Дети степного волка

Вождь В тот раз мы долго скакали у самой кромки леса, не день и не два — дольше. Гнали лошадей на север, а как выдалась безоблачная лунная ночь, поворотили на запад, глубже в страну землепоклонников. Держась редкой рощицы, проскользнули меж двух застав, попетляли по оврагам, перешли речушку вброд, и далеко за полночь вышли к селению. У ворот, таких же хлипких, как изгородь – только чтоб скотина да птица не поразбежались – опершись о копье, переминался с ноги на ногу караульный, всего один. Селение было славное – ни предместье, ни застава, а лишь деревенька дюжины на три домов, да в низине, промеж холмов – зарево пожара не сразу увидят. Самое оно, моим волкам-то поразмяться, овец этих в юбках пострелять. Едва различимыми тенями метнулись мои воины к караульному, блеснуло лезвие — караульный осел на землю. Я подал знак, и вскоре веселое пламя загудело на остриях стрел, яркие всполохи расчертили небо и обрушились на соломенные и тростниковые крыши. Деревни землепоклонников – что баба, задремавшая в ворохе сена. Разморило ее от трудов дневных; теплая она со сна да податливая, увидел такую – юбку задирай и бери, как душа пожелает. Ну, может, и трепыхнется под тобой разок – к твоей же радости. Так и в ту ночь случилось – уже скоро бегали по селению женщины в рубахах, простоволосые, руками размахивали, а мои воины ловили их, что кур в загоне. Один из волков, юнец неопытный, облапил молодуху в разодранном платье и тут же, у порога ее дома, наземь повалил. Я заметил, коня туда направил, да поздно – следом из дому мужик бородатый выскочил и вилами моего бойца пригвоздил к плетню. И сам рядом лег, с головой раскроенной… Детишки побежали во все стороны, крику-то! Я скакал меж домов, рубился, если кто вставал против меня, а у дальней стены, помню, беглецов настиг да назад повернул. Жеребца своего пятками по бокам ударил – перемахнул умница мой ту изгородь, лихо, как и не было ее, ногой задней из озорства, видно, ударил, чтоб тряхнуло ее и рассыпало. Может, успел кто во тьму спрятаться, в высокой уже траве, по-весеннему сочной – не беда! Я и вернулся обратно тем же путем, через изгородь, едва не растоптав землепашцев этих перепуганных. Парень постарше, в броне клепанной, на голое тело вздетой, меч поднял, а второго, помоложе и безоружного, за спину толкнул. Да от коня сам пятится, боится, меч выше вскидывает, будто самое небо поразить хочет. Был бы моим волком, я б ему рассказал, как воевать конного. А так… поводья тронул, чтоб конь мой ближе переступил, и одним махом, чисто, вояке голову снял. Второй беглец, гляжу, вовсе ополоумел – на колени упал, руки протягивает; мне, словно богу, молится. Землепашцы – слабое племя, все бы им кланяться кому – земле, воде, собственным женам… Плюнул я и коня поворотил. На том драка и закончилась, уже скоро мои волки добили раненых, повязали живых и собрали припасы, сколько увезем. Среди захваченных мальчишек – я потом спохватился – не нашел того беглеца безоружного, хотя вроде юнец мне показался. Ну, может, пришибли в бою, а может и бежать в другой раз исхитрился. Когда уходили, я особо по сторонам не смотрел – а что смотреть? Мертвые тела, разрубленные, окровавленные; дым уже стелется понизу, огонь обнимает стены. Где-то хрипел и плакал конь, уж не знаю, чей… я обернулся – кто-то из моих рванулся туда, и вскоре все затихло. Уходили быстро, детей малолетних, что сиротами остались – рассовали пленникам в руки, подгоняли вереницу пленных хлыстами… они, верно, думали, бедняги, на убой ведем. А то и вовсе, что дикари мы, людоеды. После разберемся, после! Еще ни одна жена сбежать от меня не хотела. А ведь поначалу плакали все, как одна, и пугались. Возьмешь, бывало, девку в кругу – силой, а как же – она бьется, молчит, губы кривит. Потом потянешь за собой, на свое одеяло, рот-то ей заткнешь – и любишь всю ночь, пока кровь после боя горяча! Наутро – руки ей свяжешь, посадишь спереди на лошадь, и мнешь весь день одной рукой, груди оглаживаешь. На остановке какой – опрокинешь в траву да возьмешь уже сладкую… а она стонать начнет. А как на коня снова подсадишь – сама спиной прижмется. И все, считай – мир между вами и согласие. В стан привезешь уже шелковую. А мужчины… мужчин среди землепоклонников нет вовсе. Где это видано, чтоб мужчины в юбках путались, жен своих слушались и оружия чурались? А не могут дать отпор – пусть глядят, как их жен другие любить станут, покрепче телом и духом. Так я думал – и не жалел загубленных жизней. На рассвете вышли к лесу и весь день подгоняли пленных, продвигались без отдыха, без единой даже малой передышки. Дай им сейчас упасть наземь – после кулаками поднимать придется. Только время терять. На ночлег остановились в глухом лесу, на краю поляны, под древним дубом. Костер развели, коней расседлали, дали пленникам напиться и накормили их же хлебом. Довольны были мои воины, удачный выдался набег: мы везли пшеницу и кукурузу, ткани и вино, тонкую пряжу и специи. И женщины, вроде, были и красивы, чтобы радовать глаз, и здоровы, чтобы вынашивать детей. Бурдюк с вином пошел по рукам, разговоры вольные. «Пора», — думаю. Каждый бой, что вызов смерти, в каждом бою погибнуть можешь. Недоглядят боги, конь споткнется, оружие подведет или самого угораздит сплоховать. Потому отпускал я узду, позволял своим волкам пировать в первую же ночь. И трофеи делить так сподручнее. Пшено и муку, шерсть и утварь уже в стане разделит совет старейших, то не наша забота. Оружия в этих овечьих землях отродясь хорошего не водилось, разве что броня какая. А вот украшения золотые, каменьями драгоценными усыпанные, захватить случалось. Или меха диковинные, мягкие да легкие. Тут уж надо было самых доблестных воинов наградой пожаловать, и никого не обидеть. И, конечно, были еще захваченные женщины. — Где там наши овечки мягонькие? – громко спросил я и услышал одобрительный смех, — Ждут-не дождутся, когда их мять начнут? Привести! Одну за другой поднимали женщин, выталкивали в круг – чтоб рассмотреть со всех сторон, приметить ту, что по нраву придется. Они не понимали сразу-то, злились, проклинали – обычно до первой, на земле разложенной – а после только плакали. Каждая выбранная женщина через круг проходила, каждую раздевали у всех на глазах, и каждая получала горячий член промеж ног. И науку на всю жизнь. Будет мужу перечить – а ну как обратно в круг выкинут? Мигом вспомнит женское свое дело ноги раздвигать и улыбаться мужу приветливо. И вот я стоял, смотрел на них. Это ничего, что чумазые да в пыли. И лицо, и характер, и стать все одно видно. Вдруг слышу – протест чей-то, и смех следом. Что такое? — Вождь, одна девка говорит, что не девка! Юбку ей сымать перед кругом – не рано ли? Или так уж неймется. — Сюда давай! И вижу – вот же он, беглец неудачливый. А также вижу – не ошибся я, когда среди мальчишек его искал; юнец-недопесок, куда его теперь? А впрочем… — Не девка, говоришь? – спросил я у мальчишки. Он стоял передо мной связанный и молчал. Глупо было бы отвечать – то, что он не женщина, видно за версту. Похоже, мои волки вздумали подшутить над мальчишкой. Он стоял, в одной только грязной, изодранной юбке, покрытый копотью и пылью – одни глаза на лице светились. И что-то было в его глазах, что-то неправильное. — Не девка, — повторил я, — но и не воин. Конечно, не воин – не видел я среди землепоклонников воинов – но этот был еще изящней, еще тоньше… на волчонка моего племени я бы сказал – слабак. А он вдруг смутился. Ему оставалась кроха жизни, а он стыдился, что не воин. И совсем не думал о смерти. Хотя стоило думать, очень стоило. И молиться всем своим богиням. — Но если ты хочешь взять в руки меч, — сказал я под одобрительные выкрики моих ребят, — если хочешь взять в руки меч и драться – я дам тебе оружие. Нет никакой воинской доблести в том, чтобы погонять неумеху по всей поляне. Но так и не бой сейчас, забава одна. Он огляделся, вздохнул глубоко, снова на меня уставился. Точно, именно этот тогда, в селении, молился мне. — Да, — решился он, — я возьму меч и буду драться. Ему тут же освободили руки, а я потянул свой меч из ножен. Покрутил перед собой, прямо перед глазами мальчишки, пару выпадов сделал, ударов хитрых да красивых – и метнул клинок в дуб! Лезвие чуть не до половины в дерево ушло. Над левым плечом мальчишки просвистело, он и понять ничего не успел. Оглянулся и только тогда увидел, глазищи еще шире распахнулись. — Иди бери, — сплюнул я, — воин… И ведь пошел, полоумный! Пошел к дубу, в рукоять вцепился, дергать начал… но никак не достать! Еще бы, с моей-то силой меч в тугую древесину всадить. Я и сам-то не уверен, достану ли сразу… Развернулся – бог ты мой! – слезы блеснули. Не может достать. Нечем ему драться. — А раз не воин, — сказал я, — значит, девка. И парням скомандовал: — Тащите его сюда, учить буду. Воины мои, предвкушая новую забаву, стали подбадривать меня, да и друг друга подзуживать. Оно ж витало в воздухе: если, мол, юбку надел – будь готов, что найдутся охотники ее задрать. И паренек этот, на его беду, миловидный оказался, стройный и ладный, да с копной волос, по-девичьи светлых. Девушки такие попадались редко и оттого ценились выше. Снова его в круг вытянули, шуточками осыпали. Но парнишка стоял прямо, на колени пока не падал и милости не просил. Поэтому играть с ним было интересно. — Я теперь тоже безоружный, как видишь, — развел я руками, — если с мечом у тебя не вышло, может, ты борьбе обучен? А коли обучен – нам покажи! Сказал так и рубаху с себя скинул. А он завороженно на меня смотрел – и есть на что! Черные воинские татуировки да шрамы – гордость любого мужа! И пока он медлил и терялся – я один шаг всего ступил да оплеухой его на землю свалил. Воины мои загоготали: — А ты покажи ему, вождь! Он у волка, небось, и не видал, какой бывает! Мальчишка, конечно, встать дернулся – но ребята мои не позволили. В раж вошли – ай, потеха новая, невиданная, неиспробованная! Ай, охота показать землепашцам, за кого их волки лесные держат! Вся эта возня – когда силой своей упиваешься, чужую слабость выпячиваешь — да мысль, что вот, сейчас, возьму и всажу ему член в зад, и что я волен его насиловать, хоть насквозь пропороть, а то и вовсе по кругу пустить, чтоб каждому подставился – вся эта возня завела меня. Я шнурок-то на штанах распустил. — Гляди, — говорю, — какое у меня еще оружие есть. И держу, наглаживаю себя. А мальчишка – молчит, только смотрит. Дрожит еще сильно, зримо так. Дай, думаю, еще попугаю – когда-то ж ты заорешь? Опускаюсь на колени, юбку сдираю с него… а там, пониже мальчишеского твердого живота – кудряшки золотистые, мягкие на вид, и член, ровный, нежный да гладенький. И на бедрах едва пушок пробивается, светится аж в пламени костра. И весь мальчик, как молодое деревце, гибкий, полный сока и юной силы. Сломать – легко! Но можно ведь не ломать. Давай, проси пощады, я тебя не трону, я отошлю тебя, да хоть к женщинам, а после, в стане, работу какую найду. А поторопить мальчишку чтобы – ноги ему рывком раздвигаю. И тут он словно очнулся, дернулся из рук, вырываться стал. И снова молча. И его еще сильней к земле придавили. …а выгибается, будто мне навстречу… …и блики по коже, от костра, теплые, яркие… Молчишь? Все равно кричать будешь. Я себя маслом смазал, и ему между ног. А потом глаза закрыл, за талию его взял – и членом в него двинул, втиснулся. И раз, и другой, под всеобщие крики и хохот… Он такой горячий оказался, нежный и сладостный, что я подумал только: «А поздно кричать, не отпущу теперь», и стал брать его, у всех на виду, в кругу, брать, как женщину, каждым толчком все глубже. Я глаза открыл – а у него лицо напряженное, зажмурился крепко, и зубы стиснуты. Но молчит! Как под пыткой молчит. А я не хочу уже его пытать, я сам не знаю, чего хочу… Твердый весь, я ладонью тронул – руки, ноги, живот мускулами перевиты, закаменевшими, словно судорогой сведенными… что ж ты делаешь, дурак? расслабь тело… Злая потеха, знаю, ох, злая. Но не отпущу, уж сейчас точно не отпущу, такого-то. И я лег на него. За волосы схватил, потянул – шея выгнулась, подбородок в небо задрался. А я ему в ухо, неслышно почти: — Тише, тише, не умрешь от этого. И слышу всем телом, как он напряжен, и как дрожит, и что не дышит, совсем, закаменел и не дышит. — Открой глаза, — приказал я. Что там кто орал вокруг, смеялся ли, пальцем показывал – отступило, словно не было никого, словно мы вдвоем. И – словно он меня слышит и отвечает. Или вот-вот ответит. Он послушался, открыл глаза. И рот его приоткрылся, он всхлипнул и вздохнуть попытался… грудь его гибко уперлась в мою. И тут я не выдержал, схватил сильней, и, глядя в эти затуманенные глаза, кончил… А он все смотрел на меня неотрывно, когда я прижимал его к себе, сам — будто где-то далеко, за краем… И я видел, понимал – да, я для него – бог. Потом я подниматься начал, а он вдруг задышал глубоко, и я понял — разрыдается сейчас. Он был один посреди злобного волчьего племени, и знать не знал, что я о нем думал, и уж тем более — что его ждет… и вдруг он меня обнял, прижался доверчиво, лицом мне в шею уткнулся. — Молчи, — сказал я, и подняться ему помог. Завернул в свой плащ и увел подальше в лес. И там уже утешал, как мог, обнимал и даже гладил.