастье, что искрами отражалось в нем от взгляда самого Сону, что тихо напевая себе что-то под нос, расставлял вещи на места. Все это — именно то, чего так не хватало Даниэлю, весь этот уют, свое родное гнездышко, без вечных общажных конфликтов и неурядиц. Но все-таки самое главное — что это их с Сону гнездышко. Цикл жизни, да? Здесь зарождалась новая жизнь, прямо внутри их сердцец, невообразимая сила, что позволит сражаться за собственное счастье. Такое тёплое, нежное, родное, трепетно, откровенное и искреннее счастье. Он верит в это. Он научил их обоих верить.***
— Можно тебя сфотографировать? — Боишься забыть? — Нет, я уже никогда тебя не забуду, просто сейчас ты — чертовски красив.