Последняя

Гермиона лежит на смятых подушках полночи. Сна ни в одном глазу. В глазах стоят только слёзы. Вихри кудрявых волос разметались каскадом, руки безвольно опали, на пальцах медленно стынет дрожь. Душа ее пышет пожаром, сметая все чувства прочь. Внутри ничего не осталось. Там только медленно тает, гниет. Солёные капли стекают к затылку, касаясь седых висков. Война в ней проела ту рану, что не зарастает — растёт. Там больно, тут ломит, здесь крутит и режет ножом. Все было давно: засохла уж кровь, только тянет внутри и бурлит. Здесь больно, здесь ломит, тут режет — никак уж не хочет уйти. Она здесь одна, ей отчаянно, гадко и стыдно. И разум спешит в никуда. Холодные стены ей давят в затылок, а ветер морозит, сжигает ей пятки и руки до боли, сжирает до красноты. Героем войны не становятся так — уж точно не так, как она. Ведь Гарри погиб, и Рона здесь нет — она здесь одна... одна. Ей холодно, больно — не страшно. Нет этого больше внутри. Чего ей бояться, когда никого не осталось уж рядом, увы? Ей помнится смех, развлечения, веселые крики друзей… Все это давно, ничтожно забыто — их нет и не будет уж с ней. Все Уизли погибли, ушли вслед за Фредом, упрятанным под стеной. Она ещё помнит тот гром от кометы, стекольный надлом... (он был у неё внутри) Ломались те кости, смеялся тот голос, но в самый последний раз. В последний свой час улыбнулся он всем и этой улыбкой — соврал. С ним вместе ушла вся семья стройным рядом: Джордж долго даже не ждал, последним ушёл из них Чарли, отчаявшись и сбежав. Рука костяная, в струпьях и пятнах преследовала по пятам: кого-то случайно, кого-то специально, а кто-то вроде как… сам. И не было рядом ни Уизли, ни Поттера — она была здесь одна. Родители — там, не знают, не помнят, а сердце у ней — пополам. И шрамы болят, они кровоточат, снедают до самых костей. Она ещё слышит тот треск, эту трель чужих, изломанных… (Фред) костей. Ей память — кошмар, он ей снится всегда, она видит, питается им. Но не жизнь это — хлам! Потому и не спит, только чувствует струйки-петли. Рыжий кот недоволен. Он непримирим. И прыгает к ней на постель. Он склоняется, хнычет, как маленький зверь, тычет мордой в копну тех кудрей. Она плачет, взирает свой взгляд в никуда. И растерянно блекнут глаза. Кот склоняется, лижет ладони, убирая багровую дрянь. Струйки кружат, петляют, но шрам никогда, никогда не затянется там. Что ты хочешь, дурной! — говорит, не глядит, и не двигается всё никак. А в глазах этих жёлтых отчаянье — она ведь его предала. Ты куда? Почему? Отчего?.. Не бросай меня здесь одного! Ты о чем? Я — одна. Ты дурак. Отправляйся, коль хочешь уж так. И рука, костяная, гнилая, вся в струпьях, несущая мрак, накрывает её с головой. И уносит, последнюю, — вдаль. Ей хочется плакать, ей хочется выть, но силы степенно уходят. Ты шрам не лижи мне, все и так прекрасно выходит — немыми губами, последнею мыслью. Но кот — непослушный! — не слышит, а лижет, ведь хочет помочь всё равно. И красный рассвет — он восходит, заглядывает в окно. Его и не видят — ни кот, ни она — его и вовсе здесь нет. Ведь этот рассвет — он закат, закат всех утерянных лет. Ей больше не хочется — хватит, довольно! Она измывалась, устала. Прошедшие годы не стоят гроша — твоя звезда давно уж упала. Когда? И не спрашивай — знаешь сама. Было время подумать — давала. Ты там — последняя. В списке моем. За тобой я последней послала. Чего же так долго? Спокойно, не надо, успеется, дитя ты страдально моё. Не плачь, не кручинься, все скоро пройдёт — и боль, и ужас после всего. Там, дальше, твой путь одинок. Но не так, как было. Довольно. Чего? Хочешь знать? Ну уж нет. Говорю я тебе — успокойся. Терпения хватило на столько уж лет — а теперь? Ну-ну, не тревожься. Сейчас подлатаем — не тело, а душу. Потом уж в далекий путь. Тебя теперь ждут, но не думай, что сложен будет твой путь. Ты много страдала, ты думала, мучилась… теперь уж пора на покой.