Всё так просто

— Ты поздно. Маэдрос тянется к прикроватному столику, сдёргивая накидку с неугасающего светильника. Дом заливает ровным сиянием, очерчивая тени. Фингон медлит в дверях, оглядываясь на бушующую грозу. Над озером Митрим часто ночевали туманы и дожди, но к грозам всё ещё было сложно привыкнуть. Было в них что-то... Новое. Завораживающее. Во всполохах белых молний, раскатах грома, откликающихся в груди. — Отец задержал. — Понятно. Они говорят коротко и просто, иногда даже без приветствий, почти всегда без соблюдения этикета. Так уж вышло. Фингон падает на стул у кровати, приваливается к спинке и выдыхает, запрокинув голову. Некоторое время Маэдрос смотрит, как с чёрных волос капает на пол дождевая вода. В первую встречу было почти так же. В этой, новой жизни. Маэдрос открыл глаза, приходя в сознание после долгого забытья. Он лежал в постели, на свежих простынях. Около кровати на стуле кто-то дремал. Не сказать, что его удалось бы узнать из тысячи сразу, но память заботливо окутала новые черты признаками прошлого. Это был Финдекано. Только другой. Не мальчишка, падающий с яблони в садах. Не ребёнок, который умел смеяться звонче ручья. Не беззастенчивая честная радость встречи. Нет, совсем другой. Они расстались не очень хорошо. Мягко говоря. Маэдрос всегда был излишне занят младшими братьями, делами семьи и дома, да чем угодно, кроме своих собственных желаний. А приятельство с кузеном, несомненно, относилось к последнему. Потому и весьма тёплое общение угасло, когда на Аман пала тень лжи Моринготто. Был страшный суд, была первая смерть, была клятва. И когда Маэдрос сжал в руке клинок, чтобы убить впервые, он очевидно не думал ни о мирных днях, ни о сыне Нолофинвэ. А зря. Под рокот прибрежных волн на набережную к нему прорубался нолдо, в чью руку он сам вложил когда-то меч. К нему, принцу изгнанников, а не к телери. К нему, не заметившему, как чужое детство сменилось юностью. Фингон окликнул его, перекрикивая шум боя. Он был в крови, в смятении, в ярости. И вёл за собой войско. Маэдрос стоял бы ошеломлённым, но его толкнули в плечо, и противник получил восходящий удар от бедра к шее. А Фингон оказался рядом. Дальше они бились вместе, и в голове воцарился полнейший хаос, который не проходил до самого Лосгара. Глядя, как факела и зажженные стрелы летят в сторону белых телерийских кораблей, он вспоминал резню в Альквалондэ и жалел. Не о бесчисленных смертях даже, а о чём-то важном для себя самого, что он, без сомнения, упустил. — Здравствуй, Нэльо. — Старый друг. — Поговорим? Впервые за долгое время Маэдрос понял, что пойман. Его застали врасплох, бежать некуда, никакие неотложные дела не требуют его незамедлительного вмешательства, а если бы и требовали, тело всё ещё отказывалось подчиняться. Это оказалось до невозможности хорошо. Маэдрос вздохнул глубоко, насколько позволили переломы грудной клетки, на пробу двинул правой рукой, чтобы понять, осталось ли от неё хоть что-то, и приготовился. Ничего плохого не случилось. Ни в этом разговоре, ни в последующих. Слова поначалу переплетались со скованностью, напряжением, мешали невысказанные тревоги и странная полынная горечь. Но Фингон приходил каждый день, подолгу оставаясь рядом. Он сострадал, но не жалел. Сопереживал, но не позволял себе испытывать вины. Не закрывал глаза на чужое увечье, но не делал из этого трагедии. Это помогло успокоиться и перебороть болезнь. Лишь однажды, когда кости и мышцы ломило от жара, и Маэдрос пытался не выть, изнывая от злости на собственное бессилие, он сорвался: — Лучше бы ты убил меня! Рука Фингона, придерживающая влажное полотенце у чужого лба, замерла. Он велел целительнице выйти и, как только дверь за её спиной закрылась, сжал локоть мечущегося нолдо. — Я собирался, — голос его сделался тихим и холодным, как ночь поздней осенью, а Маэдрос замер. — Ты когда-нибудь направлял оружие на близких? Представь любого из братьев. Представь отца. Нацель остриё клинка им в грудь и надави. Ты сможешь? Захочешь? Лишить жизни того, за кого отдал бы свою? Решить чужую судьбу? Взять это на себя? Я был готов. Потому что ты просил, а я не видел другого выхода. Я стоял там, внизу, и видел, что от тебя почти ничего не осталось. Ты был так близко. Так далеко. Я выстрелил и промахнулся. — Ты не промахиваешься. — Вот именно, — Фингон сделал перерыв, смачивая полотенце холодной водой, затем продолжил. — Я был готов взять на себя что угодно. Ответственность, вину. Стать братоубийцей. Но стоило принять это, как стало ясно: ровно так же на моих плечах окажутся последствия и любого другого решения. Любого, Нэльо. Я мог не слушать того, чьи тело и душу истерзали до отчаяния, до согласия со смертью. Я мог делать, что хотел, а не что было тогда нужным или правильным. А хотел я, чтобы ты выжил. Любой ценой. Руки, ноги — не важно. Тебе больно? Вини в этом меня. Проклинай, припоминай мне это решение вечность. Я бы его не изменил, даже если бы и знал, что ты решишь меня возненавидеть за увечье. Я поступил бы так же. Потому что и сейчас хочу, чтобы ты жил. Захочешь умереть — право твоё. Только не в моём доме. Не в моём лагере. Не тогда, когда я рядом. Здесь тебя вылечат и поставят на ноги, что бы ты там ни говорил. Если злишься — отвечу на мечах, но только тогда, когда ты сам будешь способен взять оружие в руки. — В руку. Левой не сражаются. — Ты как-нибудь справишься, я уверен. И Маэдрос справился. Клинка феанорингу в этом лагере никто не дал бы даже на время. Кроме Фингона, разумеется. Когда Маэдрос смог сесть в постели, тот передал ему свой меч. Пальцы обхватили рукоять, Маэдрос почувствовал, как дрожит рука от забытого напряжения, как быстрее бьётся сердце, как разворачивается головокружительное воодушевление вместе с чувством собственной не-беспомощности. Слабость пройдёт, тело восстановится. Но что-то важное... Что-то важное, на этот раз, он не упустил. Маэдрос поднял взгляд. Фингон улыбался. — О чём задумался? Фингон мокрый с ног до головы. Это становится очевидным, когда нолфинг поворачивается к светильнику, следя за выражением лица кузена. Маэдрос возвращается к реальности. — Неважно. Воспоминания. Ты ко мне надолго? — Сказать по правде, я вообще не горю желанием возвращаться на ночь в дом, — по тому, как Финдекано поджимает губы, становится ясно, что отец его не просто «задержал», и разговор в очередной раз был не из приятных. — Снова из-за меня или есть ещё причины для недовольства Ноло? Взгляд Фингона тяжелеет, ответа не следует. Маэдрос качает головой, откидываясь на подушки. — Ясно. Раздевайся. — Прости? Маэдрос поначалу правда думал, что утерянную дружбу не восстановить. К удивлению, она не только восстановилась, но и окрепла, с каждым днём вырастая в расположение гораздо большее. Очень скоро они обнаружили, что их взгляды и мысли схожи, что мотивы и желания близки другому, а из всех собеседников стали выбирать друг друга. Не то чтобы у Маэдроса сейчас был выбор, но он отдавал себе отчёт в том, что предпочёл бы общество Фингона даже Маглору. С Фингоном было спокойно. Не всегда просто, не всегда согласно, но всегда — предельно честно. Они могли горячо спорить, не стремясь нанести обиды колкостью, как это сделали бы Тьелко или Курво. Могли не понимать чего-то в другом, но стремиться узнать, разобраться с этим. Получилось, что для них не осталось запретных тем. Они обсудили всё, что тревожило ещё с Амана. Рассеяли последние отголоски лжи Моргота, заблуждений, придя в замешательство оттого, насколько бессмысленной оказалась вражда их домов и раскол народа. Но вместе с тем у них появилась свобода для шуток и смеха, для подтруниваний, которые Фингон улавливал не всегда, а потому терялся, как сейчас. — Ты вымок весь. Раз уж остаёшься на ночь, заворачивайся в простыню, падай рядом, а одежду оставь сохнуть. — Могу себе представить, как Ардвис обрадуется, обнаружив меня утром в твоей постели. Видимо, угроза встретить негодование целительницы оказывается не столь страшна. Фингон раздевается. Маэдрос смотрит, как свет ложится на спину брата. Однажды они уже встретили рассвет вместе. Маэдрос тогда едва мог шевелиться, тревожимый болью и жаром. Фингон остался рядом, отправив целителей отдыхать. Поверхностный сон нолдо прорезали кошмары. Нетрудно было догадаться об этом по участившемуся дыханию, вымученным стонам, невнятному бормотанию. Фингон подсел ближе, на край кровати, и как мог бережно разбудил брата. Тот долго пытался успокоиться, а ледяная дрожь всё не унималась. Фингон лёг к нему, обнимая за плечи и кутая в собственное тепло. Маэдрос затих, провалившись в глубокий сон без сновидений. Правда, утром Фингон исчез ещё до того, как ему удалось окончательно проснуться. О случае этом они не говорили. Каждый полагал, что по своей причине. Хотя это было не совсем так. В любом случае, теперь оба не сговариваясь делали вид, что ничего особенного не происходит. Что Фингон не чувствует странного трепета, раздеваясь перед братом. Что Маэдрос, приглашая его лечь рядом, не волнуется ни капли. Гроза за стенами входит в полную силу. Дождь барабанит по крыше, не стихая. — Я скоро уйду. Маэдрос хочет, чтобы это было хорошей новостью. Чтобы Фингон перестал бесконечно спорить с отцом и ограждать этот домик от недовольства своих людей. Чтобы брату не прилетало бесконечно за его, Маэдроса, дела. Фингон обрадованным не выглядит. Хмурится, стискивает зубы так, что под скулами ходят желваки. — Злишься? Они не боятся касаться друг друга словами, взглядами. Только держатся на расстоянии локтя. Насколько позволяет кровать. — Похоже, что так, — самым отважным не всегда хватает смелости признать себя слабым. У Фингона получается. Он выдыхает носом. — Не хочу, чтобы ты уходил. Знаю, что так нужно, что ты не сможешь остаться здесь. Но... Не знаю, по-детски как-то обидно. Не хочу расставаться с тобой. Кажется, столько не успел. Маэдрос приподнимает брови. Чужое волнение заразительно. Оно пробирается по простыни, просачивается в грудь, духотой застревает в горле. — Так успевай сейчас. Пока я здесь. Маэдрос сам до конца не верит в то, что говорит. Не в их правилах вести такие игры, сыпать туманными многозначительными фразами. Но сейчас выходит именно так. Они смотрят друг на друга, удивлённые, пытаясь угадать чужие мысли. Знаешь ли ты, о чём говоришь? Думаешь ли о том же? — Сильно болит? — Фингон первым нарушает неприкосновенность, протягивает ладонь, касаясь правого предплечья брата там, где начинается перевязь. — Терпимо. Можешь потрогать, — Маэдрос осекается, напрягается от собственных, возможно неуместных, слов. — Если захочешь. Фингон хочет. Гладит бережно до запястья, обхватывает пальцами аккуратно обмотанный обрубок. Маэдрос распахивает глаза, моментально решив смотреть куда угодно, только не на эту сцену. Кровь приливает к щекам. — Нэльо, подними взгляд, пожалуйста. Это всё ещё твоя рука. И я вот лично благодарен ей за жертву. А ты её избегаешь. Ну кто так делает? Фингон хитрит, прибегает к ложному чувству вины, точно зная, что это сработает. Маэдрос усмехается, когда напряжение и вправду спадает. — Грязный приём. — Я учился у лучших. Фингон фыркает, они смеются вместе, пока Маэдрос накрывает чужую ладонь своей, уцелевшей. Фингон путается в простыне, пока подбирается ближе, чтобы сказать: — Что случится, если я тебя поцелую? Маэдрос смотрит на брата снизу вверх, пытается его понять. — Чего именно ты боишься? Фингон не из тех, кто пасует перед преградами. Если цель укрепилась в его голове, то у препятствий нет шансов. Он просто не станет думать об их существовании, как и о собственных мотивах. Значит, дело не в волнении. Наверняка не в страхе получить отказ. Точно — не в неуверенности. — Просто не хочу делать что-то, что будет тебе неприятно. Вот оно. Забота. Маэдрос чувствует, как внутри теплеет. Теперь сомнений нет и у него. — Откуда же мне знать, приятно это или нет. Мы ведь ещё не пробовали. Это более чем приглашение. Фингон касается чужих сомкнутых губ незамедлительно, целует терпко, долго и не отстраняется далеко даже после, отсчитывая гулкие удары сердца. — Так давно хотелось. — Насколько давно? — Ох, вспомнить бы. Где-то третий наш совместный пир. Ты тогда танцевал с Ириссэ, а я подумал, что хотел бы оказаться на её месте, — не получив отказа или какого-либо протеста, Фингон укладывается почти вплотную, опираясь на локоть. — Ты же был совсем ребёнком. — Для тебя и сейчас братья «совсем дети». — И ты. — Неужели? Часто ты целуешься с детьми? — Фингон щурится лукаво, но никак не ожидает, что Маэдрос начнёт стремительно краснеть. — Нэльо, ты... — Отстань, — Маэдрос перестаёт поддерживать маску уверенности, капитулируя лицом в подушку под сокрушительным натиском стыда. — Эй! Что ты от меня скрываешь? — Фингон выковыривает сопротивляющегося брата из убежища в попытках развернуть к себе лицом. — Ты целовал Карантира? Келегорма? Кого? Куруфина? — Финдо, да не целовал я никого! — Маэдрос круто разворачивается, поймав нолфинга захватом правой, чему Фингон втайне жутко радуется, сочтя за очевидный признак выздоровления. — Просто тоже думал о тебе. Бывало. — Бывало? — Фингон цепляется пальцами за чужой локоть, чтобы не быть удушенным в дружеской потасовке. — Да. И мне было очень, очень, просто невероятно стыдно по этому поводу. — Почему? Потому что мы оба мужчины? Потому что мы братья? Твой отец вот считал моего «полубратом», насколько помню. А мы-то, выходит, вообще седьмая вода... — Ты меня с ума сведёшь. Не знаю, смеяться с тебя или плакать. Ты был мальчишкой. Сидел у меня на руках, учился держаться верхом, бросался морковью в Макалаурэ. Как думаешь, каково было обнаружить однажды, что твой поцелуй в щёку воспринимается иначе? — Тяжело было? Фингон почти перебивает. Маэдрос прерывает речь, переводит дыхание под чужим пристальным взглядом. Брат всегда был таким. И этот взгляд, поразивший ещё в Альквалондэ, вернулся сейчас. Проникновенный, понимающий, позволяющий ошибиться. — Да, — только сейчас Маэдрос понимает, как нуждался в этом признании. Они целуются снова. Сплетаются в объятиях становящихся тем крепче, чем сильнее ночная прохлада контрастирует с разгорячённой кожей. Этот жар чувствуется даже сквозь ткань между ними. Ноги путаются к сбитой простыни, пальцы — в чужих волосах, медных и чёрных. Фингон спрашивает разрешения снова и снова, каждый раз слыша «да» и оставляя на чужом теле новые поцелуи. Можно ли коснуться шеи? Да. Можно оголить плечо, грудь, выдохнуть опаляюще у самых рёбер? Да. Можно?.. Маэдрос теряется в этих прикосновениях, в ощущениях, не имеющих ничего общего ни с долгой пыткой Тангородрима, ни с мороками Моргота, которые тёмный вала отсыпал с невиданной щедростью. Напрягается, пытается приподняться навстречу, несмотря на слабость в теле. Фингон давит ладонью ему на грудь, прося просто лежать сейчас. Расслабиться. Забыться. Маэдрос почти готов забыть своё имя, когда в комнату проливаются через окна первые рассветные лучи. Они лежат на сбитой постели разгорячённые, разморенные долгой ночью. Он — на спине, оставив попытки подчинить поступки благоразумию. Брат — где-то у его разведённых колен, ведущий дорожку поцелуев ниже. — Это уже слишком, Финдо... Иди сюда, пожалуйста, — кружится голова, в груди колотится как после битвы, а возбуждение, давно ставшее заметным, удерживать всё сложнее. Фингон и вправду приподнимается, подбирается выше, нависает сверху, целуя чужой напряжённый живот. Косы соскальзывают вниз, переплетённые с золотом холодят бок. Маэдрос дрожит. Но ещё до того, как рука брата коснулась бы члена, воздух разрезает первое «нет». — Нельзя. Нам нельзя так. — Почему? — Фингон поднимает взгляд и замирает, не пытаясь высвободить руку, которую за запястье удерживает брат. — Ты сам знаешь, — Маэдрос соображает плохо сейчас, ему не удаётся поймать ни одной весомой причины. — Нет, не знаю. Иначе бы не спрашивал. Мы можем целовать друг друга. Можем касаться друг-друга где угодно — только не здесь? Ты ощущаешь это неправильным? — Нет. Я не уверен. Может быть, в этом дело. — О, лорд Нэльяфинвэ должен быть уверен в каждом своём вдохе, не так ли? — Не шути, — Маэдрос вдруг переворачивается, подминая брата под себя. Фингон смотрит снизу вверх, подозревая, что на этот манёвр у брата ушли все силы. Он кажется таким красивым сейчас. Почти отросшие после плена медные волосы в лучах утреннего солнца. Мелко подрагивающая в напряжении левая рука, на которую приходится весь вес. Даже шрамы, ужасные шрамы, на нём становятся чем-то отдалённо, запретно притягательным. Неудержимый в битвах, категоричный в спорах, всегда знающий свою правду и свои цели, сейчас Маэдрос сам теряется перед ним как мальчишка. Фингон не собирается использовать эту власть, основанную на доверии, ему во вред. Но надеется, что сможет во благо. — Я и не шучу. Ты очень красивый, Майтимо. Маэдрос замирает от звуков материнского имени. Несколькими часами раньше оно слышалось бы насмешкой, но не теперь. Когда брат смотрит так, когда его ладонь всё же касается твёрдого члена, когда можно сдаться, роняя голову на чужое плечо и забыться, позволяя сорваться благодарному стону. Они прижимаются друг к другу обнажёнными. Фингон удерживает за поясницу феаноринга, который, даже будучи измотанным пленом, кажется, может разорвать такие оковы. Но Маэдрос не делает этого. Поддаётся рукам брата, стонет ему в шею сдержанно, с невнятным рокотом, и кончает, прикусывая чужое плечо. Потом извиняется сбивчивым шёпотом, но Фингон этих извинений не принимает, улыбается в ответ, считая пульсирующие круги перед глазами. Он в мурашках. Он счастлив. Он гладит брата по спине, широко раскрыв ладонь и унимая чужую дрожь. — А как же ты? — Маэдрос дышит тяжело, не в силах пока даже пошевелиться от слабости, навалившейся на тело после отступившего возбуждения. Фингон качает головой. Не нужно. С собой он разберётся позже. Успокоится. Окунётся в холодные воды Митрима. Это не важно. Сейчас он может ещё некоторое время касаться того, кого желал видеть рядом так долго. — Я думал, это невозможно. — Мм? — Маэдрос тянет вопросительно. — Думал, один такой. Думал, что меня коснулось искажение, если хочу быть с тобой, и ни одна из девушек не привлекает взгляда и мыслей так, как ты. Если бы только можно было... — Финдо, что ты... Маэдрос осекается, когда брат ёрзает, утыкается лбом ему в скулу. Фингон напряжён, натянут весь, как струна. Его прохладные пальцы соскальзывают, оказываясь между ягодиц. Горло перехватывает, Маэдрос захлёбывается воздухом, оказываясь лицом к лицу с братом. Они смотрят друг на друга в упор, не разрывая контакта. Фингон раз за разом, десятки раз подряд молчаливо спрашивает разрешения. Малейшая тень во взгляде — и он отступит, уберёт руки, ни за что не даст волю безумной идее, которая сейчас захватывает его целиком. О таком никто из них не думал, но теперь оба определённо знают, почему Фингон отводит одну ладонь и опускает на её место правую, проводя между ягодиц влажными пальцами. Замирает, чуть надавив. И только после короткого кивка вводит внутрь фалангу. — Не больно? — Нет. Просто странно. — Скажи, если что-то будет не так. Я остановлюсь. — Знаю. Маэдрос старается дышать ровнее и не думать о том, где и как брат касается его сейчас. Тот проталкивает палец ещё немного, сгибает, тянет на себя, вырывая удивлённый полувздох-полустон, от которого хочется запрокинуть голову в восторге. Фингон себе не отказывает, постепенно добавляя к первому пальцу второй, растягивая, запоминая верные движения. Те, от которых Маэдрос приподнимает бёдра, пряча краснеющее лицо в сгибе его шеи. Сжав брата покрепче и не выпуская из рук, Фингон пользуется моментом, чтобы перевернуть его под себя и, оказавшись сверху, устроиться между чужих бёдер. Пальцы медленно выскальзывают. Маэдрос чувствует пустоту, жар, неловкость и неуловимое желание чего-то ещё. Чего-то, что мгновением позже прижимается к пульсирующему входу. — Скажи, если... Только если хочешь... Маэдрос слышит, как хрипнет чужой голос, как от тщательно и долго сдерживаемого желания Фингон начинает повторяться, теряя контроль над собой. — Хочу. Я тоже хочу быть с тобой. Так что давай попробуем. Маэдрос обнимает брата за плечи правой рукой, левую тянет вниз, чтобы помочь и направить. Фингон стонет благодарно. Ему кажется, что сердце пробьёт грудь и вылетит прочь. Он двигается тягуче-медленно, осторожно, не совсем веря в происходящее. Замирает от чужого короткого вскрика, стоит войти почти полностью. — Майтимо. Ещё немного, Майтимо. Маэдрос под ним дрожит, дышит тяжело и несдержанно. Он так похож сейчас на себя-прежнего, не закованного в броню самообладания, что сдерживаться невозможно. Фингон целует чужие плечи в едва заметных веснушках, приоткрывает губы, широко проводя языком по подставленному горлу. Маэдрос, наконец, стонет во всё горло и выгибается. Фингон сжимает его талию и коротко двигает бёдрами на пробу. Феаноринг рычит так, что ему приходится зажать ладонью рот. А потом — не ладонью. Они целуются, смеются, ловят стоны друг друга. Маэдрос оказывается вымотан до полубессознательного состояния, но как сладко слышать своё имя, срывающееся с его губ в последние мгновения. Фингон думал обо всём этом много раз. Пытался понять, почему случилось так, как случилось. Не могут ведь искренние чувства быть неправильными? Не может же это притяжение оставаться без ответа, без возможности отдать себя полностью — и полностью забрать. Ни одному из них не суждено прийти в мир заново, став нолданьей, чтобы суметь обнять другого так, как это предписано валар. Неужели выхода нет? Всё оказалось так просто. Ардвис стоит за дверью некоторое время, приводя в порядок мысли. Если так посудить, полководцу не раз приходилось оказывать помощь раненым. Фингон справится сам, а в случае чего — позовёт. Когда они проснутся, конечно. Целительница прикрывает дверь плотнее и уходит. Над озером Митрим поднимается ослепительно яркое солнце.