Омега-альфа

Джину, когда он встретил Чондэ, было двадцать один. И весь его сексуальный опыт можно было описать одной фразой: сами приходили и сами все делали. Порой ему даже казалось, что в сексе он не участвует, а просто присутствует в постели (или где там еще), пока его активно трахают. Да, именно его трахают: пусть технически это его член находился внутри чьей-то задницы или рта, ощущалось все именно так: его захотели, уложили на кровать (усадили на диван, прислонили к стене — нужное подчеркнуть) и им себя, точно дилдо, отымели. Или как тогда Джун сказал? «Кто сегодня упражнялся на бревне с приседаниями на сук»? Наверное, это так со стороны и выглядело — Джин же вообще не шевелился почти, разве что инстинктивно навстречу подавался в самом конце, когда оргазм уже на подходе был. Еще порой чужие волосы в кулаке сжимал, чтобы очередной активнососущий как-нибудь не так головой не дернул, и за бедра, бывало, придерживал, когда омега слишком прыткий попадался и пытался в позе наездника изобразить то ли неземную страсть, то ли ковбоя на родео, а Джин лежал под ним и думал: «Он мне на следующем прыжке на член нормально приземлится или как?», и едва ли не молился, чтобы эта имитация скачки на необъезженном жеребце поскорее закончилась… И правда — бревно бревном. Что, в общем-то, неудивительно. При таких-то вводных… Сколько Джин себя помнит, вокруг него всегда были омеги, которые очень громко и активно его обожали. Даже в младших классах, когда пол не имеет значения и запахи у всех еще детские, Джин часто слышал, как какой-нибудь одноклассник или мальчишка из параллели, указывая на него, говорил: «Когда вырасту, выйду за него замуж», — и почему-то сразу становилось неловко и очень неприятно, начинало хотеться убежать и больше никогда того омежку не видеть. А ведь Джин тогда еще в полной мере не ощутил, каково это — быть вечной добычей, ценным трофеем, который все вокруг жаждут заполучить. Наверное, он просто уже что-то неосознанно усвоил из поведения отца, вокруг которого после смерти папы тут же начали кружить стаи хищников-златоискателей, их даже дети не пугали: подумаешь, три мелких щенка — какая ерунда по сравнению с десятками триллионов вон! Джин с трех лет наблюдал этот во всех смыслах блядский цирк и, похоже, не умом, а инстинктивно кое-что понял, вот и. В средней школе все стало еще веселее. К тому времени омеги окончательно уяснили из дорам и рассказов папочек, что главное в жизни — найти стоящего альфу, который будет любить, холить, лелеять, а главное — обеспечивать, — и Джина начали осаждать еще активнее. Сколько раз он слышал: «Давай встречаться» — не сосчитать. Хотя какое в средней школе, особенно в первом классе, «встречаться»? Запахи только-только перелиняли*, до раскрытия еще год-два, а то и три — но уже парня ищут. С которым пока только за ручку по парку гулять, ну и, может, целоваться — потому что это круто и по-взрослому, а не потому что приятно и хочется. Джин мигом стал самым желанным альфой сначала в параллели, а потом — и во всей школе. Красавчик, отличник и сын Того Самого Кима — как тут не влюбиться? Вернее, не сделать его объектом пока еще подспудного, неоформившегося, только-только просыпающегося интереса к альфам, не назначить на роль парня мечты? Да никак. И дело вовсе не в блядской, как утверждают всякие ущербные идиоты, природе омег — просто понимание, кто тебе на самом деле нравится и нужен, приходит позже, после каких-то там кризисов взросления, а пока всем, и альфам, и омегам, и даже бетам, хочется себе в пару самого-самого парня, потому что если встречаешься с таким — значит, и сам ты безмерно крут. Всего этого Джин тогда еще не знал. Он просто вдруг оказался под шквалом обожания. О, как пищали омеги, одноклассники и из параллели, когда он мимо проходил! На День святого Валентина его заваливали валентинками и дарили столько шоколада, что отец смеялся: «Тебе магазин можно открывать». А уж сколько записок с признаниями Джин в своем рюкзаке находил… Это не льстило — только раздражало. Хотелось, чтобы его оставили в покое, больше не надоедали своим ненужным обожанием, не досаждали постоянными попытками заговорить и признаться, не докучали анонимными записками, эсэмэсками и звонками. Все эти омеги напоминали ему стаю мух, которых не знаешь, как отогнать… А потом он перешел в старшую школу. Как раз на каникулах раскрывшись. И все стало еще хуже. Джин на собственном опыте узнал, насколько это мощная сила — инстинкт. И каким по-животному неуправляемым бывает желание: у Джина вставало на любого омегу, просто на запах, и плевать было на ноги-задницу-лицо и уж тем более какие-то там душевные качества — стоило лишь учуять, тут же хотелось валить и трахать, валить и трахать, валить и трахать… но отвращение не давало даже просто подойти. Было и от них, и от себя противно — настолько, что блевать тянуло. Сильно тянуло, чересчур, раз даже отец заметил: младший сынок как-то не так кризис раскрытия переживает, — и отволок Джина к психологу. Почти буквально отволок: в один не самый прекрасный день сказал приказным тоном: «Садись в машину» — и без объяснений отвез к доктору Ли, которого хрен знает где и как нашел. Доктор Ли, впрочем, оказался, неплохим специалистом и смог убрать главное — брезгливость, неприязнь к сексу как таковому, да и объяснить кое-что сумел. Джин через сколько-то там (двадцать, что ли) сеансов смог сказать себе: «То, что со мной происходит — нормально», — и начал, если называть вещи своими именами, цинично пользоваться своей популярностью у омег. Он даже не выбирал, а просто соглашался на первых предложивших — а первыми всегда оказывались наглые и раскрепощенные, старше него и с постельным опытом, — и позволял им унять его напряжение-зуд между ног. И не более того. Даже переступив через свою брезгливость, Джин предпочитал держаться от омег подальше, не заводить отношений — ну не считаться же таковыми десяток встреч «для потрахаться»? В лучшем случае десяток, обычно Джин ограничивался тремя, гм, свиданиями — почему-то именно после четвертого-пятого омеги начинали думать: ну все теперь-то он точно у меня на крючке, — и вцеплялись намертво, хуже клещей. Избавляться от таких, все уже для себя и за Джина решивших, было крайне утомительно. А нормальные отношения… Джин смог изжить свое отвращение — но не инстинктивную настороженность, извечную готовность жертвы бежать. Да, жертвы — то, что тебя хотят не побить, а сделать своим парнем, не меняет сути: ты — дичь, просто на тебя не набрасываются стаей, чтобы разорвать на куски, а выслеживают, загоняют и берут аккуратно, даже ласково, чтобы потом к себе приучить и выдрессировать, ведь ты же ценный и крайне полезный зверь — всю оставшуюся жизнь за твой счет жить можно. Джин подобное отношение видел постоянно: к себе, к братьям, к отцу, — вот и привык быть всегда готовым к бегству. Это сильно осложняло общение с омегами, особенно флирт — какие заигрывания, какие ухаживания, если каждую заинтересованную улыбку в свой адрес как знак «пора валить» воспринимаешь? Нет, всех омег хищными тварями Джин не считал. Он знал: есть, есть другие. Но с Джином они почему-то… не совпадали: классные парни, с которыми можно хорошо потусоваться и с интересом поболтать, не привлекали как омеги — даже запах у них всегда был «не его»; тихие и скромные мальчики, которые смотрели полными обожания глазами, казались скучными и пресными, да и трогать их было страшновато — слишком невинные и хрупкие, таких сломать — раз плюнуть, а Джин причинять боль все-таки не хотел, тем более ради развлечения — ведь он точно знал: никаких чувств к этим тихим-скромным у него нет и никогда не будет; а красивые, интересные, умные, очаровательные и которые пахли так, что с ума сойти можно — любили других. Серьезно, все четыре раза. Джин даже смирился, принял как данность: если омега нравится ему от и до — значит, у этого омеги есть альфа. Причем очень… основательно есть: хороший и как минимум симпатичный парень, который подходит по запаху не хуже (а то и лучше) Джина. Разбить такую пару — ну, конечно, можно, вот только зачем? Джин, что бы про него ни говорили, не считал себя подарком судьбы для любого омеги и понимал: не каждого он сумеет сделать счастливым. Всегда будут те, для кого Джин окажется неподходящим. И раз уж омега встречается с альфой, с которым ему хорошо — то лучше просто уйти и не мешать им. Чондэ стал пятым омегой, который понравился от и до. И даже больше: у него был самый потрясающий запах, какой Джин когда-либо встречал. Чондэ пах лучше, гораздо лучше тех, первых четверых. И это было чертово комбо. Потому что Чондэ зацепил еще до личного знакомства, когда Джин даже не представлял, какой у него запах. Джун сбросил в их чат «Ким брозес» видео, подписав: «Ну что, крутой у меня Хэллоуин?» Джин только усмехнулся: вряд ли круче, чем у него — в Штатах люди посмелее, чем в Корее, и костюмы тут покреативнее делают, — но из любопытства нажал на «плей». Не ожидая ничего интересного. И в общем-то, интересного и не было — до восьмой минуты. А там… Незнакомый парень, его быстрый взгляд в камеру, мимолетный почти, зрительный контакт меньше секунды — а насквозь пробрало. За такой кадр любое рекламное агентство тройную ставку модели заплатит, ведь миллионы людей попались бы на этот взгляд, точно на крючок, и, как под гипнозом, купили бы что угодно. И Джин попался тоже — сразу у Джуна спросил: «Кто это?» Джун в ответ написал: «Один оператор, я с ним работаю. Ты не обольщайся — у него альфа есть». Но фотки Чондэ и парочку видео с ним все же скинул. И Джин пропал. Джин хорошо помнит, каким ему Чондэ тогда показался. Очень, очень очаровательный омега. И крайне милый: какой взгляд был на том видео, где Чондэ Джуна упрашивал! Бровки домиком и глаза… нет, не щенячьи — не хватало в них бесхитростной открытости для щенячьих. Кошачьи, наверное — именно у кошек, даже у самых маленьких, не научившихся еще смотреть на людей с поистине королевским высокомерием, все равно во взгляде тлеет что-то такое, надменно-своенравное. Вот и в глазах Чондэ светилось нечто насмешливо-дерзкое, и сразу становилось: этот мальчик не так уж и прост. А уж когда он шутит, и вовсе становится на трикстера похож со своими губами арлекина и ироничным изломом бровей. Но Чондэ может быть и совсем другим: на тех фотографиях, где нет и следа его обычной озорной веселости, у него очень глубокий, пробирающий до костей взгляд и куда более заметны красиво-острые скулы и волевой, совсем не омежий подбородок. Это делало лицо Чондэ по-особому выразительным: на одном снимке Джин видел трогательную беззащитность, на другом — ее же, но смешанную с капелькой пресыщенного высокомерия, на третьем — мечтательную задумчивость и романтичность, на четвертом — раннюю зрелость, непростую, пришедшую с испытаниями, которые оставили после себя тень-отпечаток усталости во взгляде и уголках губ… Да проще перечислить то, что Джин не увидел на тех фотографиях! Чондэ был очень, очень разным — но всегда безумно привлекательным: даже если он не казался красивым — и такое бывало, особенно когда прищур делал глаза слишком маленькими, а подбородок из-за света и ракурса выглядел слишком большим, — все равно было в его лице нечто, что цепляло, притягивало взгляд, завораживало, заставляло смотреть на него не отрываясь… Смешно: Джин был очарован парой видео и фотографиями. И тут же нарисовал в голове свой образ, вплетя в него каждую запечатленную эмоцию. Веселый омега, очень добрый и смешливый, несмотря на не самую простую жизнь… Джин, вроде умный и взрослый, на проверку оказался не лучше глупых малолеток, что влюбляются в айдолов на плакатах и приписывают им кучу несуществующих достоинств. Вдвойне смешно. Конечно же, Джин очень захотел познакомиться с Чондэ. Не зная, на что рассчитывает: мало ли, что он там себе напридумывал — омега, которого он не видел ни разу в жизни, в реальности мог оказаться совсем другим. А если даже и в точности такой — ну а вдруг на Джина снизошло озарение и он незнакомца, будто открытую книгу, по фоткам прочел? — то оставался запах, который мог и отрицательным быть**. Джин это понимал, но все равно уговорил Джуна пригласить Чондэ (конечно же, не одного, вместе с альфой) погостить в шале в Сораксане. За ту неделю Джин планировал присмотреться, решить для себя, насколько сильно настоящий Чондэ отличается от нарисованного воображением образа. А дальше… А что дальше, Джин не знал. Может, попробует отбить Чондэ у его альфы, может, как уже привык, отойдет в сторону и не будет мешать, — об этом Джин даже не думал. Просто ему было почему-то очень, очень важно узнать ответ на вопрос: а таков ли Чондэ на самом деле? И буквально в первый же день стало все равно, таков или не таков. Господи, как же он пах! Манго. Сочное, спелое, мягкое, ароматное, но не приторное, даже каким-то странным образом свежее. И, даже сквозь кофейный шлейф было понятно, совсем без посторонних оттенков-вкраплений, которые только испортили бы это божественное манго, восхитительное в своей самодостаточности. Джин был готов дышать им вечно. И ох как сразу захотелось схватить Чондэ в охапку и увезти куда-нибудь подальше, где не будет других альф, которые могли бы запачкать своими запахами этот прекрасный, божественный аромат… «Он должен пахнуть только собой и мной», — твердил вдруг проснувшийся инстинкт альфы-собственника, готового не только драться, но и убивать за своего омегу. Джин даже испугался: он не думал, что вообще может испытывать что-то настолько сильное, острое и непреодолимое, тем более к омеге, — потому первые два дня и обходил Чондэ по широкой дуге — чтобы не сорваться и глупостей не натворить. А потом все же решился подойти с глупейшим предложением: «Может, как в Сеул вернемся, сходим куда-нибудь?» В глазах Чондэ вспыхнула паника. Он промямлил что-то вроде «э-э, нет» — и сбежал. В самом прямом смысле сбежал. И оставшиеся четыре дня либо сидел в выделенной ему с Бекхеном комнате, либо гулял где-нибудь. И все подальше от Джина, подальше. Джина, надо сказать, это удивило. Он ведь ничего такого не делал, не домогался и даже не приставал — всего лишь предложил сходить куда-нибудь, даже не на свидание, а так просто, — и такая реакция. От удивления он даже Джуну об этом сказал — тот лишь рассмеялся: «Что, от нашего бегающего мальчика теперь сами бегают? Догонять-то будешь или так и останешься бедным-несчастным-одиноким, с воем: "Ах, все омеги, которые мне нравятся, любят других!"?» А вот это было неожиданно. Потому что, как он понял, Бэкхен с Чондэ друзья Джуна и вроде бы крепкая пара, очень давняя, едва ли не с детского сада вместе, — а тут Джун фактически подзуживает отбить Чондэ. Как бы братец ни любил выпендриваться, все же есть определенные границы, которые он старался не переходить. Например, не гадить людям, у которых все хорошо. А тут… Джин заинтересовался и спросил на этот раз у Менсу. И ох как много интересного узнал… Например, о том, как Бэкхен зарабатывает им с Чондэ на жизнь. Джин бы в жизни не сказал, что Чжиен в жизни альфа! Тем более такой, хамоватый и задиристый. Бэкхен совсем не вязался с аристократичным образом Чжиена — слишком уж уточненным, до безупречности, тот был. Да, Джин этот блядский цирк с обнаженкой в маске видел — любопытство взяло, все-таки самый популярный вебкам-модель Кореи, который зарабатывает какие-то безумные деньги, чуть ли не миллион долларов в месяц, да и Тэхен с Намджуном много про Чжиена рассказывали, неизменно со словами: «шикарный крошка». И Джин, посмотрев, даже согласился: действительно шикарный. Скажи кто: это самый настоящий аристократ, из старой семьи, где манеры и этикет с отцовским молоком впитывают, — Джин бы поверил — слишком уж изящно и в то же время естественно держался Чжиен. А оказалось, что это альфа из какой-то провинциальной дыры, который к тому же ведет себя порой, точно гопник. Джин хотел все рассказать Чондэ, открыть ему глаза, объяснить, что не с тем парнем связался, — но Джун остановил. Вопросом: «Думаешь, он не в курсе?» Да, Джин думал — у него в голове не укладывалось, что альфа может не скрывать ТАКОЕ от своего омеги. Но потом Хань подтвердил: да, Чондэ знает, они вместе с Бэкхеном вместе Чжиена и придумали, на спор с Джуном, и вместе же решили продолжить под этим именем работать, когда увидели, что донаты хорошие пошли, — и Джину пришлось поверить. Это был удар, которого он не ожидал. Он был готов, что Чондэ в реальности окажется совсем другим, будет поверхностным, откровенно глупым, вредным, сварливым, злым и бог весть каким еще — но расчетливо-продажным, на все готовым ради денег… Пожалуй, это единственное, что могло по-настоящему оттолкнуть Джина — и оттолкнуло. В следующие каникулы, когда он приехал домой на пару недель, он и не стал пытаться хотя бы пригласить на пробное свидание — разочаровался, решил, что не стоит с таким омегой хоть что-то начинать, нечего пачкать себя связью со всякими, даже если они пахнут так, что с ума сойти можно. И при встрече — ну да, совершенно случайной, так Джуну Джин и поверил, — он только вежливо кивнул и смотрел мимо… Пытался. Потому что запах делал свое дело, скручивал нутро даже не желанием, а болезненной потребностью, заставлял искать хотя бы глазами его — омегу, к которому тянет до невозможности. И это явно была проблемой не только для Джина: Чондэ тоже чувствовал влечение, сильное, почти непреодолимое — и оно почему-то очень его пугало. Видно было: если б не гордость, не имидж сильного-независимого омеги, которому все по плечу, Чондэ бы убежал без оглядки, лишь бы с Джином в одной комнате, а то и одном доме не находиться. Джин инстинктивно зацепился за страх. Зацепился своим желанием — слишком уж хотел, чтобы Чондэ нормальным омегой оказался, а не мелочным недоноском, ради денег готовым на все. Опять вспыхнул интерес: захотелось заново узнать, какой же он — Чондэ. Джун вывалил все подробности разом, за один длинный и не слишком трезвый разговор. Про нищее детство в Тхэбэке, про травлю с младшей школы, про дружбу, которая совсем не естественно, вынужденно перетекла в постель, но сумела перерасти в крепкие отношения, полные доверия и… ну, наверное, не столько уважения, сколько принятия: Чондэ с Бэкхеном знали друг друга, как никто: все недостатки, заморочки, грехи и грешки — и это их не отталкивало, наоборот, заставляло еще больше дорожить их странной взаимной привязанностью, которая давно уже не дружба, но и не любовь — во всяком случае, пока. Джин понял: они близки, так, как сам он никогда ни с кем не был — именно поэтому Чондэ и испугался: побоялся поддаться соблазну, разрушить все из-за какого-то запаха и потерять самого дорогого человека. Джин решил: раз так, то незачем ему вставать между ними. Хотя хотелось, да, после Джуновых-то откровений, и даже не столько затащить Чондэ в постель, сколько спрятать его от всего мира, такого жестокого к нему. Чисто инстинктивное желание защитить своего омегу. Глупое, как и почти все инстинктивное в человеке. Зачем на такое внимание обращать? Джин же не животное, в конце-то концов, и может жить мозгами, а не членом. К тому же Чондэ триста дней в году будет далеко, на другом континенте — так что можно сказать, судьба велит: забей и забудь. Легко решить — сложно сделать. Чондэ не оставлял мысли, как бы Джин ни старался о нем не думать, и принцип «с глаз долой — из сердца вон» почему-то совсем не работал: ни время, ни расстояние не ослабляли желания быть рядом. И другой омега тоже от него не избавил. А ведь был шанс — Даниэль, к которому Джина отец знакомиться едва ли не за шкирку притащил, пах точь-в-точь как Чондэ. Тоже манго, спелое и сочное, разве что чуть более терпкое — но это такие мелочи… Будь Чондэ всего лишь омежкой, который случайно оказался рядом и зацепил запахом — план отца сработал бы, и Джин с легкостью переключился на Даниэля. К всеобщему удовольствию: и своему, и Даниэля, и обеих семей — больно уж выгодный брак получился бы. Но увы: Чондэ слишком глубоко засел занозой в сердце — и никак не хотел выходить. И запах Даниэля лишь больнее делал, напоминая о Чондэ. Что тут могло выйти? Только секс с закрытыми глазами, чтобы не то лицо и не то тело перед собой не видеть, чтобы другого представлять. Вряд ли бы Даниэля это устроило, да и Джина тоже — нечего себе душу чужой похожестью на Чондэ травить, лучше уж по-честному в загул уйти и в пьяном угаре выплакать и вытрахать свою дурацкую любовь. В конце концов Джин так и сделал. Едва получил диплом бакалавра — и рванул в Лас-Вегас, город грехов. Там Джин месяц пил и трахался, ну, еще иногда и травку курил. Дни были одинаковы: похмелье, таблетки, как полегчает — ближайший бар и пара порций виски или текилы для затравки, потом клуб, коктейли, танцы и чье-то тело, чрезвычайно активное или равнодушно-податливое — неважно, тяжелый сон, после которого Джин просыпался с больной головой, — и все заново: бар, клуб, чье-то тело… Месяц загула оставил после себя отупелую нечувствительность, словно после транквилизаторов, подобия наркоза для души. И Джину это состояние неожиданно понравилось, потому он, вернувшись в Бостон, и продолжил каждый день пить и снимать в барах легкомысленных омежек, благо в Штатах каждый второй был не против секса почти без знакомства, а на выходные уезжал в Нью-Йорк, чтобы провести выходные на съемной квартире в Гарлеме, глотая таблетки и нюхая кокс. После них становилось не столько легче, сколько проще — все терзания-переживания сводились к «надо еще» и «блядь, как херово, когда отходняк». Продолжалось это недолго — отец быстро узнал. И тут же организовал исключение Джина из магистратуры (под благовидным предлогом, разумеется) и его доставку обратно в Корею. Именно «доставку»: прислал четверых ребят мастера Яна — видимо, чтобы могли скрутить и упаковать, как почтовую посылку, если Джин вдруг упрется и в драку полезет. Но наркотики, что бы там ни думал заботливый папочка, к тому времени еще не превратили Джина в конченого отморозка, поэтому он после короткого телефонного разговора с отцом, вздохнув, начал собирать вещи. Понимал: рыпаться бесполезно — если уж отец что-то решил, то обязательно это сделает, даже если ему придется накачать любимого сыночка транквилизаторами и везти его, словно дикое животное, в клетке. А какой разнос ждал дома… Джин даже не думал, что его отец, который всегда был хладнокровен и спокойно-решителен, точно Джеймс Бонд, и никогда ни на кого не повышал голос, может так орать! И швырять в стену все, что поду руку попадается, даже рабочий ноутбук. Джину вообще на секунду, было, показалось: сейчас ударит, — но нет, даже пальцем не тронул. Зато сдал мастеру Яну — на перевоспитание. И два месяца, с конца октября до Рождества, Джин перевоспитывался методами, которые даже армейскими не назовешь: ни над призывниками, ни над кадетами-студентами военных академий так не издеваются. Мастер Ян гонял его, совсем как Пэй Мэй того омегу, Аспида, из «Убить Билла». Джин точно так же не мог палочки вечером держать: руки тряслись, пальцы не слушались, если вообще шевелились (бывало, что и нет, особенно после двухчасовой горизонтальной стойки с упором на них). Джин порой в буквальном смысле доползал до кровати, потому что не мог даже стоять, не то что идти. Зато он почти не вспоминал о Чондэ. Не до того как-то, когда сжимаешь волю в кулак, борясь со своим слабым телом — а оно отказывается двигаться из-за усталости и боли. Прав был отец: запредельные нагрузки «всю дурь выбивают на раз». И к Новому году Джин стал спокойным и невозмутимым, словно таки познал дзен. И вообще ощущал себя обновленным, будто сбросил… ну, наверное, не кожу — нечто иное, что нарастает на душу и сердце, липкое и тяжелое, мешающее жить, — и внутри стало легко и просто, не давило и не саднило больше ничего. Отец оценил: кивнул, сказав: «Ну, хоть на человека стал похож», и пригрозил снова отдать на перевоспитание мастеру Яну, если Джин опять глупости делать начнет. Джин пообещал, что не начнет, и даже сам верил в это — ему казалось: теперь он может шутя справиться с собой. И своими чувствами — они теперь ощущались не столько слабыми, сколько послушными, покорными воле и разуму. Можно было сказать себе: «Не думай об этом, лучше посмотри, как красиво снег на солнце блестит» — и с легкостью переключиться, начать любоваться яркими искрами. Джин даже решил: он наконец-то обрел мир в душе, который сделал его неуязвимым для страстей, не равнодушным, но спокойным, невозмутимым, словно тибетские мудрецы. Но с выводами он, как оказалось, поторопился. Не прошло и двух недель, а его уже какой-то черт понес посмотреть на Чондэ. Под предлогом «ну надо же мне понять, насколько я теперь от него свободен». Свободен, как же: стоило только учуять манго — и все опять вернулось. Не так сильно, правда, и более… чисто, наверное: не похоже, как раньше, на одержимость — теперь это было нечто более спокойное, ровное и глубокое. И уверенное: внутри не было даже тени сомнений «а стоит ли вообще что-то начинать, может, лучше отпустить?» — только «я люблю его, мне нужен лишь он — и точка». Джина это не обрадовало. Проходить еще раз через тот ад не хотелось. И Джин уже было решил, что надо бы продумать тактику избегания Чондэ, а еще — напроситься к мастеру Яну на усиленные тренировки: они, по задумке, вместе с работой в юридическом департаменте КейДжей Груп должны были выматывать Джина настолько, что он едва бы мог вечером до кровати доползти, — но тут Джун с Ханем поделились новостями. Очень интересными, надо сказать. Оказывается, крепкая пара Бен-Ким уже не такая и крепкая. У Бэкхена появился какой-то омега, к которому у него пока лишь дружеский интерес, но он постепенно перерастает в чисто альфий. И Чондэ это прекрасно видит и знает, но разрывать отношения с уже не совсем своим альфой не спешит, хотя явно начал от него отдаляться, будто готовясь к тому, что скоро придется отойти в сторону и опять стать просто другом. «Мой шанс», — решил Джин и ринулся в атаку. Ну как ринулся — начал два-три раза в неделю навещать Чондэ на съемочной площадке, кофе с его любимыми пирожками с лососем ему приносить. И стоять с ним рядом, будто дурак, все пятнадцать-двадцать минут его перекуса. С чего начать разговор — в смысле, нормально начать, а не в очередной раз жалко предложить «давай куда-нибудь сходим» — Джин не знал. А Чондэ ему помогать не собирался, наоборот, он прямо-таки демонстративно терпел общество Джина, всем своим видом показывая: ну ладно, попью я твой кофе, раз уж отделаться от тебя иначе не получится, — и спецблокаторы обоняния у Ханя выпросил, чтобы главный козырь Джина, запах, нейтрализовать. А без запаха Джин из физиологически привлекательного альфы превращался всего лишь во влюбленного идиота, о которого можно едва ли не ноги у всех на глазах вытирать. Быть дурачком, который вокруг омеги, которому нафиг не сдался, круги наматывает, конечно, неприятно, — но Джин ничего не мог с собой поделать и продолжал приходить на съемочную площадку хотя бы просто, чтобы увидеть Чондэ. Да и надежда, что Чондэ в конце концов поймет, оценит и даст шанс, еще теплилась. В жизни ведь всякое бывает — так почему бы этому чуду, никаким фундаментальным законам природы не противоречащему, не произойти? А потом была та вечеринка по случаю окончания съемок. Джина на нее позвали как одного из спонсоров, он же у отца на эту дораму почти двести штук баксов выпросил (да, дал — усмехнувшись: «Ну, позориться на весь Сеул, бегая за омегой — не колоться, не нюхать и даже не травку курить»). Джин, конечно же, пошел. Конечно же, чтобы в очередной раз увидеть Чондэ и безнадежно пригласить его на вполне невинное свидание: без поцелуев и выпивки — так, в кафе посидеть, словно пара старых друзей. И даже не думал, что на той вечеринке его ждет такой сюрприз… Чондэ был пьян, а еще — явно чем-то расстроен. Похоже, поссорился с Бэкхеном, раз просил отвезти куда-нибудь и предлагал себя, причем с такой тоскливой безнадежностью, что даже мысли воспользоваться ситуацией не возникло. Джин просто отвез его на загородную виллу, решив: ну не домой же его тащить. К отцу и Джуну, которые, конечно же, не удержатся от комментариев. Да, Джин испугался ехидства своих родственничков — и наворотил дел. На следующее утро Чондэ был просто до неприличия бодр и свеж для того, кто вчера напился так, что стоять сам не мог. А еще — ехиден и прямолинеен не хуже Джуна. Джина почему-то очень задело, что его слабаком считают, вот он и предложил проверить. Честно собираясь всего лишь немного проучить Чондэ, показав ему, как красиво и легко его можно сделать. Но ошибся — не так уж и легко. Джин-то считал: он за две секунды скрутит Чондэ, у которого уровень максимум местечкового чемпиона — но тот оказался неожиданно хорош. Конечно, не настолько, как ученики мастера Яна (да, и Джин тоже) — очень видно было, что Чондэ не хватает ежедневных тренировок, да и учили его… по-спортивному, как в секциях и школах единоборств, где очень многого не объясняют и не показывают (часто — потому что учителя-тренеры сами не знают и не умеют), но все равно: реакция у Чондэ хорошая (а если учесть похмелье и присадки, которые чего-то там замедляют, так и вовсе отличная), и ориентируется во время схватки он неплохо, наносил удары явно не наугад и не сгоряча, просчитывал действия, свои и противника. Конечно, если бы Джин начал бить всерьез, использовал бы приемы, которые мастер Ян, как меры, крайними называл — тогда бы спарринг (вернее, уже бой насмерть) закончился быстро, — но причинять вред Чондэ не хотелось. А скрутить его спортивно-«чистыми» приемами не больно-то получалось, Джин даже пропустил пару ударов, что с ним давненько не случалось. И это раззадорило, похоже, обоих: и Чондэ, раз на собственную отзеркаленную уловку попался и так неосмотрительно близко к себе подпустил, и самого Джина, раз он поддался азарту, забылся — и сделал что сделал. И ладно бы тот выбор — он был пусть и дурацкой, совсем не невинной, но все-таки шуткой, и Джин честно собирался после короткого и символического поцелуя, почти чмока, развязать Чондэ, — но потом… Чондэ ответил. По-настоящему ответил: не просто немного и вяло пошевелил губами, обозначив: целую я тебя, придурок, целую, доволен? — он открыл рот, позволив языку Джина скользнуть внутрь, а дальше… Это было какое-то безумие: сначала податливая мягкость губ, потом — нерешительная, словно в замешательстве, нежность, а после — напор, жадный, какой бывает только от страсти. Джин чувствовал: Чондэ хочет его, сильно до невозможности, почти не контролируя себя. Пусть и только телом, инстинктивно, по-животному и по-блядски — но все-таки, все-таки... И не свое — его желание ударило в голову. И не только в голову: в паху будто самой настоящей судорогой все скрутило, член заныл от мучительной тяжести и зуда под кожей. Джин не представлял, что вообще можно кого-то так хотеть! До боли. И помешательства. Даже после раскрытия было легче, тогда Джин мог себя контролировать: все сводилось к физиологии, к жажде тела, от которой не путались мысли и не плыло сознание, — но с Чондэ все было иначе. Какое-то наваждение, когда ничего вокруг не видишь и не слышишь, не понимаешь, что делаешь, словно под гипнозом. Поэтому-то Джин и пропустил единственную, безнадежно-вялую попытку Чондэ остановить — его тихого «не надо, пожалуйста» Джин просто не заметил. Только потом, мучительно вспоминая подробности, пытаясь понять, где облажался, он осознал: а ведь Чондэ-то до конца согласен не был, просил же прекратить, — но тогда для Джина существовало лишь внезапно чуть отстранившееся тело Чондэ, еще секунду назад такое отзывчивое. В голове даже не мыслью, а ощущением вспыхнуло: «Какого черта?!», в запахе же не было и тени отвращения и страха, только желание, сильное до предела! — и Джин притянул Чондэ к себе грубо и властно. В порыве чисто альфийского собственничества и жадного эгоизма: ну нет уж, милый, ты мне в руки сегодня попался, так что не рыпайся. Если бы Чондэ сопротивлялся всерьез, если бы вырывался сильнее, пинался, хотя бы просто кричал — Джин бы опомнился. Пусть сознание и плыло, точно от колес, но самоконтроль мастер Ян в своих учеников не зря вколачивал, и Джин точно бы заметил, что Чондэ не нравится, и смог бы остановиться, справиться с собой, взять под контроль свое дикое, животное «хочу», — но Чондэ не отбивался. Наоборот, он стал покорно-послушным, он с готовностью принимал все, что Джин делал, словно так и было надо, словно адски неудобная поза и связанные за спиной руки — именно то, что в сексе и нужно. В другой раз это, наверное, насторожило бы — слишком уж не вязался образ мазохиста с Чондэ, своенравным, острым на язык и задиристым, — но тогда Джин пьянел от мысли «можно-можно-можно, можно все», потому и трахал его по-хозяйски, будто раба, одушевленную вещь. Джин утверждал свое превосходство, свое право владеть и брать самым древним и примитивным способом — грубой силой, по-животному просто показывал: теперь ты мой. А Чондэ нравилось. Он так пах… Джин не насильник, его никогда не возбуждали запахи страха и боли — наоборот, они вызывали инстинктивное желание защитить, а не завалить или нагнуть на месте, — и будь Чондэ хотя бы немного неприятно, Джин бы обязательно почуял — уж чего-чего, а нюх его никогда не подводил. Но нет: спелое манго, сочное и яркое, как никогда, ни разу не подернулось противной резкостью страха или тошнотворной, гниловатой кислятиной боли. Только желание, дурманящее своей мягкой сладостью… А потом все закончилось. Чондэ, как только их расцепило, сразу стал затравленно-тихим, словно уже давно привыкший к побоям зверек. И на все попытки Джина поговорить отвечал равнодушно «все нормально» и «ничего». А одевшись, попросил вызвать такси и уехал, не попрощавшись с ним. Зато мастеру Яну поклонился по всем правилам, предельно вежливо, как старшему и очень уважаемому человеку. После той субботы Чондэ стал избегать Джина еще упорнее, чем раньше. Звонки сбрасывал, едва голос Джина услышав, и из дома почти не выходил, словно прятался там от него. А может, и не словно — Джин же его у дома сторожил. Аж целую неделю — а потом к нему подошел Бэкхен, пригласил в лаунж выпить кофе и поговорить. За что Джин ему искренне благодарен. Потому что Бэкхен кое-что прояснил. Он сказал: «Ты нажал на кнопки, на которые лучше было бы не нажимать». Как оказалось, у Чондэ, такого вроде бы раскрепощенного и непосредственного, очень, очень много заморочек. И в сексе тоже. А Джин, сам того не подозревая, разом попал по всем болевым точкам. Да, это многое объясняло — но ни черта не отвечало на вопрос: а теперь-то что делать? На который Джину очень, очень хочется знать ответ. Потому что отказываться от Чондэ он не собирается. И сделает все возможное, чтобы Чондэ был с ним. ==================== *линькой называют смену запаха. Начинается в 11-12 лет, длится около года, плюс-минус пара месяцев. Раскрытие — следующий этап полового созревания, происходит в возрасте 14-16 лет. Фактически это резкое повышение уровня гормонов в крови. У омег сразу начинаются течки, у альф появляется очень сильное сексуальное желание, буквально хочется трахать все что движется, и где-то год-полтора только что раскрывшиеся альфы все поголовно озабоченные придурки, которые только о сексе и могут думать. Период раскрытия длится от месяца до двух, часто сопровождается повышенной температурой (не очень сильно, до 38 градусов, в большинстве случаев — в диапазоне 37,2-37,5), ознобом, бессонницей, повышенной двигательной активностью или, наоборот, слабостью и сниженным настроением, а то и депрессией. Скачкообразно меняется гормональный фон, что вы хотите. **отрицательными называются запахи с крайне низкой степенью совместимости. Она на данный момент (текущий год этой AU) измеряется в процентах: есть (теоретически) идеально подходящий партнер, «природная пара» (чисто условное понятие, вероятность встретить такового в реальности — десять в минус хренадцатой степени) — и есть «антипара», абсолютно неподходящий партнер (тоже чисто условное понятие — вероятность встретить его еще меньше). Природная пара принимается за сто процентов, антипара — за ноль. Средняя совместимость — 40-60% (выше 50% — средне-высокая, ниже — средне-низкая), порядка 95% альф/омег, встречаемых среднестатистическим омегой/альфой за всю жизнь, находятся в этом диапазоне совместимости. Считается (официальной наукой), что здесь сосредоточены запахи «средней приятности», то есть с не очень сильно для конкретной особи выраженной привлекательностью (где-то от «нормальный запах, приятный даже, наверное» до «да, весьма приятный, но ничего особенного»). Все, что выше 60%, считается высокой совместимостью, выше 80% — аномально высокой. «Отрицательные запахи» — ниже 20%, при такой невысокой степени совместимости секс становится крайне затруднителен: в, хм, интимные моменты запах, как правило, начинает казаться очень неприятным — даже если при деловом-дружеском общении отрицательной реакции не вызывал.