Тёмно-чёрные искры

Может, даже снег пойдет. Надежда маленькая, но – вдруг поверишь и случится?  Чуя, однако, давно отвык даже от попыток слепой веры в чудеса. Не от разочарований, а просто, возраст, что ли, такой наступил. Последний год старшей школы и все такое, экзамены, дальнейший выбор. В детстве просто проще во что-то верить, а тут уже задумываешься о чем-то рациональном, все прочее вызывает снисхождение, улыбку.  – Ты чего замер? – Коё заглядывает в комнату, со смехом глянув на Чую, который застыл на стуле с гирляндой в руках. Он и не заметил, что стоит и таращится в окно, словно бы и правда вызывая с небес снег. Но в этих краях слишком тепло, чтобы тот решился посыпаться с небес. Рискнет даже если, так сразу в дождь обратится.  – Задумался, – Чуя приподнимается на носках, чтобы закрепить гирлянду.  Коё скрылась, а он спрыгивает на пол и снова глядит в окно. Уже давно стемнело, видно плохо, в основном отражение не до конца украшенной к Рождеству комнаты. Чуя так давно не был у сестрицы. Учеба перенесла его в Токио, где он обитал у дальних родственников, а сюда вот возвращался лишь набегами, вспоминая места детства. В принципе, никогда не жалел о том, что уехал. Так еще приятнее было возвращаться. И Коё радовалась ему. Он пообещал задержаться на все праздничные дни, и Новый год тоже встретить с ней, хотя новые друзья, которыми он неожиданно для себя оброс в старшей школе, были расстроены, что Чуя не разделит с ними прогулки, и он, признаться, жалел слегка, что расстался с ними, но это место, этот дом – сюда всегда что-то манило, каждый раз было приятно вспоминать дни безмятежности и свободы, пока он не уехал. В городе было иначе, в городе было отрешеннее от всего, что внутри любого человека прячется.  Чуя прибыл ранним утром, но его застала, как всегда, куча дел, покупки, болтовня с сестрицей. Так и не успел выйти, обойти хорошо знакомые места.  Он смотрит сквозь свет и мрак в окне. Где-то там бамбуковая роща, а еще дальше, за старым кладбищем, чернеет лес. Любимое место детских игр. Странное место. С особой памятью, в которой Чуя, однако, уже давно начал сомневаться, но сейчас вот смотрит и не знает: в самом ли деле это было неправдой?  Он как будто хорошо помнит, что в этом лесу его всегда ждали, но как теперь он может поверить в такое? Словно сказкой-сном было, а теперь – не представляется реальным. Чуя всматривается, словно в попытке убедить себя в чем-то. И смущается. Мысль засмущала, с которой ехал сюда. Потому что как будто убедился в том, что ничего такого и быть не могло, но не сочинил же он себе дружбу с тем маленьким кицунэ с девятью пушистыми хвостами?  Кто узнает о таком, решит, что Накахара Чуя сбрендил. Или просто посмеется, что он верит в сказки о ёкаях. Но все это помнилось, все это не могло так долго сниться и мерещиться. Тот лисенок всегда ждал его в лесу, а однажды Чуя притащил его к себе домой. Они вроде бы потом еще виделись, но вскоре он стал являться все реже. Или же это Чуя сам не находил времени прийти, более так сильно не нуждаясь в уединении? Какое-то время спустя он уехал. И более в лесу уже не бывал, даже если приезжал к сестрице. Что ж сейчас вдруг задумался, вспомнил, распереживался?  Одернув себя, Чуя быстро покончил с гирляндами, стащил с кухни онигири с тунцом и прокрался в себе в комнату, мельком глянув, что там за сообщения могли прийти ему на телефон. Несколько штук от друзей, но прочтет потом. Пусть думают, что он не видел, а то решат, что просто прочел и не ответил – невежливо как-то.  Онигири съеден; сестрица зовет пить чай через полчаса, предупредив, что зачем-то хочет сбегать в ближайший комбини. Дверь она заперла сама, но Чуя все равно затем спускается вниз и выходит из дома. На нем по-прежнему школьная форма, в которой он приехал, да так и не переоделся, ткань его куртки была плотная, но все равно ощущается холодок, сейчас на улице градусов десять тепла. Чуя ежится. Немного неприятное чувство, будто что-то потустороннее под одежду пытается проникнуть. Он хмыкает – придумывает сам себе после воспоминаний о ёкаях. Стоит, смотрит.  Не мог не приманиться. Он не намеревается уходить в сам лес, просто хочет приблизиться к рощице и старой тропинке средь бамбука, словно просто осознать, что там все такое же, как и в его воспоминаниях. Не таких уж далеких, но почему-то смущающих и даже сумасшедших.  Ему кажется, что вдалеке средь деревьев он будто бы видит какие-то огоньки. Сердце больно ударяется о грудную клетку, он напрягается в предвкушении неизвестного, да потом вдруг озаряется памятью: что такого в этих огоньках? Какой смысл? Тот кицунэ ведь умел лишь их гасить.  Забавно уже то, что он принял какое-то мерцание за лисий огонь. Вот уж ребенок. Он, конечно, не вымахал в здорового лба (что жаль), но все равно, скоро уже в университете будет почетно себя подавать, а тут – думает о лисьих огоньках.  Выдав смешок сквозь зубы, Чуя спешит обратно в дом, пока сестрица не вернулась и не стала спрашивать, чего он суетится теперь.  А утром, едва нормально перекусив, засобирался на улицу.  – И куда же ты помчался? – Коё приканчивала свой завтрак весьма неторопливо. Почти что вкушала мисо-суп, смыкая губы так, чтобы аккуратно собрать с них незаметно языком вкус. Чуя хмыкает на эту ее манеру, но Коё просто была в очень хорошем настроении: предпраздничный день, и он тут с ней.  – Осмотрюсь. Как тут у вас что изменилось – надо расследовать!  – Такая глушь никогда не меняется. Тут время прекрасно застывает, красота не переводится. Но да, иди оглядись. Всё не шумный Токио.  – Ты как будто на меня обижена, – внезапно выдает Чуя, на что Коё в смущении глядит на него.  – Что ты! Я лишь намекаю тебе бывать у меня почаще.  Чуя лишь улыбается ее легкой прямоте и спешит на улицу.  Он мельком подумывает о том, чтобы оббежать округу, все же выявить то, что глазу будет непривычно, изменения – всегда интересно, однако его тянет в лес! Непреодолимо, и, усмехнувшись своей наивности, о которой он точно никогда никому не скажет, Чуя отправляется бодро к никуда не девшейся тропке, еще не зная, как далеко собирается зайти, а бамбуковая роща так и приглашает к себе. Он проходит ее неспешно, с усмешкой вспоминая, как порой брел здесь, уткнувшись в книгу, вот уж любитель был, а сейчас где ж найти столько времени на чтение? Разве что в поездах.  А кладбище тут совсем захирело, зато стало выглядеть истинным примером неприкосновенного умиротворения.  Он уходит глубже в лес. Витает свежесть, хотя со вчерашнего дня воздух потеплел, в Токио сейчас прохладнее должно быть, а Чуе – здесь привычнее, и он, подобрав палку, заныривает в чащу, вслушиваясь внимательно в звуки.  Тут в стороне, оказывается, построили несколько домиков для любителей тихого отдыха, но они быстро остаются в отдалении, по мере того как Чуя пробирается все дальше и дальше. Заплутать не боится: ему кажется, что память его встрепенулась, и он четко помнит эти места, камни, где любил уединяться с книгами. Деревья, кусты, эта тропка – все, как было, и не сказать, что те же деревья стали выше. И он точно помнит, как добраться до места, где ждал его друг раньше. С замиранием сердца Чуя направляется туда. И будто бы глубоко разочарован, когда видит, что никого нет, что никто не ждет, да и не собирался.  Надо было сразу это сознавать. Лишь делает себе пометку о том, что велика вероятность, что все это было не так, как ему помнится, и тот мальчик, Осаму, существовал, да хвосты его и ушки – это уже все фантазии. Наверное, живет где-нибудь тут сейчас, обычный юноша с таким именем, или же уехал, как и сам Чуя.  Однако он не уходит так сразу. Телефон достает, чтобы проверить сообщения, да сеть тут совершенно не ловит, и Чуя просто делает несколько снимков, на память, что ли. А затем решает заснять себя самого для видео и отправить друзьям, типа, какой ерундой он тут занимается, по лесу разгуливает. Впрочем, друзья его были любителями поездок на природу, так что позавидуют.  Чуя переключает камеру и начинает запись.  – Эй, Такэси, зацени обстановку! Как ты любишь! Юки, рванул бы сюда? Можем в следующем году, если поступим вместе! Курихара, придурок! Как тебе лес? Ты бы тут мог однажды своих цикад поискать редких, хотя хрен знает, есть ли они тут эти твои редкие, но летом обычно трескотня жуткая. В Токио и окрестностях они так не поют. Так что подумай – летом тут хорошо. Я не скучаю! – Чуя довольно скалится в камеру, представляя комментарии своих друзей. – Такэси, кстати, скинь мне ссылку на видео с той песней, о которой ты вчера распинался, я забыл тебе о том написать! Пока помню! Птица какая-то, – Чуя оглядывается назад, оторвавшись от созерцания себя в камере. Всматривается, кто там повизгивает на ветке, да он не особо сечет в орнитологии, не знает, как называется. – Ребят, птичку кто знает? Вот так видно будет лучше, сейчас, – он немного в сторону ведет рукой с телефоном, чтобы камера могла захватить нужную цель. – Верещит, будто истеричка! Мож, чего испугалась…  Он снова оглядывается на нее, но тут же стреляет глазами чуть в сторону, приметив какое-то движение. И оно ему точно не показалось. Чуя настораживается. Прищуривается. Он прекращает запись, а потом снова смотрит в сторону, где что-то мелькнуло, а еще его смущает то, что птица и правда повела себя как-то возбужденно. Хищная по виду. Чуя хмурится, а потом решается посмотреть, что там камера могла записать. Проматывает до нужного места, но в кадр не попал тот участок, который смутил его.  Чуе хватает храбрости пойти и глянуть, хотя, если так честно, он был искренне уверен, что там всего лишь зверек какой притаился. Он пробирается, чертыхаясь, через кусты, но никого не видит, однако углубляется и дальше в заросли, лишь пара метров – и он в изумлении каменеет.  На него в упор смотрит… кажется, лиса? Он сам не понял, почему засомневался, и все же этот белый комок с огромным количеством меха позади был похож именно на лису.  Только на самом деле все не имеет никакого значения: лиса это или что это, ёкай ли это с целой пачкой хвостов, тот ли, о ком Чуя подумал… Сначала не может понять, что его смутило, он никак не мог собрать всю картинку в одно; но, пережив первое впечатление, собравшись, смотрит, со странным замиранием где-то под ребрами, на торчащую в спине лисы стрелу. Она вошла как будто у самого позвоночника и вдоль него же прошла насквозь, мерцая тускло своим наконечником. Следов крови на ней как будто и не было, но и без того смотрелось жутковато.  Лиса пятится назад, и Чуе кажется, что у него самого сейчас спину ломит от мысли о боли, что разносится по телу при малейшем движении. При этом с него самого не сводят глаз. И Чуя свои наконец-то отрывает от стрелы, лишь прошептав имя, на которое лиса теперь подается вперед, но очень неуверенно, не доверяя, но в то же время будто полагая, что это необходимо.  – Осаму? Это как… Это ты? В самом деле?  Чего сомневаться?! Перед ним, как минимум, был ёкай! Хвосты, которые казались теперь просто чем-то невероятным, с головой выдавали сущность лисы, что вдруг, кренясь на одну сторону, начинает приближаться, несмотря на эту чертову стрелу!  Чуя, не зная, что еще делать (он еще и сомневается теперь в том, что вообще бодрствует), протягивает руку вперед, и в пальцы тут же утыкаются в суховатый нос, а затем язык скользит по рукам. На миг мелькает мысль – сейчас руку отхватит! Но зубы лишь слегка смыкаются на пальцах и тут же отпускают.  – Как тебя угораздило?! Надо это вытащить!  Как-нибудь.  Что?!  Чуя учился очень хорошо, входил всегда в первую десятку лучших учеников по итогам тестов, соревнуясь вечно с Юки, но тот проигрывал ему из-за собственной лени; особо Чуе давались языки, да и в творческом отношении у него имелись перспективы, правда ему все же советовали обратиться к более практичным наукам, и он имел основания рассматривать разные варианты своего будущего, радуясь возможности выбора. Так что в плане знаний он мог искренне себя похвалить, но тут вот в лесу – он ни хрена не представляет, что делать?! Чуть ли не до отчаяния! И тупо только стоит и смотрит. А кицунэ, чье поведение, вообще неясно, снова пятится от него, опускаясь на землю и затихнув.  Так, Чуя, соображай, соображай! – уговаривает он себя. Всматривается. Будь это обычная лиса, стрела бы давно прикончила ее. Даже если жизненно-важные органы не были задеты, все равно бы ничем хорошим это не кончилось. А вот кицунэ, видимо, вполне живучий, но едва ли застрявшая таким образом стрела его совсем не тяготит. Достать ее? Чуя не боялся крови, операций – ему раз рану на плече зашивали – так он не дрогнул! Конечности ломал, растяжение – нередкий спутник; в общем, стандартный набор активного пацана, и страшно не было, но взять так и убрать стрелу из живого существа… А кицунэ вообще может быть больно?  Тащить его… Куда? К ветеринару? Чуя нервно смеется, примечая, как на это моргнул кицунэ, не понимая, видимо, ничего; не понимая, почему на него пристально таращатся, а сам он более не рискует подходить, но если вглядеться, то можно увидеть, как хвосты его подрагивают в каком-то возбуждении.  – Позволь я… Посмотрю? – Чуя приближается, может, слишком резко, из-за чего кицунэ дергается, но не удирает.  Он склоняется над ним, осматривая место ранения. Стрела была крепкая со стальным наконечником, который не позволит ее так легко вытащить. Крови в самом деле нигде не было, а сама рана терялась в густой шерсти, прикосновение к которой заставляет Чую приятно вздрогнуть, словно это дарует силу его памяти, которая не врала никогда на самом деле, и он ощущает теперь что-то очень болезненное и жалостливое.  – Осаму.  Кицунэ приподнимает голову, но тут же кладет ее на лапу, разве что так и пытается косить на него глазами.  – Можно? – Чуя аккуратно касается стрелы. Наконечник съемный, но открутить его не получалось, заело. Но можно дома чем-нибудь попробовать. Только домой-то еще надо дойти, а как он кицунэ к себе потащит? – Больно? Ты можешь ходить?  Кицунэ глядит на него, ничего не выражая, но немного приподнявшись – Чую в этот момент особо сильно обдает ароматом от шерсти, запах чисто лесной, свежий, пряный даже слегка, но сейчас едва ли было до него. Кицунэ ходить мог, точнее приспособился от безысходности. Он неуверенно топчется, видно, что стрела ему очень мешает, он заваливался набок, но как будто не все столь критично. Как-то же он здесь оказался.  – Пойдем со мной, я помогу тебе, – произнося это, Чуя судорожно пытается соображать, как он вообще доведет его дома. – Ты только так можешь выглядеть?  Ответ, естественно, не следует. Кицунэ никакого знака не подает, хотя определенно понимает все слова, обращенные к нему. Ну, видимо, раз ничего не случилось, ответ – нет. Был еще вариант – притащить сюда что-нибудь, чем он сможет открутить наконечник, но Чуя лично не представляет, как он тогда оставит Осаму одного в лесу, хотя, может, напрасно сейчас так в мыслях суетится, но он почему-то был уверен, что ему может еще какая помощь понадобиться.  – Пойдешь со мной? – он отступает, словно приманивая его следом, но кицунэ лишь дергает хвостами и делает пару шагов назад. Что это значит? Не может идти? Боится покидать лес? – Кто тебя так?  И снова – кто бы ему ответил. Отчасти ощущая себя каким-то идиотом, Чуя, однако, принимает решение, которое сначала забраковал.  – Жди меня здесь! Я кое-что принесу и вытащу эту штуку! Идет? Я приду! Я обещаю.  Он, чтобы более не тратить время зря, срывается, оглядываясь и замечая, как кицунэ резко дергается за ним, но тут же ложится на место. Чую это на пару секунд задерживает, он еще раз заверяет, что вернется, и мчится домой.  Тут стоит с гордостью сказать, что если в непосредственно учебе у него были всегда серьезные конкуренты, то вот в физической подготовке равных ему не было. Все школьные соревнования всегда были за ним, он был лидером в классе, едва дело доходило до командных игр, все сложные этапы, требующие также выносливости, всегда были за ним; со средней школы он состоял в клубе легкой атлетики, в следующем году при удачном поступлении даже мечтал попасть в команду,  участвующую в марафоне Хаконэ, забег в котором был для него личным интересом и опытом: о таком потом будет приятно вспомнить и поведать кому. В общем: если кто-то и заметил в тот момент, как по улицам промчался Накахара Чуя, то это крайне зоркий человек, ибо Чуя несся точно стрела, такая же, что сейчас морально мучала его, как будто в него самого вонзилась.  Он буквально влетает в дом, едва не снеся Коё, которая вернулась с очередными покупками.  – Какой ты оживленный стал! Вернулся уже? Видел, как центральную улицу в этот раз чудесно украсили! Разные штуки продавать будут, сегодня пойдем туда гулять! И предлагаю накупить каких-нибудь вкусностей, а к завтрашнему столу, если хочешь, я испеку тебе сладкий пирог, я купила замороженные ягоды, ну и цены! Но как же без пирога, ты же любишь. Чуя, ты слышишь меня?  – У нас есть что-нибудь… Плоскогубцы или что-то подобное?  Коё не могла не обомлеть от такого вопроса. Она ему о празднике, прогулке в сочельник, о завтрашнем пироге даже больше не в честь праздника, а отметить их встречу. А он – плоскогубцы!  – Прости за вопрос, но чем ты таким занят?  – Очень надо! Так есть или нет?! – Чуя столь взволнован, копаясь по ящикам, что даже не замечает, что слегка обижает сестрицу.  – Не знаю, что у тебя происходит, но как бы есть. Отцовские остались. Я ими никогда не пользовалась, но уж вряд ли развалились, – она открывает небольшую кладовку, где зажигает свет и принимается рыться в картонных ящиках, подписанных просто «старье». – Ты ничего дурного там, надеюсь, не затеял?  – Спасибо! – лишь бросает Чуя, вырвав у нее заветную вещь, лучше всяких подарков, из рук, и умчавшись, едва его и видели.  Коё не могла не взволноваться столь странной активностью, но так прикинула: Чуя уже давно жил далеко от нее, родственники за ним приглядывали, но во многом он был самостоятелен, и ни разу ей не сообщали, что он влез в какую-то передрягу. Полагаясь на его разумность, она решает заняться делами, чтобы потом уже со спокойной душой вечером отправиться гулять.  А Чуя, кажется, случайно поставив свой личный рекорд, а, может, и не только свой, а уделав какого-нибудь именитого спортсмена, счастье которого лишь в том, что никто о том не узнает, домчался до леса, до места, где оставил Осаму, и едва не взвыл, не увидев его там, но печалиться долго не пришлось.  Кицунэ через пару мгновений показывается. Он просто схоронился в листве, но ждал. Ждал, как и раньше.  – Я уж думал, ты удрал. Смотри, что у меня есть?  Кицунэ не понимает, что там такое у него есть, хотя как будто ему вид инструмента не нравится, и он суетится, но все же ложится на землю, поджав лапы и окружив себя хвостами, словно защищаться собирается. Чуя даже решает, что его не подпустят, но – ни движения, когда он присаживается возле него. Чтобы не напугать случайно, решает объяснить свои действия.  – Я постараюсь открутить наконечник стрелы, а потом смогу вытащить ее саму, но не знаю, как это тебе отзовется, но ты же вроде все еще жив? – он смеется, ощущая себя идиотом, но понятия не имеет, какую тут логику еще можно вывести. Иного пути все равно нет. – Если что, ты потерпи. И не сожри меня, ладно?  Ему кажется, или Осаму обиделся? Кажется. На лисьей морде едва ли могут мелькать эмоции, правда мельком все же посмотрел ему в глаза, вычитав там что-то вроде: «Не тянешь ты на персик, чтобы тебя слопать!», но это какая-то уже тухлая самолесть, ибо Чуя выдумал такую мысль кицунэ, а быть хуже персика… Кошмар, какая ахинея в голову лезет!  Он касается аккуратно шерсти, пробираясь через нее пальцами – кицунэ дергается, но не удирает. Ладно. Чуя побаивается двигать стрелу, поэтому аккуратно придерживает наконечник сквозь шерсть, захватывая его плоскогубцами. Древко едва прощупывается, приходится чуть сдвинуть, и Осаму снова дергается, напугав Чую, но терпит, соображая все прекрасно, и позволив покрепче захватить наконечник плоскогубцами. Чуя боится слишком прилагать усилия, но в противном случае повернуть не получится, однако он просто должен набраться терпения. Он радостно вскрикивает, когда наконечник таки поддается; еще несколько поворотов, а там уже можно было докрутить рукой. Сняв его, Чуя кладет себе на ладонь, явив глазам кицунэ.  – Я снял его. Теперь попробую убрать все остальное. Извини, если будет больно. Потерпишь?  Бессмысленно задавать вопросы. Чуя понятия не имеет, стоит ли аккуратно тянуть или разом выдрать. Пробует слегка сдвинуть. Кицунэ глухо зарычал, но смирно ждет конца. Решив, что ему самому было бы так легче пережить этот момент, Чуя выбрал вариант – действовать резко.  Ему в лицо бьют сразу несколько хвостов, когда он вытягивает стрелу; кицунэ всем телом вздрагивает, пытается отскочить, но далеко не уходит: лапы его подкашиваются и он припадает к земле. Кто бы знал, что Чуя успевает передумать за эти мгновения! Но затем лис быстро очухивается – кажется, просто приходит в себя. Пытается извернуться и достать до раны, но снова замирает. А Чуя так и сидит со стрелой, таращась на него и не представляя, чего теперь ожидать.  А если помрет?! А если ее нельзя было так вот просто вытаскивать?!! Может, она заколдованная?!!!! Эта мысль так внезапно посетила его, что становится страшно. Таких приключений на Рождество он точно не ожидал и лишь в подсознании как будто чего-то подобного желал. Но не столь экстремального! К Осаму приблизиться не решается, а тот вообще вдруг перестает подавать признаки жизни – лежит так, будто помер, и Чуя в который раз покрывается липким потом, да рано. Ничего даже выдать не успевает, как видит, что в одни миг перед ним оказывается уже не лис, а юноша! И вот это-то стало самым настоящим поражением в сердце, ибо Чуя наивно предполагал, что если и увидит Осаму, то все таким же мальчиком, каким встретил.  А перед ним, хлопая глазами, сидит по виду его ровесник в темно-синем хаори и сером хакама. Волосы у него ужасно растрепаны, но очень уж эффектно обрамляют лицо, в котором не могут не угадываться знакомые черты, но теперь иные, хотя все еще по-юношески мягкие. Перевоплотившийся кицунэ с каким-то удивлением озирается, подергивая хвостами, приблизив их вдруг к лицу и ахнув. Чуя сначала не понимает, в чем дело, а юноша перед ним внезапно принимается отдирать налипшие колючки!  Вот так поворот!  Он так и таращится на то, как кицунэ судорожно облагораживает свою шкурку, да примечает лишь, что двигается он все равно как-то скованно.  – Осаму? – решается позвать.  Тот тут же глянул на него, словно только сейчас сообразил, что хвосты – это все же дело, если не десятое, то хотя бы второе, и, откинув свою меховую драгоценность, внезапно припадает к земле.  – Осаму очень благодарит тебя! – он поднимает голову, всмотревшись с долей обидной опаски. – Это же ты? Ты старый мой друг? Подумал сначала, что показалось, но Осаму решил прийти проверить. Я знал, что ты однажды придешь. Я ждал.  – Ты меня ждал? – Чуя, зачем-то скрывая от самого себя радость, пытается это в себе уложить.  Осаму моргает удивленно, не понимая, почему это может показаться странным. Он ничего не отвечает, мельком глянул на свои хвосты, наморщив нос из-за того, что их вид все еще раздражает его, но вдруг тянется рукой к месту, где должна была быть рана от стрелы. Касается и тихо бормочет:  – Нужны особые листики. Чтобы зажило быстрее.  – Тебе больно? Как ты вообще ходил с ней? Что случилось, как тебя подстрелили?! – Чуя нападает на него с вопросами, но Осаму будто бы и не понимает его суеты. Он вдруг в довольстве обнажает пугающе ровные и явно островатые зубки ему в ответ и, проигнорировав все его вопросы, выдает:  – Я так рад, что ты пришел. Только у меня ничего для тебя нет.  – Осаму…  – И цветочки те давно уже не цветут, через много сезонов снова зацветут.  – Осаму! – Чуя касается его руки, и тут же отдергивает свою, просто не поняв своего волнения. А Осаму почему-то беззвучно смеется, словно какое-то снисхождение к нему, суетливому, проявляя.  Он так и сидит на земле, словно не зная, что делать, изучает взглядом, замечая:  – Ты изменился. Вы люди, тоже вырастаете, да? Но вы так быстро умираете. Но я думал, что не пропустил твой срок, еще очень рано было.  – Мой срок?  – Ага. Я бы расстроился, если бы узнал, что пропустил. А в шкурке так совсем все быстрее течет мимо. Из-за этой штуки и не обратиться. Столько запасов не смог собрать!  Чуя озадаченно пялится на него, вспоминая сейчас чуть ли не каждый миг из прошлого, в котором он смел сомневаться. Наивный, но в то же время собранный и хозяйственный кицунэ. Он и тогда таким был. И сейчас. И все невзгоды – как будто что-то обыденное, словно те же несобранные припасы. Чуя поразился. Больше он был поражен только тем, что Осаму его ждал.  Он поднимается, просто чтобы размять ноги, а Осаму вдруг дергается, вскинув голову.  – Тебе уже пора, да?  Чуя не знает, что ему ответить, а тот вдруг снова устраивает серию поклонов, заставляя дуреть от смущения!  – Спасибо, что помог Осаму. Я издалека предположил, что это ты. Но не знал, помнишь ли меня. Спасибо, что помнишь.  Чуя, обескураженный подобными словами, снова садится на землю. Ноги какие-то ватные, непривычное ощущение. Вообще-то было не особо удобно, пусть и тепло, но не для посиделок в глухом лесу на жухлой листве, что тут выстилалась явно не один сезон. Он все же снова решает спросить:  – Как давно? Как давно с тобой… Такое вот случилось? Может, тебе нужна еще помощь? Если хочешь, я отведу тебя к себе домой! – Чуя подумал о сестрице, но тут же решает: плевать, что Коё может его увидеть! Он внезапно с каким-то страшным трепетом представил, как оставит Осаму здесь, а сам уйдет отмечать Рождество! – У меня дома много вкусного есть! Не знаю, насчет персиков, не сезон. Найду тебе что-нибудь! Ты же явно голодный! Ты охотился? Чем ты питался? Осаму?  Кицунэ, как будто раздраженный даже его суетой, странно и непривычно смотрит на него, как всегда, не отвечая ничего существенного на его вопросы, а Чуя дивится: он как-то и подумать не мог, но – он сейчас был заворожен. Этот странный юноша с ушками и кучей хвостов… В общем, Чуя впервые подумал о том, что видит пред собой нечто его до смятения увлекающее, хотя как-то не соображал в каком смысле. Берет его за руку, тихо лишь сказав:  – Я так давно тебя не видел. Думал, что тебя уже и нет, что придумал.  – Какие вы, люди. Никто кицунэ не придумывал, они есть всегда.  Чуя, все всматриваясь в него, пытается припомнить, когда они свиделись последний раз. Он ведь не предупреждал его, что намеревается однажды уехать, что миг тот приближается. А Осаму и не спрашивает его сейчас, где он был. Будто для него было важно лишь то, что он дождался новой встречи таки!  – Сегодня канун праздника, который отмечают люди. Ты, наверное, не знаешь, но все равно. Пойдем со мной.  Осаму дергает носиком, фыркает и более не издает ни звука. Колеблется. Он оглядывается куда-то в чащу леса, нервно при этом двигая плечами, словно место, где была стрела, еще болело, но – Чуя был уверен! – и определенно желает пойти с ним. Все указывало на то, как он рад его видеть. И все же…  – Там за лесом… Плохо. Опасно из чащи выходить. А еще я плохо запасы спрятал, а тут один паршивец ободранный шныряет. Обкрадывает меня. А сейчас я хорошо все спрячу.  Чуя вздыхает. И дело было не в запасах, он смутно лишь представляет их значимость, но вот опасность! Не хочет он заставлять его пугаться лишний раз. Но и оставлять… По виду, однако, Осаму не так уж плохо себя чувствует, раз собирается взяться за свои дела. Чую немного задело, что он о том больше думал, но тут снова слышит:  – А ты… Приходи сегодня попозже? Я приду к началу тропки в лес, рядом с местом, где спят ушедшие люди; буду тебя ждать.  Ох, нет! Запасы были менее важны, чем Чуя! Он видит. Осаму скорее ищет сейчас для себя самого предлоги, не уверенный в том, что рискнет выбраться из леса, но на Чую смотрит так, что будто очень расстроится, если они снова расстанутся.  – Я пойду с сестрицей на прогулку, а после часу ночи я приду ждать тебя! Хорошо? – Чуя на этих словах оживляется. – Ночью в самом деле будет безопаснее передвигаться. Тебя не увидят.  – Ночью – хорошо, – кивает одобрительно кицунэ, как-то забавно прижав руки к груди, словно подогнутые лапки. – Я приду. У вас праздник. Я принесу тебе что-нибудь, – он резко поднимается, потянув Чую за собой, и только сейчас четко обнаруживается, что… Осаму гораздо выше его! Вот так дела!  Не совсем ясно, обратил ли на это внимание непосредственно кицунэ, но Чуя ощущает какое-то невнятное недоумение! Ну, ростом он не особо вышел, хотя Курихара и того ниже его был. Только он подумал о том, что это не повод зацикливаться, как Осаму выдает:  – А Чуя, оказывается, все такой же маленький!  – Эй! – вот прям обидно!  Но Осаму, с каким-то странным, лисьим, звуком хихикая, и не замечает легкой обиды в его голосе, отходит чуть в сторону, кланяется ему и произносит:  – До встречи!  И тут же ныряет куда-то в лес, лишь хвосты мелькнули веером, и Чуя опомниться не успевает, чтобы последовать за ним, да зачем? Они же ночью свидятся!  Взволнованный, ох, да куда там взволнованный, буквально весь охваченный дрожью, что аж смеяться хочется громко, он спешит домой, жутко потом смущая сестрицу своим чрезмерно веселым настроением. Чуя и так вроде не был угрюмым ребенком, но Коё не могла не приметить, что в этот день с ним что-то особое творится. Даже не стала спрашивать, что там с плоскогубцами, которые Чуя притащил-таки домой обратно и вернул на место, надеясь, что более не придется вспоминать о них, если уж только это будут какие-то домашние дела.  Его волнение и восторг от встречи с Осаму, которого он все же себе не выдумал, предвкушение ночной встречи не дают ему покоя, когда они с сестрицей отправляются посмотреть на рождественскую иллюминацию. Народу на улочках многовато, в основном приезжие на праздники люди; все бродят и любуются нежно-голубыми гирляндами, что мерцают на деревьях, украшенных также переливающимися серебряными и золотыми искрами-сосульками. Елка же сияет красными и фиолетовыми огнями.  – Ты, кажется, хотел снять видео для своих друзей, – припоминает ему Коё, когда они вдвоем таращатся на это огромное дерево – вокруг радостно повизгивают дети, одна девочка все упрашивала отца поднять ее повыше и посмотреть на какой-то шарик.  – Потом, – Чуя лишь делает несколько кадров округи, отправив уже друзьям. Снимать видео – он слишком взволнован, мысли в другом потоке, далеком уже от друзей. – Я куплю чего-нибудь вкусного.  Коё и сама уже собиралась предложить, а Чуя, не дожидаясь от нее лишних слов, топает к деревянным, украшенным бумажными гирляндами и желтыми лампочками павильончикам с едой. Но только себе-то он особо брать ничего не хочет! Высматривает, что из всего этого добра можно предложить кицунэ! А ведь нельзя же явиться к нему с пустыми руками! Представлены в основном всякие традиционные сладости, шоколад, свежеиспеченные вафли. Вафли зацепили Чую, когда он увидел, что их можно полить персиковым сиропом, поэтому покупает сразу большую порцию, которую укладывают ему в пластиковый контейнер.  – Выглядит аппетитно, – замечает Коё и тоже берет себе порцию, прося полить розовым сиропом.  Здесь есть и европейская кухня, но Чуя примечает палатку с яблоками в карамели. Понятия не имеет, как к такому отнесется кицунэ, помнится, он пытался его накормить привычными ему самому сладостями, но яблоки – это все же яблоки, кицунэ к ним относился с уважением, пусть и с меньшим, чем к персикам, так что – яблоки тоже укладываются в придачу к вафлям.  Но истинно шикарной находкой становится палатка, где продавали домашние пироги! И там Чуя находит аж два вида небольших пирогов с персиками, поражая Коё своей запасливостью. Но она лишь пожимает плечами.  – Ты столько всего набрал, Чуя. Придется идти домой, чтобы все это выложить.  – Если честно, я уже и хотел возвращаться, – замечает он, косясь при этом на установленные здесь праздничные электронные часы. Уже половина первого ночи, до дома минут десять пешком, но ему еще надо сообразить, как сбежать в лес.  – Возвращаться? Тепло же! Почему бы еще не побродить!  – Я обещал, что в час буду онлайн с ребятами, – быстро находит он предлог. – Здесь на улице слишком шумно, и у меня даже наушников нет.  – Раз так, – Коё нисколько не удивляется. – Честно говоря, я бы сейчас и от чая с вафлями не отказалась, аромат сиропа волшебный! Завтра сюда вернемся, здесь суматоха будет еще несколько дней, ничего страшного!  Чуе было неловко обманывать сестрицу, но ведь он и не собирается что-то дурное делать, лишь очень хочет увидеть своего старого друга. И накормить заодно.  Коё как раз возится на кухне, когда он незаметно с добычей покидает дом и мчится на место встречи.  Здесь, у кромки леса, темень; вдалеке, если всмотреться, можно приметить отблески разноцветных елочных огней – это заманчиво, но окружающая тьма внезапно такая приятная, хоть и несколько опасная для конечностей. Чтобы не убиться, однако, Чуя подсвечивает себе путь фонариком на телефоне.  Сначала показалось, что Осаму еще не явился, но затем – Чуя примечает этот странный блеск. Так мерцают глаза у кошек в темноте. И вот из гущи мрака выступает высокий юноша с этой огромной копной пушистости за спиной. Естественно, он уже караулит его здесь, и Чуя хмыкает, видя, как морщится нос Осаму – он принюхивается к тому, что у него в пакете. А сам он… В руках его в этот раз ветви деревьев, усыпанные мелкими цветками будто белого цвета, но при слабом свете не совсем ясно; цветки странные – колышутся и дрожат, словно что-то такое живое, словно они реагируют на что-то, и… позвякивают, как самый настоящий фурин!  – Я принес тебе веточки деревьев, что цветут по ночам, их цветочки звенят, распугивая злых духов. Возьми себе и будут сниться только хорошие сны.  Чуя, словно пораженный в сердце, в который раз с каким-то особым трепетом всматривается в кицунэ. Вечно он притаскивает ему что-то совершенно неведомое и какое-то особо трогательное. Чуе как-то даже неловко, что он сам притащил просто пакет еды, разве что стоит отметить, что Осаму так и косится на него, испытывая собственное терпение.  – А это тебе! – Чуя все же протягиваете ему свои дары, даже пугаясь той скорости, с которой у него выдирают пакет и начинают потрошить его.  Кажется, кто-то очень голоден. Кицунэ в один миг добирается до яблок в карамели, впиваясь в них зубами, махом прикончив сразу два на глазах у Чуи, вымазавшись, но пальцами собрав всю карамель с лица и слизав. Выглядело это более чем странно, когда такой с виду повзрослевший юноша ведет себя, как те дети у елки.  – Здесь пахнет персиками, – замечает кицунэ, но хватает вдруг Чую за руку и тащит глубже в лес. – Там лучше. Идем?  Чуя поддается, он и сам желает оказаться на их привычном месте и следует за кицунэ, то и дело спотыкаясь, но Осаму сам ведет его уверенно, правда, Чуя не может не приметить, как он немного кренится все же вбок, словно что-то мешает ему идти ровно. Видимо, рана от стрелы беспокоит, но кицунэ кажется жутко довольным, и Чуя решает не напоминать ему о неприятности, что постигла его, а он и не рассказывает, что в самом деле случилось.  – Ты тоже ешь, – Осаму, устроившись наконец-то с легко доставшейся ему добычей, как будто нехотя, но придвигает к непосредственно добытчику пирог, уже совсем остывший, но все еще пышущий персиковым ароматом.  – Это все тебе, – Чуя прислоняется к дереву, не решаясь присесть на остывшую землю, но и так стоять приятно.  Кицунэ улыбается довольно, обнажая свои острые зубы, тут же притягивает к себе пирог обратно, поудобнее обустроившись прямо на земле – ему-то что, у него вон какие теплые хвосты! И вдруг приглашает:  – Садись.  Он указывает прямо на свою мохнатую драгоценность. Хвостики чуть вздрагивают, как бы тоже приглашая, и Чуя теряется, но не может не воспользоваться приглашением. С самой встречи жуть как хочется полапать эти комки шерсти, ставшие еще более пушистыми, как ему уверенно казалось! Он присаживается аккуратно, боясь, что может отдавить хвост, но Осаму это никак не беспокоит. Он окутывает его другими двумя, и, весь такой довольный, жует пирог, не спуская глаз со своего старого друга.  Чуя не знает, о чем с ним говорить, но они и прежде много не болтали, довольствуясь лишь просто обществом друг друга. Такая странная дружба. До боли приятная. И Чуе совестно за то, что он мог поверить в то, что она была его фантазией. Он встряхивает веточки, что так и сжимает в руках – звон поистине волшебный раздается, с подобным он не сталкивался, разве что мог отдаленно сравнить со звуком челесты, что слышал однажды на рождественском представлении в театре в Токио, куда его брали родственники. Там звук был живой, а здесь – будто какой-то потусторонний.  – Как интересен мир, где ты обитаешь, – тихо произносит Чуя. – Увидеть бы.  – Опасно там людям, – тут же отзывается кицунэ, облизывая пальцы, выпачканные в персиковом джеме, что служил дополнительной прослойкой пирога. – Вкусная штука. Осаму благодарит за нее!  Чуя улыбается и снова трясет веточками. Завораживает. Он не знал, насколько уж важно для него будет то, что эти цветочки своим звоном способны распугать злых духов, но вся их простота и наивность – Чуя, взрослея, стал больше чураться столь искренних чувств, не забывать, но теряя в жизненном ритме, а теперь смотрит, вслушивается – перезвон, из глубин чего-то скрытого и совершенно непостижимого, и подаренного от всего сердца. Самый лучший подарок, что мог бы он иметь в такой день.  Он почти до рассвета остается в лесу с Осаму. Тот греет его своими хвостами и молча слушает о том, как Чуя живет нынче в Токио. Не то чтобы ему это было интересно, скорее кицунэ даже толком не понимал всего из рассказа, но это было ответом на вопрос о том, как далеко теперь живет Чуя и есть ли там лес, а еще другие кицунэ, о чем Накахара, естественно, знать не знает, но считает, что лучше не будет все же проверять. А еще Чуя не мог не заметить, что Осаму очень внимательно слушал его, когда он упомянул о своих друзьях в Токио. Даже разволновался. Попросил рассказать подробно, что Чую удивило, но противиться он не стал.  – Они, наверное, тебя ждут!  – Ждут? Ну да, после Нового года, когда снова учеба начнется, увидимся.  – После Нового года? – кицунэ хмурится, словно что-то считая у себя в голове. – А, вы люди же забыли, как считать по луне. Новый год у вас неправильный. Но это ничего. Это время тоже хорошее, – задумчиво добавляет он. – Хорошо – видеться с друзьями.  Чуя не знает, что ему на это ответить. Надо уже торопиться домой. Коё могла его хватиться, хотя он обмолвился, что поболтает с друзьями и сразу ляжет спать. Тревожно, но и уходить…  – Я буду приходить к тебе сюда днем, пока не уеду.  – Правда? – кицунэ оживляется сразу, дернув ушами. Хвосты его тоже задергались, словно также хотели высказать свое отношение к сказанному.  – Сейчас вернусь домой. А попозже снова сюда приду. Еще что-нибудь тебе принесу. И подарок твой, наверное, надо поставить в воду.  – Эти веточки не вянут. Но в вашем мире, наверное, долго не будут жить, – немного с сожалением произносит кицунэ. Видно, что хочет что-то еще сказать, но лишь склоняет голову набок и вздыхает.  Чуя колеблется, но говорит все же, теперь с некоторой настойчивостью:  – Я хочу посмотреть на те места, откуда ты приносил мне свои подарки.  Осаму всматривается теперь в него с беспокойством, фыркает. Чуя невольно ловит себя на мысли, что он вообще-то очень красивый, но как-то неловко стало от такого открытия. Ему ничего не отвечают на его просьбу, но затем кицунэ следует за ним, чтобы проводить до самой бамбуковой рощи.  – Я буду ждать тебя.  Чуе приятно слышать эти слова. И вместе с тем – почему-то больно.