Сборник всего, что трогает душу

      По завершении шестидесяти секунд необходимо перевернуться набок, вдохнуть поглубже воздуха, мысленно сказать себе, что осталось всего-ничего, а потом сдаться, забыть про обещание делать всё до конца, потому что человеку вообще-то и не обязательно быть совершенным. Со спокойной душой убрать коврик для йоги и взяться за пульт от телевизора, чтобы через минут десять после начала просмотра канала начать себя грызть за отсутствие любой мотивации двигаться, работать над собой, да и просто становится лучше.       Сокджин никогда не страдал от лишнего веса. Стрелка на весах не является для него причиной любить себя меньше или больше. Он толстел, худел, не ел ничего по два, а то и три дня, если наступала депрессия. Срывался и ел чудовищное количество еды, если у него было плохое настроение, а торт — слишком вкусным, чтобы не попытаться съесть его в одного.       Здесь вопрос противоречий. Сокджин полагает, что люди просто сами по себе противоречивые. Сегодня ты — злой, завтра — мягкий и пушистый. Сегодня хочется пойти и сказать своему другу, что он самый красивый и добрый, а завтра, не имея на то серьёзных причин, наговорить ему такого, за что потом будет очень стыдно. — Неплохо выглядишь сегодня, — Сокджин говорит это просто, не имея ничего ввиду и ориентируясь на то, чтобы сделать собеседнику комплимент. Но здесь же, оказывается, есть нюансы. Это «сегодня» делает ситуацию практически токсичной, даже при условии, что ему правда понравился внешний вид друга, и он захотел поднять ему настроение с отметки «нейтральное» до «максимально хорошее». Во всяком случае он не ожидал услышать в ответ нечто обидное. — А что же во мне ужасного во все остальные дни? — негодующе спрашивает друг Сокджина, умещая руки на бока и становясь в защитную позицию. — Я не имел ввиду… — Не можешь сказать ничего приятного, значит лучше смолчи. В общении с тобой я всегда так и поступаю и потому так мало говорю в твоем присутствии.       И повезёт, конечно, если друг не отвернётся, или Сокджин не отвернётся (здесь без разницы так-то), и конфликт тут же прекратится за счёт отшучиваний, извинений, «я не это имел ввиду, не подумай» и тому подобное. Но суть одна — все слишком сложные.       Однако если вести разговор о дифференциации людей, как личностей со своими проблемами, загонами и особенностями, рассуждать подробнее, приводить примеры, доказывающие существенные различия между всеми, то выяснится, что к каждому нужен свой подход. Сокджин чисто интеллигентно называет это картой маршрута, ведущей в сердце ублюдка, который в ответ не сделает ничего, чтобы хотя бы чуть-чуть узнать тебя в ответ, зато ты будешь надрываться, пытаясь доказать всю серьёзность своих намерений запасть в вязкое болото его нарциссической натуры. — Не, ну ты не гони про парадоксальность вашу. Ты либо понтуешься, либо говоришь на равных. Душа в душу, понял?       Чимин обожает разговаривать о великом, несмотря на свой уклад жизни парня, просыпающего и засыпающего в одеждах спортивного типа (если переводить на язык Чимина «в трениках», а если совсем круто и по-семейному — «полосках»). И Сокджин, который не имеет привычки хранить одноразовые стаканчики из-под кофе, с ним дружит. Лучше Чимина может быть только его подросшая версия или версия маленького Чимина, ползающая между родительских бутылок из-под пива.       Сокджин находит его простоту во всём не то, чтобы милой. Правдивой, наверное. Парадокс в том, что мы действительно не хотим быть на равных с другим человеком. Нам сложно держать голову у планки комфортного общения, не подразумевающего наличия конкуренции, и не пытаться прыгать в стремлении оказаться выше. Мы почему-то всегда говорим себе, что мы должны быть точно не хуже собеседника, а то и лучше. А когда мы понимаем, что достигли желаемого, то вместо успокоения тут же выходим на новый уровень борьбы. Борьбы за удержание полученного результата успеха, только уже конкурент не кто иной, как ты сам, потому что именно ты начинаешь задумываться о том, что будет, если ты всё вдруг потеряешь… (то есть, важно: не скатиться, не упасть в грязь лицом в присутствии людей, которым ты и стараешься что-то доказать и не сморозить очевидную для всех чушь, и самое главное — не показать другим, что тебе от этой внутренней схватки за мнимое первенство становится по-настоящему тяжело). — Верно, дружище, но ты забываешь о тех, кто не может не быть сложным, потому что иначе это портит его авторитет, репутацию, заставляет уподобляться людям, на которых он не желает равняться. Они бояться стать слишком простыми, — вносит своё слово Сокджин, стоящий рядом с Чимином, который в свою очередь преспокойно себе восседает на спинке лавочки. Его ноги служат точкой опоры и причиной недовольств местных старушек, для которых это деревянное изваяние служит оплотом лозунга «без сожалений идём на пенсию, ибо здесь лавки и круглосуточная промывка костей, не сулящая никакой ответственности за непроверенную информацию». Чимина они не любят. Называют алкашом, позором района, хотя на самом деле он пьёт то мало. Да, он одевается, как отец, страдавший долгое время пристрастием к алкоголю. Смотрит на всех, насупив брови, не потому что хочет уничтожить одним взглядом, а потому что сам боится посмотреть другим в глаза. И это тоже часть непроверенной информации, но она не просто появилась в пространстве под натиском чужих сплетен… Она как будто бы перенеслась на источник этой необоснованной клеветы и осела плотной, практически неснимаемой маской на лицо, пренебрегая желанием носителя. Чимин как будто бы внутренне начал подстраиваться под надуманный образ себя, поэтому его регулярные посиделки с друзьями по пятницам начали случаться в разные дни по несколько раз в неделю. Но даже при этом условии количество выпитого всегда строго регламентировано самим Чимином — не больше бутылки пива в день. Просто так. Без причины. Чтобы эти наглые старухи и прочие эксперты их района, обсуждающие, кто хорош, а кто — нет, наконец убедились, что были правы и одновременно — нет.       И Чимин здесь лукавит. Он такой же сложный при своей простоте. — Не желаешь равняться, значит чеши к тем, к кому тянет. Какие сложности-то? Не надо стараться быть сложным. Только если ты сам, когда контачить будешь с человеком, не дашь ему ключ к пониманию тебя или суть ребуса там, не знаю. Вот тогда добро. Будь сложным, — Чимин курит. Нервно и как-то торопливо. Будто Сокджин его сигарету тут же отнимет. — А я для тебя какой? — лукаво улыбается Сокджин, уже прикидывая степень раздражимости в реакции Чимина на его больше абстрактный вопрос, нежели конкретный. Здесь всё очень расплывчато. В рамках обычного человека он безусловно не претендует на звание самой непонятной личности планеты. Да, как и оговаривалось ранее, в нём есть бинарные позиции, отвергающие этакое стремление к равенству всех своих внутренних личностей. Он хочет быть одновременно понятным для всех, так и загадочным сугубо для одного, чтобы мотивировать в нём интерес к той стороне себя, которую Сокджин считает наиболее выигрышной для демонстрации окружающим.       Это к вопросу о том, что мы не показываем себя настоящих, находясь в обществе. Если бы мы были настоящими, мы бы тут же очутились в шкуре Робинзона Крузо, который был бы куда более одинок в многолюдном мегаполисе, чем на острове. Потому что пресловутые правила «выживания» сводятся к умению вклиниваться в коллектив, социальную группу, где недостаточно знать, уметь и делать. Понятие «собственной выгоды» и навык использования связей забивается в человеческий мозг гвоздём родительского воспитания, базирующегося на успехе. А это происходит со школы и развивается в нас невосприимчивым ко всему паразитом, питающимся каждым нашим промахом и неудачей. — Да такой же, когда находишься в кровати, типа, лёжа на подушке невозможно контролировать каждое своё слово, лишь бы там… Ну, не сказать чего лишнего, показаться тупым или смешным, ну ты понял. Мы вот, какие есть, таким взглядом и впериваемся в стену ночью, о таких мыслях и думаем, таким шёпотом и разговариваем, — Чимин проговаривает это на одном дыхании, когда губы высвобождают кончик сигареты, а вместе с ней густую струю белого дыма. И этот момент, момент единения и рождения философии в трениках кажется не то, чтобы волшебным. Не то, чтобы красивым. Просто чем-то ценным, как мудрость, покоящаяся на страницах древних книг, и выпущенная на волю маленькой притчей устами рассказчика.       Чимин живёт в многоэтажном доме. Любит кормить голубей с высунутой из окна руки и разговаривать на темы, на которые люди бояться говорить, чтобы вдруг не показаться «показушными философами». Повтор на повторе. Сокджин вместе со своими знакомыми может обсуждать всё кроме этого: начиная от меню в столовой, неподалёку от его работы и заканчивая недавно просмотренным на выходных попкорновым фильмом».       И с Чимином Сокджин вдруг говорит о доброте. Он мнётся перед этим, пару раз вспоминает как учителя когда-то давно объясняли, что такое «доброта», а потом хлопали тетрадками по головам нерадивых двоечников. И парень действительно ждёт ответа от Чимина, не понимая надежды, звучащей в собственном голосе. — Доброта — это такая штука, о которой не надо говорить, иначе то, что раньше называлось добротой, превращается в историю свершения твоих благопристойных действий, — Чимин бросает фразу вместе с окурком, плюёт на землю рядом с кристально белыми кроссовками Сокджина, а потом давится спёртым воздухом. — Хочешь помочь — делай, но старайся не думать в этот момент. Не усложняй себе и другому жизнь.       Твердить о том, что должно менять наш мир в лучшую сторону — глупо. Делать что-то и не придавать этому огласки кажется куда лучшим вариантом, но не правильным. Потому что в этом мире нет ничего правильного. Есть только выбор, от которого зависит наиболее выгодный для нас результат. Однако Сокджин уверен, что даже имея выбор, не человек принимает ту или иную сторону, а воздействующее на него обстоятельство.       В школе мы решаем — сдать одноклассника, не сделавшего домашку учителю или нет, но это делаем не мы сами, а идея получения одобрения со стороны преподавателя и соответствующего наказания для виновного.       На работе мы решаем — нужно ли нам соглашаться на просьбу коллеги помочь ей с отчётной документацией или сослаться на неотложенные дела. И в этот момент мы думаем не о сущности проблемы коллеги, мы думаем о том, какое действие совершить, чтобы изъять из этого выгоду — помочь, а через некоторое время сбросить на неё свои долги или отказать и вволю насладиться свободным временем, но зато потом получить отказ в помощи с её стороны. Вариантов много. И бесполезно здесь говорить о доброте. — Ты считаешь себя добрым? — Сокджин действительно считает Чимина добрым, он видит его таким. Единственного, наверное, кого он может так называть. И к кому что-то внутри него так рьяно тянется. — Не знаю. На этот вопрос вообще лучше не отвечать. Потому что если ответишь «да», это будет неискреннее, ответишь «нет» люди подумают, что ты либо выделываешься, либо напрашиваешься на комплимент. Я говорю «не знаю», потому что обязательно споткнусь и кого-нибудь обижу, но ещё и найду время, чтобы порадовать. Нельзя быть категоричным. Чаще всего это и приводит нас к состоянию замкнутости и отчаяния. — Пошёл бы учиться, Чимин. Жизнь бы наладил. Съехал бы из своей квартиры куда-нибудь подальше от сплетен и… — От тебя, — прерывает Сокджина вдруг улыбнувшийся Чимин и посмотрел куда-то вниз. На песчинки песка. На подошву Сокджиновой обуви.       Как-то Чимин говорил Сокджину, что он мечтал всё исправить. Пуститься в дальнюю дорогу, прорубить себе путь сквозь заросли предвзятого мнения и косых взглядов элиты. Поступить на факультет философии и вклиниться наконец в общественную парадигму. У него же все данные есть: неплохая успеваемость, нормальное здоровье, амбиции и сбережения отца. Да вот только Чимин всегда добавлял, что в любом, даже в самом идеальном коктейле есть что-то лишнее, что-то избыточное, как послевкусие, делающее его особенным.       Таким послевкусием в жизни Чимина стал Сокджин. Слишком яркое пятно на фоне тёмных спортивок его существования, к которому Чимин просто оказался не готов. Он не мог уехать отсюда. Не мог отказаться от их разговоров, от того, что только Сокджин, беседуя с ним, не уподоблялся соседкам и не выспрашивал ничего, о чём Чимин предпочёл бы молчать.       Жизнь-то наладить всегда можно. Но как в исправленное вклинить то, чего никогда не было?       Поэтому Сокджин всегда спускается сюда со своего белоснежного Олимпа, поэтому Чимин выползает из своего хранилища пустых бутылок и бесконечных книжных полок, чтобы вновь поговорить о великом. О том, о чём в сущности говорить-то не принято, но без чего ни один из них уже не представляет своего существования. И каждый раз Чимин задерживает на уходящей фигуре Сокджина взгляд, и каждый раз Сокджин стоит у окна ровно столько, сколько Чимину требуется, чтобы собраться с мыслями и вернуться к себе домой.       Это их выбор.