Солёный поцелуй

      На чёрной горе, затерянный в каменном ожерелье и альбионических туманах, там, где вокруг на мили простираются пустынные поля и море, стоял монастырь. Это место, скрытое господними ладонями от распрей, на годы стало обителью юного Финбара. Умывшись прогретой летним солнцем водой, устремив никогда не видевшие мир глаза на зарешеченное окно, он прислушивался к нежному посвисту щегла. Звук приоткрывшейся двери заставил его повернуться. — Ты проснулся, Барри, — звучный, бархатный голос обратился к нему. Финбар, вздрогнув, вжался в стену. Барри... Произнесённое с таким чужеродным, тванговым "р", как слащавое молодящееся мяуканье, что ледяным ударом тока лижет тело. — Что вы сказали? — насторожившись, тихо переспросил он. — Барри, — с гордой нежностью повторил вошедший, осторожно, боясь спугнуть, шагнув в его сторону. Финбар опустил голову. — Так вы меня называли тогда, Отец Салливан… — Да… — тот сел на кровать, поставив на маленький столик миску. — Столько времени прошло. Лет восемь? — Десять, Отец, — Финбар потянул носом. Пробивающееся сквозь кованые решётки солнце осветило тусклую улыбку. — Садись, я тебя покормлю, — Салливан легонько потянул за тонкое запястье. — Вы же знаете, Отец, я давно могу всё делать сам, — робко усмехнувшись, Финбар сел рядом, принюхиваясь к горячему, рыбному пару. — Рыбный суп… В тот день вы тоже кормили меня им… — А ты и помнишь… — вздохнул Салливан и, подув на ложку, поднёс ее к губам Финбара. — Да, ты многому научился... Но для меня ты всё тот же крошка Барри. Мне по-прежнему в радость заботиться о тебе. Он ласково огладил непослушные, рыжие кудри. Финбар провёл кончиком языка по игриво вздернутой губке. Для настоятеля, Отца Салливана, он был всё таким же маленьким мальчиком, оторванным от иссохшей, мертвенно-холодной материнской груди, безродным потомком варваров-кельтов, беспомощно борющимся с большим, злым миром. Десять лет прошло, с тех пор как божий человек с чужой, заокеанской земли увёз его в самое безопасное, по его словам, место — остров «маленьких людей», обладающих «маленькой властью» — так Финбар объяснял для себя. — Помню, тогда я только ел и спал, — Финбар расплылся в улыбке, обнажив белые, немного выдающиеся передние зубы. — Так и нужно было, — Салливан убрал ложку и промокнул платком его губы. — А я тебе тут кое-что принёс… Он разложил на коленях белоснежную, кружевную сорочку и положил руку Финбара на неё. — Из Лондона. Не пристало тебе ходить в холщовой рубашке, — Салливан жадно смотрел в отрешённо блуждающие бирюзовые глаза, убелённые лёгкой дымкой, надеясь отыскать в них хоть немного радости. Финбар поблагодарил его сдержанным наклоном головы. Снятая ночная рубашка обнажила безупречный рельеф ключиц и плеч, млечную кожу с хаотично разбрызганными по ней, словно кисточкой, веснушками. В который раз Салливан, будто дразня сам себя, подносил дрожащие узловатые пальцы к хрупкой груди, понимая, что прикоснуться к ней не имеет права перед Богом. — Тебя что-то беспокоит, Барри? — Салливан настороженно всматривался в потускневшее лицо, поправляя манишку на новой сорочке. — Вы знаете, Отец. Скоро я должен буду пройти тонзуру. — Ты не хочешь? — Салливан терпеливо ждал ответа, но Финбар, гордо повернув лицо к окошку, молчал. Не хотел того и сам Салливан. Эти кудри и это тело он лелеял отнюдь не для этого. Алоголовый щегол давно вспорхнул с витой решетки, и его приглушённый песенный свист слышался где-то в кустах ежевики. По народному поверью, если щегла посадить в клетку, пусть и в золочёную, он зачахнет и вскоре умрёт. Салливан же не сдавался и каждое утро молил Господа о том, чтобы тот помог ему приручить свободолюбивого птенца. — Если ты ещё не готов, я не стану торопить тебя, — он ободряюще погладил Финбара по руке. Дойдя до узкой лестницы, он бережно и легко взял его на руки, несмотря на то что Финбар гордо уверял, что может сам спуститься, и звонко смеялся, и одолевал Салливана щекоткой, и гибким котёнком извивался на его руках. — Что ты чувствуешь, Барри? — войдя в оранжерею монастыря, Салливан осторожно опустил его на каменные плиты. Финбар глубоко вдохнул тёплый, напоённый млелыми цветами воздух. — Это — розы, — он наклонился к тяжёлым, кроваво-красным головкам. — Такой пылкий, обжигающий запах, похожий на пламя… А это — гиацинты — свежие, сладкие, игривые, как звон капель летнего дождя. А вот здесь — мальвы, они пахнут, знаете… Финбар задумчиво поднял лицо к застеклённому небу, поглаживая зелёные стебельки пурпурных и белых мальв. — Это забавно! Сначала может показаться, что они вовсе не пахнут, но это не так! В них некая горьковатая строгость… Как в шафране, только не такая резкая, — он поднялся на ноги и, хитровато улыбаясь, приблизился к Салливану. — А вы, как обычно, пахнете розовым маслом. — Они цветут для тебя, — Салливан привлёк его к узкой груди и, едва коснувшись губами мягких волос, вдохнул обожаемый аромат строптивой юности, рвущейся прочь из презренных каменных сводов. Он изо дня в день алчно дышал им, страшась своей неумолимо приближающейся старости. — Так нелегко заставлять их цвести здесь, поддерживать в них жизнь… Последняя фраза Салливана десятками ледяных иголок вонзилась Финбару под грудь. — Есть и другие цветы… — тихо вздохнул он, беспорядочно вертя головой, будто оглядывая тяжелые стены клуатра — выращенного для него жалкого кусочка мира. — Разве тебе не нравятся эти? — Салливан тревожно свёл чуть тронутые сединой брови. — Они замечательны, Отец, — Финбар взял его за руки. — Но там… Он, зажмурившись, поднялся на цыпочки, будто хотел взлететь. — Там, снаружи есть и другие. Он чувствовал, что за воротами монастыря что-то есть, что-то растёт, живёт и дышит. Там — душистый бархат вереска, и колючие заросли терновника, и черничные поляны, и златоголовые лютики, и чарующие мертвенной робостью незабудки, а далеко, за солёной, туманной поступью живут берега родного, непокорного Эрина. Салливан всё понимал, и это осознание было для него одним из главных страхов. Он стыдливо и тщательно хранил свою слабость, как могущественный сказочный король так трепетно и нелепо берёг в яйце от прочих глаз и недобрых рук свою смерть. — Там нет ничего благого, мой милый Барри, — он крепче стиснул его ладони. — Всё, что там осталось живого, слишком опасно… Большой, дикий мир окажется безжалостным к тебе. — Отец Салливан! — Финбар, тряхнув рыжей копной, дерзко вывернулся из его объятий. — Я же знаю, сколько шагов до моря! Почему мне нельзя сходить туда самому? — О Барри!.. О чём ты говоришь? — Салливан, закатив глаза, потёр виски. — Море… Скользкие, оледенелые скалы!.. Бог с тобой. Финбар ненадолго умолк, а затем залился безудержным смехом. — Ну что же ты? — Салливан с тёплой улыбкой подался к нему. — Что же ты снова поднимаешь меня на смех, маленький проказник? — Уже давно лето, Отец, — Финбар игриво увернулся, не переставая смеяться. — Льда на море давно нет! Или вы… Успокоившись, он, с лукавым, как могло показаться, прищуром и кривой улыбкой лепрекона, вплотную подкрался к Салливану и прошептал в самые губы: — Или вы за службой сами потеряли счёт времени? Тот, сглотнув слюну, потрепал его по голове и заправил за аккуратное, слегка заострённое ушко непослушную прядь. — Брось дурачиться, Барри. Он боялся, боялся сызнова просыпаться в холодном поту от страшных снов, в которых его крошка Барри, набросив на чарующую до онемения конечностей улыбку и мертвенную белизну лица зелёный капюшон дорожного плаща, ступает босой ножкой по вожделенно влажной траве и исчезает в сизых рукавах вечернего тумана. Исчезает в абсолютную, видимую только ему одному пустоту, в милое прошлое, которого у него не было. Которое Салливан так пытался отнять.       Финбар и впрямь знал, сколько шагов до моря. Дождавшись, когда тешащий себя надеждой Салливан оставит его, он ощупью нашёл привычную дорогу до открытых ворот монастыря и тайком выскользнул наружу. Он неспешно ступал по высокой, приятно колющей лодыжки траве, жмурясь и подставляя под поцелуи солнца бледное, украшенное россыпью веснушек лицо. Добравшись до каменистого утёса, он услышал заветный шум плещущегося моря. С привычной ловкостью ступая по камням, спустился вниз, следуя за говорливым плеском волны. Выбрав большой, гладкий камень, он улёгся на спину. Вчувствовавшись в солёный, прохладный запах моря и мшистых камней, Финбар вынул из кармана дудочку и тихонько заиграл. На минуту ему показалось, будто под головой что-то плеснуло. Он повернулся в сторону звука и продолжил играть. Однако мысль, что на него кто-то смотрит, Финбару не давала покоя, да уже не просто смотрит, вынырнув из воды, а бессовестно уставился на него, облокотившись на камень. Неужто человек? Финбар убрал дудочку и сел к морю лицом. Существо ловко подтянулось на руках и, проскользнув по камню, устроилось напротив. — Кто здесь? — спросил Финбар в пустоту. Ответа не последовало, однако существо и не собиралось уходить, напротив, оно с любопытством изучало его, очевидно, не понимая, что его не видят. Финбар неохотно протянул руку: мокрые, длинные волосы, лицо, мужская, безволосая грудь, однако кожа была плотная, скользкая, совсем не такая, как у человека, в некоторых местах покрытая выпуклыми шрамами, а пугающие надрезы на шее издавали чуть слышный свист. Существо послушно сидело, вращая огромными, синими глазами, позволяя себя потрогать. Опустив руку чуть ниже, Финбар одёрнул её и вскрикнул: ладонь скользнула по настоящей чешуе!.. Она была похожа на рыбью, но с более толстыми и крупными пластинками. Финбар молча сидел и тяжело дышал от испуга. Первая мысль была — убежать, но любопытство взяло верх, превращая страх в чувство приятной неожиданности. — Кто ты? — он старался больше не реагировать эмоционально: вдруг существо обидится и бросится на него. — Как тебя зовут? Оно по-прежнему молчало и только изредка шлёпало плавниками хвоста о камень. — Ты слышишь меня? Ты понимаешь меня? — Финбар, всё ещё подрагивая от волнения, приподнял руку и растопырил пальцы. — Если понимаешь, возьми меня за руку. Спустя минуту Финбар почувствовал, как длинные, прохладные, перепончатые пальцы бережно переплелись с его. Он ахнул от лёгкого испуга, смешанного с восторгом. Просидев так несколько минут, молчаливый русал, очевидно, решив, что контакт налажен, взял свободную руку Финбара, сжимавшую ступни, и приложил к своему лицу. Верно, сообразил наконец, что его не видят, а щегольнуть своей красотой так или иначе хотелось. Черты его лица были и впрямь красивы. Рука ощупала гладкую, идеальную кожу высокого лба, тонкого, ровного носа, острых скул. Русал тем временем тоже решил потрогать лицо Финбара, хотя видел прекрасно. Он с интересом зеркалил его прикосновения, изучая белую, почти прозрачную кожу, накручивая на пальцы рыжие кудри, с любопытством прикасался к маленькой родинке на виске, чем вызвал у Финбара довольную улыбку. Тот шаловливо облизнул кончики пальцев, коснувшихся его губ. — Солёный… Мокрый… Холодный… Молчаливый… — отрешённо прошептал Финбар. — Вара… — Вара, — на выдохе повторил он сложившееся из ассоциаций слово. Русал, приняв своё новое имя, продолжал разглядывать одухотворённое юношеское лицо и оголённые, худые, раздвинутые колени. Аккуратно сжав тонкое запястье, он прижал его к губам, словно принюхиваясь к незнакомому запаху. Финбар попытался убрать руку, но русал крепко сжимал её, водя носом по ладони, запястью, медленно спускаясь к сгибу локтя. — Вара, пожалуйста… Мне нужно идти, — он вежливо коснулся худого плеча. — Я завтра вернусь, обещаю! Тот неохотно разжал руку, позволяя Финбару отползти назад и подняться на ноги. Царственно разлёгшись на камне, он ещё долго смотрел с настороженностью охотника вслед взбирающемуся по холму Финбару.       Вновь вернувшись в стены монастыря, Финбар чувствовал себя окрылённым и счастливым. О том, что никаких существ, кроме жестоких людей, не бывает, он знал только со слов Отца, поэтому ещё не до конца верил себе. Вара был реальным, он был рядом с ним, трогал его, но его намерения всё же оставались скрытыми, как и море, что лелеет в себе неизведанные человеком тайны. Финбар побаивался его, но простодушный интерес к новому торжествовал над внушённым ему благоразумием. Словом, завтра он снова пойдёт к морю, и возражения не принимаются. Вошедший в комнату Отец Салливан не мог не заметить перемены в существе, за которым безустанно следил. — Ты ходил сегодня к морю, Барри? — он положил на стол инструменты для маникюра рядом с вазой с налитыми алой кровью вишнями, настороженно смотря в загадочное лицо Финбара. Тот, молча улыбаясь, снял сорочку и сел напротив него, грациозно положив руки на стол. Салливан, затаив дыхание, разглядывал миниатюрные запястья, бережно взяв руку, с обожанием гладил выпирающие косточки, тонкие, синие венки под молочной кожей. Поднеся её к губам и вдохнув любимый запах, принялся осторожно обрабатывать каждый розовый ноготок. Финбар прикрыл глаза и тихонько замурлыкал. Салливан знал, что ему это нравится, и сам был от того счастлив. Окунув пальцы в розовое масло, он стал нежно массировать возлюбленные руки, приятно похрустывая тонкими суставами, надавливая на мягкие, кошачьи подушечки. — Барри, прошу, сыграй для меня, — он умоляюще прижал его руку к груди. Как он обожал, когда эти проворные, гибкие пальцы брали дудочку, прикасались к ней губами. Финбар покорно прикрыл глаза и заиграл дивную мелодию, выткав её из тоскливого рвения к непокорным солёным волнам. Салливан упоенно смотрел на матовую, хрупкую, юношескую грудь, освещённую дрожащими огоньками жирандоли. Финбар отнял от припухлых, покрасневших губ дудочку, ненароком коснувшись мундштука кончиком языка. Салливан принял в свои сухие, шершеватые ладони нежную, изящную руку и не мог не почувствовать, как Финбар напрягся. Он всегда сжимался, когда тот, вкладывая всю свою ласку, касался его. Он с жаром сжал его ладони в своих, с болью поглаживая тонкие, белые шрамики, как браслеты, охватывающие запястья. Сколько раз его пригретый найдёныш, томимый наивным любопытством, придавленный замшелым камнем монастырских сводов, повреждал себя, чтобы узнать, что такое боль!.. — Кровь на вкус похожа на море, Отец, — ни с того ни с сего выпалил Финбар, кладя в рот покрытую холодными каплями вишню, чем заставил того обреченно прикрыть глаза. Он никогда подобного не говорил, и Салливан теперь тревожился всё сильнее, однако он был счастлив, что Финбар не может видеть той слабости в его глазах, которой он так стыдился. Он боялся потерять его, боялся, что однажды непорочным телом, взращенным его же руками, сможет кто-то овладеть. И эта мысль предательски холодила под грудью, заставляя крепче сжимать в кулаках агатовые чётки. — Ложись спать, Барри. — Отец Салливан, а как выглядит красота? — с тихим очарованием в голосе спросил Финбар, улёгшись на заботливо разглаженную белую простынь, пригревшись пушистым котенком в тепле камелька. Салливан, помолчав, посмотрел на разметанные по подушке рыжие кудри, на тонкие руки, заложенные за голову. — Как ты, Барри… — рука мягко убрала прядь волос с боготворённого лица. — Разве красота не грех? — Финбар приподнялся на локте. — Ненароком соблазняя других… — Конечно, нет. Господни Ангелы также прекрасны. — Значит, я похож на Ангела? — Финбар задумчиво повёл рыжими бровями и закатил глаза, жутко обнажив белки. Салливан всё не мог привыкнуть к таким, несколько демоническим моментам. Он зачарованно смотрел на кровавую каплю вскрытого вишнёвого мяса, оставившую невысыхающий след в уголке рта, страстно, жгуче пропитавшую врождённую трещинку на спелой нижней губе, теперь капризно выпяченной. Этот маленький, сводящий с ума и подчиняющий себе любого рот, точёные черты лица, аккуратные ступни и ладони, кошачья гибкость в каждом изысканном движении отметали любые представления о неблагородном происхождении. Принц. Его искалеченный Богом маленький принц Одинокого острова. Огонь свечей, будто адское пламя, дрожал в мёртвом бирюзовом взгляде. — Да, Барри. Если бы Господь послал своего Ангела на землю, дабы испытать его страданиями человеческими, он выглядел бы так, как ты. Он чувствовал, что всё больше и больше вводит себя в грех, потому, спешно задув свечи и укрыв Финбара одеялом, вышел из комнаты. Затёрт до дыр седой Confiteor, в мозолистых руках всё труднее унять дрожь, а глаза давно выжжены бессонными слезами покаяния. Зачем так опасно играешь сердцем грешного человека? Ведома ли тебе пощада? Ангел ли ты?..       На рассвете, во время утренней мессы, Финбар, нацедив во фляжку молока, снова тайком улизнул из монастыря навстречу утреннему приливу, что приносит счастье. Солёные песни бризов безудержно влекли его, но больше всего его влекло таинственное, дивное создание, которое он повстречал вчера. Ощупью отыскав вчерашний камень, он лёг на него, подложив руки под голову. — Вара! — позвал он и тут же засмеялся сам над собой, понимая, что русал вряд ли услышит его в бескрайней пучине моря, а если и услышит, то вряд ли вспомнит вчерашний день. На что ему, вольному властителю холодных морских просторов и тёплых атлантических течений, слепой мальчишка, взращённый единственной надеждой на спасение — безжизненными стенами скита? Но всхлип притихшей воды под головой обнадежил Финбара. Он тут же отодвинулся от края. Вара поприветствовал его мокрым прикосновением к щеке. — Ты ждал меня, Вара, — он ласково улыбнулся, прижимаясь лицом к скользкой ладони. — Я кое-что принёс тебе!       Нельзя было сказать, что Вара недолюбливал людей. Он относился к ним с настороженностью, не подплывая близко, а с тихим интересом изучая со стороны. Ждал ли он Финбара сегодня? Ждал. Поняв, что тот не представляет никакой угрозы, ждал, влекомый тем же тихим интересом. И запахом… Омегу перед течкой он чуял за версту, а середина лета — самое подходящее время для брачного сезона. Русалы, как известно, отнюдь не пренебрегали человеческими молоденькими, милыми, беззащитными омегами. Если те, конечно, не бежали как ошпаренные, только увидев его естество (хвост, конечно же, ибо, увидев другое, бежать было поздно). Оставалось довольствоваться "недоутопленниками", хотя те тоже храбростью не отличались, потому приходилось иногда беречь их и без того слабые сердечки. Иногда... То есть, не в гон. С омегами-русалами же вообще был дефицит, да и течки у тех бывали крайне редко. Финбар открыл фляжку с молоком и протянул ему. Вара с легким недоверием, искоса поглядев на него, повертел сосуд в руках. — Осторожнее, не разлей! — предостерёг Финбар, дотрагиваясь до его руки. — Попробуй, это вкусно. Вара поднёс фляжку к губам, принюхиваясь к причудливому запаху, и отпил несколько глотков. — Тебе нравится? Вкусно? Тот вернул ему молоко и тут же нырнул обратно в море. — Вара?.. — Финбар растерянно повертел головой. Неужели обиделся и больше не вынырнет? Однако через несколько минут Вара снова влез на камень, сжимая в зубах небольшую, серебристую рыбу. Финбар терпеливо сидел, ничего не говоря и не двигаясь, перебирая в голове его возможные задумки. Разорвав острыми зубами трепещущее рыбье тельце, Вара выбрал из него небольшой кусочек, освободив от костей, и поднёс к губам Финбара. Тот, доверившись ему, проглотил холодный, солёный кусочек, оставивший сладковатое послевкусие. — Это вкусно, — Финбар благодарно погладил его по лицу. Недолго думая, Вара с лёгкостью поднял его на руки и беззастенчиво сбросил в воду. Финбар едва успел закричать, ощутив, как сердце подпрыгнуло внутри, провалившись вместе с ним в мягкую, холодную бездну воды. Сильные руки обвили его и слегка приподняли, не давая захлебнуться. — Что же ты делаешь? — отплёвываясь, расхохотался он, обнимая худые, упругие плечи. Длинные, светлые, сияющие в воде, как золото, волосы Вары окутывали его тело. С лёгким страхом, что прошёл сквозь него, как студёный ключ, он обвил ноги вокруг мощного хвоста. Окунувшись на глубину, Вара, пристально смотря в раскрытые глаза, на пузыри, выходящие из полуоткрытых губ, крепче прижал его к стройному, рельефному телу, которое Финбар чувствовал даже сквозь одежду. Холодная невесомость воды благотворно ласкала гибкие тела. Финбару, на удивление, не было страшно, что Вара утопит его. Задержав дыхание, он почувствовал лёгкое головокружение, заставляющее обмякать в крепко держащих его руках. Когда Финбар инстинктивно забился, пытаясь высвободиться, Вара вынырнул, вскинув голову и пустив ртом в воздух тонкую струйку воды. Доплыв до берега, он помог Финбару лечь на увлажнённую приливом гальку. Мокрая одежда живописно подчеркивала выпирающие бедренные косточки, рёбра, торчащие розовые бусинки сосков. Разложив сверкающую на солнце серебристой чешуёй мощь хвоста, Вара склонился над ним, вдыхая запах, который будто манил его. Финбар чувствовал тяжёлое дыхание, прикосновения носа к лицу, шее, полураспахнутой рубашке, обнажившей грудь. Он вздрогнул и попытался отползти, однако губы, приникшие к уху, издали какой-то не то булькающий, не то всхлипывающий звук, а перепончатая ладонь обхватила горло. Сердце Финбара забилось сильнее. Он не совсем понимал, что Вара от него хочет, но всё же перестал сопротивляться и расслабился, чтобы не провоцировать. — Вара, что ты делаешь? — сглотнув, не выдержал он, чувствуя, как тот продолжает обнюхивать его, спускаясь к животу и ниже. От незнакомого ощущения немного свело живот приятным холодком, а щёки покрылись розоватой пыльцой румянца. Издав тихий грудной рык, смешанный со свистом, Вара напоследок больно сжал пальцами его бедро и, отпустив, уполз в воду. Глубоко дыша, Финбар поднялся и спешно нырнул в опустившийся на остров туман. По пути он больно подвернул лодыжку. — Зачем ты снова ходил к морю? — требовательно, с холодом спросил Отец Салливан, поливая тёплой водой из кувшина обнажённые плечи сидящего в ванне Финбара. Ненавистный ему блудливый запах соли, которым тот пропах насквозь... Финбар молчал, уткнувшись подбородком в согнутые колени. — Ты мог простудиться, а то и ещё чего хуже… — он провёл ладонью по выпирающему позвоночнику, от чего Финбар крепче обнял колени. — Ты стал всё чаще избегать месс, почти не прикасаешься к чёткам… Чем занято твоё сердце, Барри? Почему ты не можешь открыться мне? — Отец Салливан… — он, подняв голову, робко спросил. — На что похож поцелуй? Он знал, что его волосы как пламя свечи, а глаза как окутанное туманом море. Салливан от неожиданности разжал губы, и рука замерла на плече Финбара. — Поцелуй… — он вдохновенно поднял глаза к потолку. — Он сладкий, как сахар, Барри. Ну, довольно… Идём в комнату. Он бережно завернул Финбара в полотенце и, взяв на руки, понёс в келью. Уложив его на постель, растёр в ладонях масло и, подкатав рукава сутаны, прикоснулся к исходящей свежестью и юностью бархатистой, пламенеющей коже. — Расслабься, Барри, пожалуйста, — попросил он, массируя поднывающие мышцы. Когда он с легким хрустом надавил на поясницу, Финбар зашипел и вцепился в простынь. — Что такое? Больно? Тебе же это нравится, — Салливан остановился и извиняюще погладил крупными костяшками пальцев горячую шею.       По правде говоря, Финбару давно надоели огрубелые, старческие руки, постоянно лезущие к нему, надоел приторный запах розового масла, надоели монотонные литургии, что изо дня в день бессмысленно ласкают мутные витражи и бесчувственные венцы капелл. Он верил, что над ними есть вскормлённая жемчугом луна, а в терновнике прячутся крохотные феи, а в лесах — мудрые друиды, пропахшие дубовыми листьями, а в морских пещерах живут великаны. Его тянуло хоть раз познать лесную охоту, стрельбу из лука, зарыться лицом в жёсткую гриву вольнолюбивого коня. Увы, Салливан пугал его, что подобные мысли от лукавого и что в его сердце не должно быть никого, кроме Бога. Он отгонял его от юных прихожан, как от прокажённых, запрещая вступать с кем-либо в контакт. Он болел им. Им одним, прорастающим гибкой, дикой, смеющейся розой сквозь его каменный, сутулый силуэт, вросший хребтом в чёрную гору. Никто и ничто не смело отнимать Барри у него! Движения рук были всё настойчивее, кончики пальцев обводили тонкую талию, касались младенческого тепла подмышек, спускались ниже, к выточенным руками самого талантливого скульптора ямочкам на пояснице, на упругие, мальчишеские ягодицы. — Благодарю вас, Отец, я хочу спать, — Финбар повернулся на спину, стыдливо прикрыв одеялом себя ниже пояса. Его знобило, очевидно, простудился, когда купался. — Отец, на что похожа любовь? — спросил он, чувствуя, что Салливан всё ещё стоит над ним. — От неё бывает больно, Барри. Она слишком опасна, — он положил руку на горячечный, взмокший лоб. — Жестокие люди только и хотят сделать тебя своей игрушкой, прикрываясь той самой любовью, которая на самом деле — ложь. — А вы? — Финбар вопросительно склонил голову набок. — Нет, нет! — Салливан отрицательно покачал головой. — Ты же знаешь, я люблю тебя по-настоящему. Неужели эти годы не стали тому подтверждением? — Стали, Отец, — Финбар зевнул и, подложив ладонь под голову, повернулся к стенке. Прошло несколько минут, но Салливан не тушил свет и не уходил. Капли дождя мерно барабанили по фасадам и угрюмым гаргульям. — Что такое, Отец? — Финбар обратил к нему лицо. — Почему вы не уходите? О, этот, несколько измождённый, жаждущий крепкого сна непорочной красоты лик, эта мраморная кожа, светящаяся в душном, ночном полумраке кельи, эти слабые кулачки, прижимающие к груди одеяло, эти затуманенные глаза, всегда безучастно смотрящие в пустоту!.. Он был так же прекрасен, как юный мученик Тарцизий, благословлённый перед смертью Божьим поцелуем, прижимающий к сердцу Христовы Дары. Салливан всё на свете отдал бы, чтобы узнать, что видят эти глаза. Он не раз спрашивал, но Финбар постоянно таинственно прижимал палец к губам и манил его, будто намереваясь на ухо открыть сокровенную тайну, однако вместо этого шумно смеялся и нападал на него со щекоткой. — Ты не забыл, мой дивный Барри, кто впервые поднял тебя на руки с остывшего тела матери?.. Тебя, моего крошку Барри, изнурённого голодным, засушливым летом, окружённого зловонной, мёртвой пустыней, ставшей для твоего народа могилой. Кто унёс тебя прочь от страждущей земли, утопающей в кровавых революциях, от вечного плача и отчаяния, помог сохранить в сердце веру, не позволил тебе попасть в руки к вероломным англиканам? — Вы, Отец Салливан… — тихо отозвался Финбар. — Неужели, Барри, — тот опустился на колени и с жадностью приник к покоящейся на одеяле руке. — Неужели я не заслуживаю хоть капли твоей любви? Финбар молчал, холодно убрав руку и спрятав под одеяло. Он всё-таки считал Отца Божьим человеком, несмотря на его постоянный контроль и чрезмерную заботу, а теперь ещё этот выстрел на пораженье «любовью» ничего, кроме боли и угнетения, не принёс. — Почему?.. — Салливан лихорадочно вцепился в край простыни и простонал сквозь зубы. — Почему я противен тебе? Почему твоё сердце так холодно?! Чем?.. Чем я могу выпросить хоть немного твоей любви?! Но его гордый щегол был непоколебим. Увы, его сердце нельзя продать и купить. Салливан понимать этого не хотел. Он свято верил, что если крошка Барри никогда не видел красоты и уродства, молодости и старости, то и не должен чувствовать различия. Увы, он заблуждался. Однако знал, что вот-вот настанет непреложный день, когда вынеженный его руками бутон вожделенно раскроется для него одного и Господь наконец вознаградит его за столько лет терпения и аскетизма. Стараясь отбросить неприятный осадок от старческих рук и разговоров, забыв о боли в подвёрнутой лодыжке и накатывающем ознобе, Финбар укутался с головой в одеяло и уснул, думая о скользких, перепончатых пальцах и о требовательном свистящем дыхании над ухом.       Вишнеголовое утреннее солнце вспухающим шаром показалось из-за кромки деревьев, окрасив дрожащими полосками пробуждающиеся башни монастыря и море, что никогда не спит. Финбар проснулся в жару, кости ломило, а низ живота просто скрутило узлом. Подняв голову с мокрой подушки, он всхлипнул от неведомой ранее боли. Зажав между ног одеяло, он потёрся животом о кровать, что принесло острый прилив тепла к некоторым местам. Не хотелось вылезать из постели, но в то же время спать было невозможно. Голод. Нечеловеческий голод всего тела, который утолит лишь... Да непонятно, может ли Такое кто-то или что-то утолить! Хотелось извиваться, тереться, сворачиваться клубком, царапая себя и всё вокруг, но только не лежать. Выскользнув из-под одеяла, Финбар на цыпочках вышел за дверь, припадая к стенам и прислушиваясь: уже начали служить литургию. Ночная рубашка липла к мокрому от пота телу. Низ живота болел всё сильнее, что просто хотелось выть. Финбар не понимал, что с ним происходит, но это казалось чем-то отнюдь не хорошим. Вздрагивая от каждого шороха, он, придерживаясь за перила, спустился вниз. Его тянуло к морю с ещё большим упорством, и теперь было всё равно, запретят ему или нет. Выйдя за ворота, он припал всем телом к влажной после ночного дождя траве, впиваясь ногтями в землю. Казалось, что морской укроп пахнет совсем по-другому, так, как он и не замечал раньше. Рассветный пожар разгорался всё сильнее, воспламеняя Финбара всего изнутри. С трудом заставив себя подняться, он спустился к прибою. Тело было мокрым не только от пота, ветер, облепляя каждый изгиб белой тканью ночной рубашки, приятно холодил промежность. Раздевшись, Финбар на носочках вошёл в воду. Казалось, от прохладной воды станет немного легче. — Вара… Его выдох смешался с порывом ветра, обдувающего разгорячённую кожу. Он зачерпнул в пригоршни воды и окатил грудь. Осторожно ступая по каменистому дну, он нашёл торчащий из воды гладкий камень и взобрался на него, сев на корточки. В метре послышался знакомый всплеск. Вара поднял голову из воды и подплыл к камню. Устремив на Финбара пристальный, точно гипнотизирующий взгляд, будто боялся потерять его из виду, он ухватился цепкими пальцами за камень. Финбар соблазняюще прикусил кончик большого пальца, шире разведя колени. Крылья носа Вары непроизвольно трепетали. Сладостный, тёплый запах молока и горьковатой ромашки кружил голову, заставляя истомно закрывать глаза и жадно втягивать дурманящий аромат. Он мазнул пальцем по молочно-белым каплям, стекающим по камню, и облизнул его. Финбар тихонько хихикнул и, опустив ступни в воду, кокетливо упёрся ладонями в камень, прикрыв промежность. Острый, ловкий язык, пройдясь по внутренней стороне бедра, осязал колени и спускался к щиколотке, оставляя тягучую нить слюны. Язык был тёплым. По телу Финбара прошла волна, раскрывая его для новых постыдных прикосновений. Вара бережно взял в ладони маленькую, изящную ступню, покрывая поцелуями вытянутые пальцы и выпирающие косточки. Финбар сладко простонал, закатив глаза, и попытался сдвинуть колени. Не с тем заигрывать вздумал и в весьма неподходящий момент. Вара, раздражённо плеснув хвостом, глухо прорычал и с силой упёрся ладонями в тощие бёдра. На минуту стало страшно: все самые слабые места теперь были в его власти, а Финбар всё-таки не слышал ранее ни о течке, ни о соитии. Он чувствовал себя таким беззащитным, лёжа обнажённым, стыдливо краснеющим, исходящим греховным нектаром, весь во власти сильного альфы, одержимого его течной сущностью. Было неловко, что неведомое, морское, хоть и, вероятно, прекрасное существо видит его таким, и в то же время хотелось, чтобы оно смотрело, обнюхивало, трогало везде, где только пожелает. Ангелы, очевидно, не должны грешить, но Финбару очень хотелось. Хотелось быть беззащитным и желанным. Хотелось полностью принадлежать ему, от кончиков маленьких пальцев ног, до торчащих подвздошных косточек, о которые Варе так нравилось тереться подбородком. Скрипя острыми зубами от желания, Вара накрыл его мощным телом, жадно целуя шею, которая теперь стала невероятно слабым местом. Финбар запрокинул голову, чувствуя солёные брызги волн, разбивающихся о камни. Мягкие губы и горячий язык принялись ласкать бархатистую кожу подмышек, терзать чувствительную вишнёвую плоть припухлых сосков. Финбар сдержанно проскулил от боли, смешанной с удовольствием. Вара по-рыбьи шлёпающими, упругими губами присасывал, прикусывал белую кожу втянутого живота, водил передними зубами по рельефу торчащих рёбер, щекотал длинными, мокрыми волосами, покрывшими камень и почти всё тело Финбара. Тот дёрнулся и прогнулся в спине, когда язык скользнул по промежности, смакуя сладкую, обильно текущую, густую жидкость. Этот искуснейший, длинный язык задержался там надолго. Вара тщательно нализывал, втягивал в себя прибывающие лакомые соки, проникал внутрь, причём достаточно глубоко. Это было до безумия приятно. Руки игриво поглаживали наливающийся возбуждением член. Финбар сильнее раздвигал ноги, устраиваясь поудобнее, шипел, трясся, рдел распутно-скромным цветочком. Казалось, его стоны всё больше становились похожими на звуки Вары. Истомлённая, припухлая, розовая дырочка вожделенно пульсировала. Безумно хотелось, чтобы её заполнило что-то большое и горячее. Перепончатые, тонкие пальцы, охлаждённые морской водой, сильнее раздвинули маленькие ягодицы, обвели раскрывшееся колечко и медленно проникли внутрь, сорвав с губ Финбара очередной стон. Он не понимал, зачем Вара это делает, но очевидно, тот просто притирался, так сказать, приноравливался к новому омежьему телу. Ему нравилось плавно двигать пальцами, забавно растягивая эластичные перепонки, в горячей, глубокой, мокрой, сжимающейся плоти, сгибать их, находя чувствительные места. Он издавал довольные звуки, похожие на урчание, а текущая смазка похотливо хлюпала, стекая по перетянутой синими жилами руке. Финбару было приятно, но хотелось большего, кроме того, он смутно себе представлял, что у Вары Там и как оно устроено, всё-таки его физиология должна несколько отличаться от человеческой. Эта мысль порождала в нём новые страхи, но отступать было некуда, а любопытство и накатывающее возбуждение накрывали с головой, как прогретая солнцем морская плоть. Этот дивный запах, которым Вара, казалось, был пропитан, сводил с ума. Это были причудливо переплетённые ароматы самой глубины чистого моря и пронизанной блуждающим по скалам ветром свежести. Вара вытащил пальцы и подтянул Финбара к себе за бёдра, стараясь не оцарапать уязвимую спину о камень, хотя боль сейчас особо не ощущалась, даже добавляла остроты. Худые, гибкие ноги обвили тёплый, чешуйчатый хвост. Его член оказался спрятанным в теперь порозовевшей складочке чуть ниже живота. В некотором роде было хорошо, что Финбар его не видел, иначе бы испугался внушительных размеров. Почувствовав, как что-то крупное настойчиво упёрлось в него, он слегка запаниковал, однако попытался расслабиться и не дёргаться, приготовившись к боли, понимая, что Варе сейчас всё равно. Издав возбуждённое свистящее шипение, Вара подался вперёд, с наслаждением входя в пульсирующее, принимающее нутро. Благо, он входил неспешно, но не останавливался и не давал привыкнуть. Финбар от неожиданности раскрыл рот, стараясь не сжиматься. Он весь казался таким хрупким, прозрачным, будто горный хрусталь, что даже распалённому, оголодавшему в морских глубинах Варе было боязно ненароком проявить грубость. Непорочное, впервые в жизни созревшее для соития тело заполнила большая, толстая, рельефная плоть. Было неприятно от саднящего чувства растянутой кожи в деликатном месте и неведомой наполненности, но всё же не так больно, как он себе представлял. Первый толчок был плавным, нежным, разрабатывающим тесную, но изнывающую от вожделения плоть. Финбар жадно глотнул воздуха, обхватив плечи Вары. Тот продолжал двигаться мощнее, настойчивее, с каждым толчком стараясь проникнуть глубже. Холодная, нежная волна, будто разряд молнии, проняла низ живота и капля за каплей растеклась по всему телу. Вара издавал недобрые, щёлкающие звуки, когда ноги скользили против чешуи: не нравилось. Он подхватил его под спину, позволяя поставить ступни на камень и сильнее развести колени. Будто зная внутри него каждую чувствительную точку, он подался чуть вверх, двигаясь под другим углом. Финбар судорожно закидывал руки за голову, хватая себя за растрепавшиеся кудри, бесстыже тёрся о плотные, сухие, рельефные мышцы живота, груди; его стоны сливались с плеском воды и шелестом морского укропа. Вара яростно бился о верхнюю часть узкого лона, массируя сладкое, потаённое место. Финбару казалось, что он парит в невесомости. Он скользил вытянутыми носками по камню, путаясь в тяжёлых, длинных волосах, руки Вары прижимали его к себе, гладили, прогибали спину, упираясь ногтями между позвонками, а огромные, синие глаза, не отрываясь, утопали в скошенном, бирюзовом взгляде из-под приоткрытых век, устремлённом неизвестно куда. Сладостное тепло всё сильнее отягощало лоно. Ему хотелось, чтобы Вара не останавливался. Теперь казалось, что его размеры были идеальными для него. Узкая дырочка совсем расслабилась, вбирая в себя желанную плоть альфы, а внутри всё сокращалось в предоргазменных спазмах. Финбар бесстыдно вскрикнул и, обвив ноги вокруг хвоста, со всей накопившейся страстью прижался к Варе. Тот ловко подхватил его и, издав грудной, булькающий свист, живописно выгнул спину и излился в него. Член пульсировал внутри достаточно долго — оргазм у людей длится несколько короче, хотя Финбару было не с кем сравнивать. Зато сам он впервые испытал то, о чём можно было только мечтать. Вся нижняя часть тела буквально превратилась в единый оголённый нерв. Сперва внутри всё ныло, что даже вызвало немного болезненные ощущения, но потом экстаз медленно разлился по трепещущему лону, будто расплавленный воск. Это был не обычный оргазм, который легко можно достичь руками, это было что-то большее, изысканное, рождающееся в самой глубине. Вара оттолкнулся от камня и, не выходя из Финбара, погрузился вместе с ним в объятья моря. Тот в истомном забытье медленно пускал полураскрытыми губами пузыри воздуха, судорожно наглаживая серебристую чешую, постепенно переходящую в плотную кожу стройной талии. Сперма Финбара медленно и долго вытекала в воду, превращаясь в белое облако. Растопырив пальцы, он перебирал ногами, вытягивая их и касаясь ступнями лопаток Вары. Утянутый сильными, ловкими руками в проникнутый солнечным светом грот, он откашлялся от солёной воды и накрыл Вару своим лёгким, сильфидным телом. — Как же мне хорошо с тобой… — шептал он, поглаживая любимое лицо, сожалея, что не может увидеть его красоту. А впрочем, это было и неважно. Он и без того знал, что Вара прекрасен. Прекрасны они были оба. Немного отдышавшись, он вновь почувствовал подступающую к низу живота тяжесть, а омытая водой промежность по-прежнему сочилась природной смазкой. Он изящно выгнул спинку и встал на колени, оседлав чешуйчатую мощь, откинув руками назад мокрые волосы. Вара, с любопытством склонив голову набок, изучал светящуюся в солнечных лучах бледную кожу, покрытую золотыми брызгами, сквозь которую просвечивались тонкие, голубые ниточки вен. Он снова скрипнул зубами. Это могло означать только одно: ему снова хочется. Финбар и не противился, он совсем не чувствовал усталости и уже, так сказать, вошёл во вкус, тем более страх первого проникновения давно улетучился вместе с полуденным отливом. Тряхнув рыжей копной, он склонился и едва коснулся кончиком языка губ Вары. Тот лихорадочно сжал его бёдра, и Финбар ощутил, как его возбуждённое естество снова касается промежности. Помогая себе рукой, он направил его внутрь и плавно опустился, закусив губу. Вара, хлестнув по мокрой гальке хвостом, сильнее прижал его к себе, пытаясь насадить резко и глубоко. Жаждущее отверстие уже не ощущало былой боли, а дружелюбно принимало в себя благодатную плоть. Теперь он мог уже самостоятельно подниматься и опускаться, упираясь острыми коленями в колючую гальку, запрокидывать голову, заламывать назад лиричные руки, позволяя бездонному синему взгляду и сильным рукам ласкать всего себя. Колени быстро устали, и Вара помог ему встать на корточки, продолжая с жаром насаживаться на член. Финбар точёными, пластичными движениями опускался, прижимался к щекочущей чешуе. Ветер приятно обдувал каждую клеточку тела, покрывая мурашками. Это было бесподобно. Хотелось выбросить из головы все гнетущие мысли о жизни в монастыре и об Отце и просто отдаваться здесь и сейчас, целиком и бесконечно. Как же ему хотелось, чтобы Вара забрал его с собой!.. Всё равно, как и куда! Только бы не возвращаться обратно! И эти мысли по капле рождали новые порывы страсти, томящиеся в юном, свободном, тоскующем теле. Гибкие, жилистые руки обвили его талию, привлекая к себе. Хотел, хотел владеть им, хотел проникнуть в самые глубины существа навеки своего шального, одичалого принца, хотел посметь околдовать его, обречённого весёлого пленника, заполнить собой всего. Хотел вырвать навсегда, утешающе облизав кровоточащие корни, пропахшие сырым, могильным камнем. Хотел любить. Сильно, крепко, до судорог под горлом и в подушечках пальцев. Финбар вскинул голову и, зайдясь в приглушённом долгом стоне, вцепился короткими ногтями в плечи Вары. Тот, дёрнувшись всем телом, издал звук, похожий на хищный рык, и с силой опрокинул Финбара набок. Возле прибоя ходили, как можно было догадаться по шороху травы и стуку мелких камней. — Финбар! — громко позвал кто-то, сложив ладони у рта. — Барри! Его звали, и Финбар с ужасом узнал голос Салливана. Вара, прислушавшись, крепко сжал кулаки, чувствуя, как у основания члена наливается узел. Финбар едва не вскрикнул от незнакомых ощущений внутри. Достаточно расслабленные стенки анального прохода стали резко сокращаться, плотно обхватывая член. Ладонь Вары плотно зажала его рот, не позволив вскрикнуть. Едва познавший секс Финбар чуть не потерял сознание, когда множественные волны оргазмов накрыли его тело, заставляя непроизвольно сжиматься, сокращаться каждую мышцу внутри и снаружи. Нет, он точно не жалел о своей омежьей натуре, хотя ещё утром не имел об этом ни малейшего понятия. Под могучими, но в то же время изящными, умелыми руками Вары его тело расцветало все пышнее и ярче, на мгновение выпуская из себя душу, позволяя ей раствориться в обласканных солнцем вересковых вершинах Уиклоу, в воспетой вольными щеглами и жаворонками благодатной тени сосен. Но не было места тоске здесь и сейчас, когда два распалённых друг другом тела слились, спаянные одной, бесконечно одинокой душой. Говорят, у русалов нет души, и Финбар готов был отдать частичку своей, только бы млеть под его тёплыми, скользкими пальцами, только бы трепетать сорванным осиновым листком, накрытым его гибкой плотью, только бы быть любимым… Он готов был отдать, не робея, душу, сердце, кровь, жизнь, лишь бы ярче церковной лампадки пламенела эта страсть, лишь бы не усыхала эта любовь, как никогда не усохнут родные поля. Начался прилив, и грот постепенно стал наполняться водой. Вара зацепился за небольшой выступ скалы. Сцепка оказалась долгой, о чём людям и не мечталось. — Вара, зачем ты так мучаешь меня? — процедил он сквозь упоённую улыбку, вздрогнув всем телом, ощутив нежной кожей шеи укус. — Нет, продолжай… Пусть это не кончается! Плотно схваченный упругими, горячими стенками член продолжал пульсировать в нём, наполняя семенем. Финбар судорожно втягивал воздух, скаля зубы, неистово царапая спину Вары, но тот и не возражал, только по-кошачьи жмурился и упоенно попискивал. Финбару казалось, что такой мощный и глубокий оргазм дано испытывать только омегам. И ему нравилась его сущность, нравилось, что член альфы был внутри, а от сцепки он был вовсе без ума. Идеально было бы умереть именно так: в объятьях любимого и любящего существа, подвергая друг друга такой сладкой пытке, поминутно лишая себя рассудка нескончаемым экстазом, растворяясь в истомной неге, что колышет твоё тело, как волны.       Помрачневшее от вечерней прохлады море шумно плескалось о скалы, вбивая в пену далёкое закатное солнце. Волны ласково качали утомлённые друг другом тела. Финбар забултыхал дрожащими в судороге ногами, почувствовав, что Вара выскользнул из сцепки. Внутри сразу стало пусто и тоскливо. Они ещё долго плавали, целуясь, лаская друг друга руками. Финбару навсегда запомнился острый язычок, ловко проскальзывающий между его полусжатыми зубами. Навсегда запомнился страх сделать больно, дотронувшись до жабр, когда он клал ему руки на шею. О, как хотелось навсегда затеряться в океане, не найти дороги назад!.. Увы, глупо просить о невозможном. Ему приходилось слышать, что русалы — существа от нечистого и утаскивают на дно самых мечтательных, отвернувшихся от Бога, и Финбар был бы готов утонуть в мечтаниях и грехе, лишь бы утащили его. Вара помог ему добраться до берега, бережно уложив около прибоя, и, в последний раз напечатлев на дрожащих губах, на тёплых, пульсирующих веках, на раскрасневшемся лице, а потом и на всей живописно тощей, услаждённой наготе много солёных поцелуев, плеснул хвостом и, окатив его мокрой прохладой, погрузился на морское дно. Финбар ещё некоторое время стоял на коленях под затягивающими небо тучами, прижимая к груди пропахшую солью и травой рубашку, и с тоскливой улыбкой шептал его имя в порыв студёного ветра. Одевшись, он побрёл назад. Было всё равно, что скажет Отец Салливан, когда увидит его в столь неприглядном виде.       Добравшись до ворот, он тихо вошёл, стараясь быть незамеченным. Приятная слабость разливалась по телу, создавая ощущение невероятной легкости. Между ног всё ещё ублажённо пульсировало, ступни и пальцы слегка сводило. Он шёл ощупью, натыкаясь на стены, сам не зная куда. Вдруг тяжёлая рука, сжав плечо, остановила его. — Барри… — с жаром выдохнул в лицо знакомый голос. — Наконец-то я отыскал тебя! Салливан, не разжимая руки, поднёс фонарь к шее Финбара. Его лицо перекосила зловещая гримаса. — Барри… Что же ты?!.. Выцветшие глаза Салливана хищно скользили по смятой рубашке, по исцарапанным коленям, по синякам-укусам на шее и груди. — Неужели сам морской демон осквернил тебя?! — прокричал он ему в лицо и тряхнул за плечо. — Отвечай! Финбар молчал, стыдливо опустив голову, чувствуя горячее, возбуждённое дыхание. Вдруг он тихонько засмеялся. — Ты… Смеёшься?! — глаза Салливана сверкнули звериным огнём. Финбар, запрокинув голову, засмеялся громче. — Да! Да, Отец Салливан! — прокричал он, протягивая к нему руки. — Мы занимались любовью. Он облизнулся и, подойдя вплотную, повторил, смакуя каждое слово: — Мы занимались любовью… Целый день, слышите? — он соблазняюще потёрся бедром о сутану Отца. — И мне было хорошо. О, вы не представляете, как мне было хорошо… Он может любить так хорошо, как вам и не мечталось! Отскочив от Салливана, он снова залился безумным смехом, опершись о колени. Салливан молчал, вытирая испарину со лба и нервно заглаживая седые волосы. — Вот она, твоя благодарность, — пробормотал он. — Вот то, чего ты удостоил меня. Он повысил голос. — Вон отсюда. Вон, заносчивый мальчишка, до тошноты пропахший простолюдинным распутством! Финбар не переставал смеяться, и Салливана это угнетало больше всего. Он надеялся, что тот смиренно падет к его ногам и будет просить прощения. Увы, Финбар этого не мог. — Убирайся к дьяволу в море! Ты не достоин Господней Обители! — Салливан толкнул его в плечо. Финбар, пошатываясь, стоял перед ним, подняв голову, и огоньки фонаря плясали в гордых глазах, не видящих истинного ада, коим стала для него добродетельная клеть. Ему была не страшна смерть. Он с легким сердцем готов был быть захлёстнутым лёгкой волной, и принятым на милые мятежному сердцу руки, и воспарённым к светлому небу, к солнцу, которое никогда не видел, но чувствовал его тепло и ласку. — Прости… — Салливан опустился на колени. — Прости меня, Барри! Он, глотая слёзы, покрывал судорожными поцелуями милые руки. — Мой ангел, прости меня! Не причиняй мне боль, прошу… Позволь мне любить тебя! Его поцелуи были все настойчивее, а руки сжимали все крепче. Финбар попробовал вырваться, но Салливан вскочил, заключив его в уже слишком цепкие объятья. — Отец, не трогайте, прошу вас! — взвизгнул Финбар, пытаясь вывернуться. — Подари и мне хоть каплю твоей любви! Неужели я не заслуживаю этого?! — одержимый похотью, которую распалял в нем пьянящий аромат, он втащил Финбара в келью и, скользнув рукой под рубашку, прижал животом к столу. — Отец! Прошу вас, не нужно! Пустите! — Финбар рванулся, опрокинув фонарь. — Позволь мне наконец вкусить плоти, которую я так долго взращивал! — Салливан навалился всем телом и рванул на нём рубашку. — Тебе не понять, как долго я жаждал этого! Его голос был осипшим от неудержимого вожделения. Финбар бился, беспомощно царапался, его глаза блестели от слез. Разбрызганное масло быстро вспыхнуло от пламени разбившегося фонаря, а следом перекинулось на сложенные в углу листы пергамента. — Ах ты, маленький чертёнок… — прорычал Салливан, глядя на огненную поступь, всё ярче и ярче освещающую келью. Почувствовав, что руки, сжимающие его, ослабли, Финбар выскользнул и, хватаясь за стены, побежал прочь. За спиной слышался глухой кашель Салливана, но Финбар старался ни о чём не думать. Он бежал, спотыкаясь, падая, но не чувствуя боли, минуя длинные коридоры, витые, узкие лестницы. Ощутив благодатное дуновение ветра, он побежал, не останавливаясь, проторенной тропой, поскальзываясь на траве, обдирая локти и колени о сыпучий скальный грунт, на свирепый гул разбушевавшегося моря. Сдувший его к прибою шквалистый порыв изо всех сил раздувал волны. Упав на мокрую, гладкую гальку, он уткнулся лицом в ладони, переводя дыхание. В груди и в горле болело после долгого бега. Финбар слышал бешеное биение своего сердца и перекатывающиеся по камням волны. Он не знал, сколько так пролежал. За спиной послышались быстрые шаги. Финбар встрепенулся и подполз чуть ближе к воде. — Ты здесь… Я знаю, что ты здесь! — зловещий голос, сопровождающийся тяжёлым, хищным дыханием, приближался. — Я чую твой запах, Барри. Ты не спрячешься! Всё равно будешь моим. Финбар, стараясь не издать ни звука, на четвереньках вошёл в воду. Чёрные волны свирепо качали вспененными головами, накрывая его ледяными телами. Им овладел страх, оттого что Салливан может услышать стук его сердца, но это было бы глупо: в ночной, разбушевавшейся морской стихии невозможно было расслышать ничего. Может быть… Финбар порядком нахлебался воды, но старался не закашляться, а, сохраняя спокойствие, размеренно плыть. Ноги уже не чувствовали дна, но останавливаться ещё было боязно. Что-то вцепилось в надорванный ворот сорочки и в затылок. — Не смей! — по ушам ударил сиплый, пытающийся перекричать волны голос отплёвывающегося Салливана. — Что же ты творишь?! Ты погубишь себя! Металлическое остриё прильнуло к горлу.       Трудно было передать чувства Финбара в ту минуту. С одной стороны, он понимал, что такое нож, что им можно убить, с другой стороны, смерть представлялась ему отнюдь не пугающей, не слишком болезненной и всё-таки не лишённой смысла. В то мгновение он решил просто замереть и положиться на судьбу. По правде говоря, Салливан боялся в тот момент больше. И в первую очередь, себя самого. Ему было вдвойне больнее прижимать нож к горлу существа, которое стало его одержимостью, его жизнью, его грехом и которое никогда не сможет полюбить его. Смог бы он и вправду нанести ему вред? Возможно, это было той самой точкой кипения, когда мириться с положением не позволяют ни силы, ни гордость. Вдруг хватка дрогнула и ослабла. Над водой разнёсся оглушающий, свистящий визг. Скользкие, перепончатые пальцы вцепились в горло Салливана и потянули под воду. Вара никогда не нападал первым, но за Своего омегу он готов был бороться до конца. Финбар беспомощно барахтался в воде, пытаясь прикрыть уши, дабы не слышать грозного рокота воды, смешавшегося в голове с неистовыми, булькающими, шипящими, захлёбывающимися криками. Всплеснувшись над водой, Вара впился острыми зубами в горло Салливана. Финбар тихо всхлипывал, покорно глотая попадающую в рот солёную воду, теперь смешанную с кровью. Конечности порядком устали. В такие моменты обычно расслабляются и ложатся на спину, но при такой буре это казалось невозможным. Руки мягко подхватили его под грудь и потащили к прибою. Ощупав перепонки между пальцами, он облегчённо улыбнулся. Тяжко дыша, Вара вынес его на берег и улёгся рядом. Волны колыхали безжизненное тело Салливана, прибивая его к берегу. Благо, перед рассветом начнётся отлив, и его оттащит отсюда к чёрту. Финбару не нравилось, как Вара дышит. Он коснулся его груди и облизнул пальцы: солёная влага с привкусом железа. — Вара, это кровь… Ты ранен? — он принялся тревожно ощупывать тяжко вздымающуюся грудь, но тот недовольно простонал и зажал ладонью рану на животе. Не хотел, чтобы он понял. — Я не трогаю, не трогаю, прости… — Финбар приподнял руки и опустил голову на камни. Монахи спускались к прибою искать его, но только он приподнимался, Вара крепко прижимал его к себе, запрещая отзываться, пусть и из последних сил. Возможно, те подумали, что он утонул, и ушли обратно. — Не волнуйся, Вара, я буду с тобой, я не пойду к ним, — шептал он на ухо, гладя перепутанные волосы, овивающие их тела. — Мы устали сегодня. Давай просто поспим спокойно. Шум моря убаюкивал его, сонные глаза слипались. Крепко прижавшись к любимому, тёплому, мокрому боку, он уснул. Русалы умирают тихо. Так и Вара, спокойно, стараясь не издать лишнего звука, который бы встревожил Финбара, умер в ту беспокойную ночь, во сне, оттого и почти не почувствовал боли. Хорошо… Правда, в последнюю минуту им овладела тоска, та самая, от которой хочется неистово выть, но он этого не делал — лишь, широко распахнув синие глаза, в последний раз с жадностью посмотрел в чёрное небо да крепче вцепился в пропахшее звездной, солёной млечностью плечо того, кого так скоро и неожиданно нашёл и кого так же скоро и неожиданно оставит. Такого юного, дерзкого, неприручённого, живого. Чертовски родного.       Невидимые лучи рассвета разбудили Финбара. Он прижимался к уже остывшему телу, однако ничего не понимал. — Вара, ты спал со мной всю ночь? — удивился он, трогая его за плечо. — Вара, проснись же! С лёгкой тревогой он ощупал холодное, как морская пена, тело, которое уже не отзывалось на его прикосновения. Зловещее осознание кольнуло под грудь. Нет, в это не хотелось верить. Финбар приник головой к его груди. Жизнь внутри не отвечала ударами сердца. К счастью, он не мог увидеть пропитавшийся кровью песок, зияющую рану, изуродовавшую красивый, плоский живот. Очевидно, Салливан, применив перед смертью недюжинную силу, вонзил в него нож и провернул в ране. Не мог видеть обескровленное, посиневшее, но по-прежнему прекрасное лицо. Стиснув виски Вары, он тихонько заскулил, против своей воли, просто это рвалось из глубины души. Он, как ребёнок, у которого отняли что-то самое ценное и любимое, покачивался из стороны в сторону и звал Вару сначала шёпотом, а потом громко, настойчиво, срываясь на крик. Стылый ветер холодил мокрые глаза и впалые щёки. Не переставая плакать, он оттащил мёртвого Вару к воде и, в последний раз поцеловав длинные, сомкнутые ресницы, украшенные белыми кристалликами, бескровные губы, отдал морю. Набежавшая волна накрыла его и утащила в обманчивый покой своего царства. Финбар, почувствовав, что руки больше не касаются скользкой чешуи, ринулся в воду. Он наконец дал волю крику, срывая голос, проклиная море за то, что оно отняло у него утешение, надежду на любовь, на свободу. Отняло. Проглотило. Выплюнув за ненадобностью опустелую оболочку, как яичную скорлупу. Ангелы, вероятно, тоже грешат, но их грехи легки и прекрасны, людей же — тяжки и уродливы.       Морская соль больно омывала раны и ссадины. Он лёг на воду и раскинул руки. Ветер, унесший к недосягаемому горизонту любимое имя, свистел в ушах, кристальная вода баюкала мертвенно-холодное, в прежнем серебряно-золотом великолепии тело Вары, относя всё дальше от берега, всё дальше от него. Солёное солнце жгло покрасневшие, спящие под вечно седой пеленой глаза. Финбар запрокинул голову и, пуская носом пузыри, опустил лицо под воду. Солёные слёзы незримо, неслышно, неощутимо утопали в солёной, разъедающей и искалеченные глаза, и искалеченное сердце воде. Борющееся за жизнь, оно мерно перестукивалось с сокрытым водной гладью звоном колоколов. Почему-то хотелось оказаться живучим. И это была не трусость. Вынырнув, он откашлялся и направился к берегу. Одиноким паломником возвращаться под постылые монастырские своды не хотелось, да и не было смысла. Салливан умер, оставив мрачный замок на чёрной горе без короля, а маленьких людей — без маленькой власти. Финбар вышел из воды и побрёл вдоль берега. Море не отвечало спокойствием, а гнало его прочь, принуждая жить дальше. И не горел маяк, вдыхая в грудь усталому путнику фальшивую тёплую надежду. И не слышалось голоса златокудрой девы, призывавшего сбившегося с пути юного пилигрима лететь, застив глаза зефирным парусом, на чёрные, острые скалы. Теперь всё сталось слишком пусто и мёртво. Никто тебя больше не ждёт, да и тебе некого и нечего ждать. Ему было всё равно, куда идти. В спину задул порывистый, колючий, поглощающий липкий туман восточный ветер, будто указывая дорогу. Финбар шёл по его направлению, вдоль моря, вверх по скале, по острым камням, по ершистой траве, уповая на спасительный дождь. Но его, как назло, не было. Надоедливое полуденное солнце иссушивало выплакавшиеся глаза; жутко хотелось пить, есть, спать, но он всё шёл вперёд, не находя тени, не считая шаги и часы, навстречу пустоте. И с такой, однако, злой иронией вспомнилось то самое лето, что выдалось десять лет назад: то жара, то грозы, то туманы. Да впрочем, вполне приятная нормальному человеку погода теперь Финбару казалась пеклом. Течка, будь она неладна! Пройдя приличное расстояние по какому-то нескончаемому полю, он упал на живот, понимая, что не может идти дальше. Затуманенное, усталое сознание не позволяло испытывать страх. Он просто лежал, тяжело дыша, вдыхая запах травы, перемешанной с золотыми искрами объевшихся благодатным теплом и свежестью лютиков, ища там капельку прохлады и отдыха. Вскоре показалось, что он впадает в забытье. Ни солнце, ни ветер, ни жажда почти не ощущались, только ноги жгло гудящей болью. Тем лучше: умирать будет легко. По крайней мере, легче, чем, увязнув в тенистом болоте, встречать медлительную, изуверскую смерть. На миг стало, чёрт возьми, обидно, оттого что на небе ему, возможно, не отыскать Вару, раз у русалов нет души. Быть может, это всё враньё?.. — Эй, ты как? — тревожное эхо послышалось прямо над головой. — Да ты будто на войне побывал!.. Финбар повернулся на спину, жмурясь от щиплющего роговицу солнца. Сухая, солёная кожа противно чесалась, слипшиеся волосы лезли в рот. Чужая ладонь бережно ощупала горячий лоб и прикрытые веки, под которыми беспокойно двигались глаза. Финбар, мотнув головой, защищающе закрылся руками. — Ну, тихо, тихо!.. Никто тебя не обидит. — Пить… — просипел он, облизнувшись. Склонившийся над ним пастух поднёс фляжку к растрескавшимся, пересохшим губам. Финбар жадно приник к холодной воде. Тело сразу пробрал озноб: пытается, живучее, сопротивляться смерти. — Ты смотри-ка! — кивнул пастух подоспевшему товарищу. Финбар, напившись, приподнялся, протягивая руки к лицам незнакомцев. — Он слепой? — пастухи недоумённо переглянулись.

***

      Лёгкая поступь приминала пригретую инеевым кружевом зелёную траву. Финбар, сжимая в руке дудочку, неспешно шёл по простёртому пастбищу, ведя под уздцы гнедого, стройного коня. Затихающий восточный ветер сонно гладил шелестящие дикие колосья; откуда-то издалека доносились голоса пастухов. Опустив рыжие ресницы, он остановился и прислушался к приближающемуся шуму моря, что, казалось, лежало прямо под ногами. Солёный шёпот снова и снова манил его. Его тянуло к морю и почему-то к людям… Почему-то наивно и упрямо хотелось доверять, хотелось надеяться, что ещё живо добро. Конь всхрапнул и дружелюбно боднул его в висок. Повернув к нему лицо, Финбар улыбнулся и погладил рыжий загривок, на что почувствовал щекой прикосновение мокрых, горячих, мягких губ. Придерживаясь рукой за уже достаточно большой живот, он сел на камень. Просеивающая тонкие лучи кристальная пелена задумчиво нависала на позвонках молочно-изумрудных, курящихся холмов. Солнце, сквозь цепь облаков играя рыжими кудрями, возвещало о приближающейся весне, о расцвете мира. Лёгкая тоска в невидящих глазах сменилась загадочной улыбкой, способной напоить живой душой целый остров, целую землю. Выпитую. Выжженную. Сомнительно нежную. Всё-таки непобеждённую. Глаза видели что-то, неведомое никому. И почему-то казалось, что хочется жить. И почему-то захотелось, не дыша от перекрывших горло слёз, расправив крылья, взметнуться вверх, к солнечному океану. Морская вода похожа на кровь, а от любви бывает больно, но боль почему-то не даёт умереть, а заставляет стать сильнее тех, кто её причинил. Частичка любимого создания, навсегда отнятого утренним отливом, билась под ещё не залеченным сердцем, и оттого безумно хотелось быть живым, хотелось бороться, хотелось отдаться колючему, но благодатному восточному ветру, такому же неприкаянному и непредсказуемому, как и весь он.